Алексей Конаков
Убывающий мир: история «невероятного» в позднем СССР
Как отмечает Маттиас Шварц, космические фантазии советских людей были, среди прочего, средством, с помощью которого «внутренние страхи и травматические события <…> экстраполировались на чужие, далекие миры»[117]. Интеллектуалы вроде Шкловского и Казанцева, стоявшие у истоков дискурса о «невероятном», не могли говорить о возможной гибели Советского Союза – и потому говорили о гибели динозавров, фаэтов и марсиан.
Неразрывно связанный с советской военной программой, «космический энтузиазм» оказывался своего рода индикатором, отмечающим растущие затраты на ВПК: страна мечтала о мирном исследовании космоса, но всегда была готова к вооруженному конфликту. Мрачную тень военной угрозы, постоянно присутствующую в оптимистическом дискурсе о грядущей светлой эре межзвездных перелетов, лучше всего удалось зафиксировать старому знакомому Иосифа Шкловского[118], математику Матесту Агресту. Первая «невероятная» гипотеза Агреста была связана с его исследованием колец Сатурна в ГАИШ и с участием в советском атомном проекте в Арзамасе-16[119] (вместе с Яковом Зельдовичем, Андреем Сахаровым, Игорем Таммом и другими): «Соединив свои знания в этих двух сферах, Агрест пришел к фантастическому выводу, что камни в кольцах Сатурна могли бы служить “щитом” от ядерного нападения на эту планету»[120]. Однако по-настоящему знаменитой станет теория, разработанная Агрестом чуть позже, в 1959 году, в пору работы в Сухумском физико-техническом институте, – теория о так называемых «космонавтах древности», инопланетянах, посещавших Землю несколько тысяч лет тому назад. По мнению Агреста, свидетельства такого палеовизита можно найти в Библии; в частности, легенда о гибели Содома и Гоморры является прозрачным описанием атомного взрыва, с не совсем ясными целями устроенного пришельцами:
Известное описание гибели городов Содома и Гоморры, содержащееся в уже цитированном выше письменном памятнике глубокой древности, поразительно напоминает современное описание катастрофы от атомного взрыва. В нем содержится предупреждение жителей о возможной гибели (от взрывной волны), об ослеплении (от мощной вспышки), о поражении (от проникающей радиации), указание о защитном действии толстого слоя земли, об образовании при взрыве характерного столба огня, дыма, пыли и поднятой породы; указаны масштабы разрушения, отмечена непригодность всего района к поселению в течение длительного времени после взрыва (из-за большого радиоактивного загрязнения местности)[121].
Помимо этого эффектного сопоставления Агрест сравнивает библейское «вознесение Еноха» с отбытием «космонавтов древности» обратно («После выполнения всей программы исследований астронавты покинули Землю, и при этом, возможно, они взяли с собою одного из жителей планеты. Такое событие бесспорно произвело сильное впечатление на людей и передавалось из поколения в поколение»[122]), предполагает, что загадочная «Баальбекская терраса» («КЕМ, КОГДА и ДЛЯ КАКИХ ЦЕЛЕЙ были высечены эти “циклопические плиты”?»[123]) была космодромом, с которого стартовали корабли пришельцев, и считает возможным экспериментально проверить свою теорию, организовав исследования в районе Мертвого моря: «Обнаружение в этом районе характерных для ядерного взрыва радиоактивных изотопов (например, Si32, Ti44, Mn50, V53 или Pu239) или других специфических признаков и особенностей было бы ценной находкой и для общей истории культуры на Земле»[124].
Изложенная в виде доклада в 1959 году, гипотеза Агреста производит настоящий фурор в Сухуми, почти сразу становится известной в Москве (где быстро распространяется в самиздате), а в феврале 1960-го о ней узнает уже вся страна – благодаря пересказу журналистов Михаила Черненко и Валентина Рича «Следы ведут… в космос?» в «Литературной газете»[125].
Экзегеза (пусть и космическая) библейских текстов в 1960 году явно не сочетается с советской идеологией; в ответ на растущую популярность теории палеовизита московский Планетарий запускает цикл «антиагрестовских» лекций[126], а в прессе появляется серия критических статей: «Следы ведут в… невежество»[127], «Куда же все-таки ведут следы?»[128], «Куда же все-таки привели следы?»[129]. Но дело, по всей видимости, не только в чтении Библии – увлекшийся Матест Агрест слишком обнажил связь между «космическим энтузиазмом» и военно-промышленным комплексом СССР. Теория о «космонавтах древности» словно бы подводиланекий итог под множеством идей, косвенно соединявших советский научно-технический оптимизм со страхами холодной войны, а фантастические прозрения о космическом будущем – с обсуждением вполне реальных последствий атомных взрывов. Джинна, однако, уже не загнать обратно в бутылку: «космический меридиан» «советского невероятного» с каждым днем становится мощнее, а накал общественных дискуссий об инопланетянах, космических кораблях и покорении других планет продолжает расти.
Советское общество все решительней погружается в «невероятное».
Глава 2. Новые горизонты и новые объекты
Успех любой идеи определяется тем, насколько долго она занимает умы, не устаревая и не вытесняясь другими идеями. В этом смысле гипотезы Агреста, Шкловского и Казанцева – вопреки или благодаря своей невероятности – оказались более чем успешными; попав однажды в публичное поле, они не только на протяжении многих лет активно обсуждались советскими людьми (в том числе научно-технической элитой страны: академику Игорю Курчатову казалась интересной концепция палеовизита[130], Сергей Королёв восхищался теорией искусственных Фобоса и Деймоса[131]), но и породили целую плеяду последователей.
Летом 1959 года на место падения Тунгусского метеорита отправляется сотрудник ВНИИ геофизики города Октябрьский Башкирской АССР Алексей Золотов; он вдохновлен рассказами «Взрыв» и «Гость из космоса»[132], лично знаком с Казанцевым[133] и ставит своей целью доказать, что над Тунгуской действительно взорвался инопланетный корабль. Основная работа Золотова в тайге сводится к измерению остаточной радиоактивности деревьев, что должно пролить свет на (предположительно атомную) природу взрыва. В это же самое время на Тунгуске работает и другой отряд энтузиастов – Комплексная самодеятельная экспедиция по изучению Тунгусского метеорита (КСЭ), созданная зимой 1958/1959 годов в общежитиях томских вузов[134]. Во главе КСЭ стоит сотрудник бетатронной лаборатории томского Института цитологии и генетики АН СССР Геннадий Плеханов, которому удалось переориентировать интересы своих товарищей с сугубо туристических на научные; Плеханов тоже увлечен гипотезой Казанцева, и потому работа КСЭ, как и работа Золотова, в основном связана с измерением радиоактивности, а также с поисками симптомов лучевой болезни у местных жителей[135]. Результаты, полученные Золотовым и КСЭ, будут обсуждаться в Москве на Девятой метеорной конференции; работу КСЭ признают в целом полезной, тогда как выводы Золотова о повышенной радиоактивности деревьев и о вычисленной им чрезвычайно низкой скорости движения Тунгусского тела (что, согласно Золотову, доказывало искусственную природу этого тела) подвергнутся критике[136]. Не найдя понимания у метеоритчиков, Золотов обратится к физикам; ему удастся заинтересовать руководителя советской термоядерной программы академика Михаила Леонтовича («сам по себе метод анализа радиоактивности годовых колец деревьев заслуживает серьезного внимания»[137]), который будет поддерживать золотовские экспедиции и научные изыскания.
Многолюдная КСЭ с течением времени станет походить на настоящую субкультуру. Ее участники ездят на Тунгуску каждый год, спорят о тайнах телепатии и загадках Атлантиды, издают рукописные журналы («Курумники») и придумывают собственные пародийные гипотезы Тунгусской катастрофы (так, благодаря найденному в болоте старому пню рождается шутка о том, что метеорит был деревянным)[138]. До какого-то времени КСЭ активно сотрудничает с Комитетом по метеоритам: венцом такого сотрудничества станет участие в объединенной экспедиции 1961 года под руководством Кирилла Флоренского, по итогам которой в Комитете победит кометная гипотеза происхождения Тунгусского тела (не принятая КСЭ). После ухода в 1964 году Плеханова (сделавшего вывод об ошибочности инопланетной версии), КСЭ возглавит Николай Васильев, доцент кафедры микробиологии Томского медицинского института, – а сама экспедиция просуществует еще два десятилетия[139].
Экспедиции Золотова и КСЭ освещаются в советской прессе, но, конечно, развитие дискурса о «невероятном» продолжается не только за счет походов в сибирскую тайгу.
Теория «космонавтов древности», предложенная Агрестом, вызывает скепсис у многих его коллег-физиков («В последние годы у Агреста появилось новое увлечение – он подбирает из Библии и других древних источников материалы, свидетельствующие о том, что якобы Землю посетили в прошлом инопланетяне (я к этому отношусь более чем скептически)», – напишет позже Андрей Сахаров[140]), но зато к ней благосклонно относится Шкловский («Сама постановка вопроса М. М. Агрестом нам представляется вполне разумной и заслуживающей тщательного анализа»[141]); главным же последователем Агреста оказывается ленинградский филолог-славист, знакомый Николая Козырева[142] Вячеслав Зайцев, чья работа «Космические реминисценции в памятниках древней письменности» распространяется в советском самиздате[143]. Как указывает Зайцев, наступившая в 1957 году «космическая эра позволила сделать предположение, что Земля связана с внешним Космосом прочными нерасторжимыми узами, что она находится в сфере постоянных внутригалактических контактов», и потому, «говоря о первобытных “богах”, нисходящих с неба, мы легко можем связать их с нашими космическими пришельцами. <…> В материалистическом понимании Высший разум можно трактовать как высокоразвитую и высокоорганизованную жизнь некоторых планет, опередивших в прогрессе Землю»[144]. В версии теории палеовизита, предлагаемой Зайцевым, Вифлеемская звезда объявляется космическим кораблем, молитва Христа – телепатическим контактом, а сам Иисус Христос – инопланетянином, прилетевшим на Землю: «Христос мог говорить людям о своем фактическом, материальном отце, который остался на другой планете, а земные люди отождествляли отца с богом, в которого они привыкли верить»[145].
Что касается гипотезы Шкловского об искусственном происхождении Фобоса и Деймоса, то ее совершенно особым образом модифицирует Феликс Зигель, по-прежнему стремящийся доказать обитаемость Марса. В серии новых статей Зигель проводит идею о том, что спутникам Марса менее ста лет: астрономы безуспешно искали Фобос и Деймос с середины семнадцатого века, и «после 1862 года стало общепризнанным, что у Марса спутников нет. Но вот в 1877 году во время очередного великого противостояния Марса спутники Марса неожиданно увидели, и не на одной, а на многих обсерваториях. <…> Напрашивается естественный вывод: Фобос и Деймос были созданы марсианами между 1862 и 1877 годами»[146].
Почти одновременно с Зигелем, отстаивающим возможность марсианской цивилизации, по поводу обитаемости Марса высказывается известный советский исследователь Атлантиды, автор книги «Атлантида. Основные проблемы атлантологии», химик Николай Жиров; в версии Жирова Марс покрыт однодневными растениями (ведь, как указывали критики Гавриила Тихова, флора не может пережить ночной холод Марса), его атмосфера состоит из инертных газов криптона и ксенона (что объясняет долгое оседание пыли после пылевых бурь), а марсиане имеют температуру тела 25 градусов, чтобы легче приспосабливаться к холоду[147]. Защитником идеи (растительной) жизни на Марсе является и астроном Кронид Любарский (среди прочего – участник походов КСЭ на Тунгуску), работающий над книгой об астробиологии; его теория состоит в том, что марсианские растения используют для фотосинтеза не хлорофиллы (линии которых так и не нашли в спектре Марса), но каратиноиды, поэтому имеют характерный красный цвет, вырабатывают мало кислорода и почти не испаряют воду (что резко снижает их энергетические затраты и позволяет объяснить близкий к нулю фактор жизни)[148].
Способность «советского невероятного» реагировать на любые возражения и выдвигать в ответ новые гипотезы кажется совершенно потрясающей, и столь же потрясающим кажется на рубеже пятидесятых – шестидесятых годов энтузиазм советских людей, готовых преодолевать любые преграды. Лучшим примером (и почти символом) такой готовности станет победа над мрачной теорией тепловой смерти Вселенной, одержанная Николаем Козыревым.
Периодически обличаемая в советской прессе, теория тепловой смерти[149] следовала из второго закона термодинамики – поскольку все процессы идут с энергетическими потерями, общее количество энергии в мире постоянно уменьшается, и когда-нибудь Вселенная остынет до абсолютного нуля. И именно о запасах энергии размышлял Козырев в небольшой книге «Причинная или несимметричная механика в линейном приближении», написанной в 1958 году. Исходным пунктом теории было убеждение Козырева в том, что внутри звезд солнечного типа не могут протекать термоядерные реакции – при существующих размерах и плотности вещества массы звезд оказываются недостаточными для запуска таких реакций.
Но откуда тогда берется энергия, излучаемая звездой в виде тепла и света?
Согласно предположению Козырева, источник энергии можно найти, если признать принципиальное для физического мира отличие причин от последствий, то есть признать существование определенной направленности самого времени:
Время обладает некоторым несимметричным свойством. Это свойство времени может быть названо направленностью или ходом. В силу этой направленности время может совершать работу и производить энергию. Итак, звезда является только кажущимся perpetuum mobile: звезда черпает энергию из хода времени[150].
Намереваясь подтвердить эту гипотезу, Козырев разворачивает обширную экспериментальную работу, результаты которой кажутся совершенно фантастическими: время имеет скорость (мировой ход времени, С2 = 2200 км/с), время имеет плотность, время создает момент сил, направленный так, что вращающийся против часовой стрелки волчок будет весить немного больше, чем при вращении по часовой стрелке. Планеты – являющиеся, по сути, гигантскими волчками – тоже подвергаются воздействию «хода времени» и «сил причинности»: северный полюс Земли должен быть немного вогнут, южный полюс – немного вытянут; в итоге, по Козыреву, форма Земного шара будет слегка напоминать сердце – кардиоиду. Вдобавок ко всему, «силы причинности» меняют свой знак при движении от южного полюса Земли к северному и на 73 градусе северной широты оказываются равны нулю[151].
Теория Козырева вызывает величайший интерес: в 1958–1959 годах три восторженные статьи о причинной механике публикует писатель Владимир Львов[152], в ноябре 1959 года в «Литературной газете» выходит статья Мариэтты Шагинян «Время с большой буквы». Более всего и Львова, и Шагинян восхищает именно тот факт, что «работа времени» способна опровергнуть второй закон термодинамики и тепловую смерть Вселенной:
Может ли оно [время] само по себе, может ли только один ход его, так диалектически-противоречиво взаимодействующий с пространством, быть вечным источником порождения энергии, убивающим энтропию и опрокидывающим второй закон термодинамики? Да, отвечает Козырев[153].
Однако весь этот кипучий, заразительный оптимизм, связанный с поисками следов инопланетных пришельцев, с мечтами об обитаемом Марсе и с победой над вторым законом термодинамики, сталкивается с довольно сильным противодействием государства.
В том же ноябре 1959 года в «Правде» выходит статья «О легкомысленной погоне за научными сенсациями», написанная физиками-академиками Львом Арцимовичем, Петром Капицей и Игорем Таммом. Авторы указывают, что экспериментальная проверка не подтвердила положения теории Козырева, и, соответственно, «остается непонятным реальный смысл его утверждения, что ход времени может порождать энергию»[154]. Для проверки причинной механики создается комиссия под руководством директора Пулковской обсерватории Александра Михайлова, которая организует контрольные опыты с измерением веса вращающихся предметов и работу по поиску «кардиоидности» форм Юпитера и Сатурна (эти наблюдения поручены пулковским астрономам Хейно Поттеру и Борису Стругацкому)[155]. В начале шестидесятых в Ленинграде будет развернута и кампания против Вячеслава Зайцева, возглавленная тем же Владимиром Львовым и специалистом по научному атеизму Михаилом Шахновичем: теория палеовизита клеймится ими как «недостойн<ые> попытк<и> использования материалистического положения о множественности обитаемых миров для подведения некоей “материальной базы” под наиболее вздорные библейские мифы»[156]. Идея Зигеля о столетних спутниках Марса высмеивается в 1961 году в «Природе» сотрудником московского Планетария Виталием Бронштэном[157]. Наконец, в 1961 году советские люди узнают и о «безответственных лицах», рассказывающих про космические корабли инопланетян. Газета «Правда», ссылаясь на вопросы читателей, обращается к академику Арцимовичу с просьбой прокомментировать «недобросовестную и антинаучную информацию»[158] о появлении над СССР «летающих тарелок». Арцимович пользуется аргументацией из книги американского астронома Дональда Мензела и объясняет, что за летающие тарелки принимаются разнообразные атмосферные явления вроде гало, радуги, световых столбов и проч.[159] Что касается конкретного «безответственного лица», его имя называет «Вечерняя Москва»[160] – это преподаватель московского Института пищевой промышленности Юрий Фомин. Член Общества «Знание», Фомин читал – в основном для авиационных КБ – лекции о спутниках и ракетах, и постепенно он стал дополнять их рассказами о летающих тарелках, почерпнутыми из зарубежной литературы[161] (иногда весьма одиозной, вроде популярных «признаний» Джорджа Адамски о путешествии в летающей тарелке на Луну[162]). Атака в «Правде» приводит к исключению Фомина из общества «Знание», а вопрос о «тарелках» кажется успешно закрытым.
Упомянутая книга Мензела на протяжении многих лет будет главным оружием советских ученых в борьбе с разговорами об НЛО; однако сам ее перевод на русский язык, сделанный в 1962 году[163] и направленный на развенчание «мифов о летающих тарелках», так же как и громкое обличение Фомина, устроенное «Правдой», приведут скорее к противоположному эффекту – тема летающих тарелок станет в СССР чрезвычайно популярной («Говорят, завелись какие-то летающие тарелки и летают они по небу со страшной силой», – иронически пишет в 1962 году Василий Аксёнов в «Апельсинах из Марокко»[164]) и подверженной спекуляциям.
Но означают ли все перечисленные выше критические атаки на дискурс о «невероятном» желание власти как-то умерить излишний пыл советских граждан и остудить их энтузиазм?
Такой вывод кажется неверным – в конце концов, в эти же годы государство активно поддерживает дискуссии о поисках внеземных цивилизаций. Начало этим дискуссиям положил Иосиф Шкловский, опубликовавший летом 1960 года в «Природе» статью «Возможна ли связь с разумными существами других планет?». Шкловский отвечает на вопрос утвердительно («Расчеты показывают, что установление радиосвязи между цивилизациями, разделенными межзвездными пространствами, находится в пределах возможности техники сегодняшнего дня»[165]) и в принципе настроен оптимистично; по его предположениям, «в Галактике существует, по крайней мере, миллиард планет <…> на которых возможна высокоорганизованная, а может быть и разумная жизнь»[166], а на нескольких миллионах планет она должна существовать прямо сейчас, «в современную эпоху»[167]. Больше того – из статьи Шкловского публика узнает о пионерских работах Джузеппе Коккони и Филиппа Моррисона, в 1959 году предложивших искать сигналы внеземных цивилизаций на длине волны радиолинии водорода 21 см, и Фрэнка Дрейка, в 1960 году как раз начинающего работу по поиску таких сигналов возле двух солнцеподобных звезд, Тау Кита и Эпсилон Эридана[168]. В сложившемся контексте мечты Шкловского не кажутся несбыточными: космическая эра человечества становится все более реальной, 12 апреля 1961 года в космос триумфально летит Юрий Гагарин, граждане поют «На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы», а в журналах обсуждаются проекты создания искусственных планет с разным климатом (за счет выбора орбиты и наклона оси: «Выбирая расстояние от Солнца, можно будет побывать на курорте прохладного тропического или жаркого полярного климата»[169]). В 1962 году, к пятилетию запуска Спутника, Шкловский издает книгу «Вселенная, жизнь, разум», которая станет очень популярной, выдержит шесть переизданий, в 1966 году будет переведена на английский Карлом Саганом и сделает разговоры об установлении связи с внеземными цивилизациями повсеместными[170].
Советское государство не только не пресекает (как это было в случае с палеовизитом и «летающими тарелками»), но, наоборот, скорее поощряет подобные интересы. В 1964 году в Бюраканской астрофизической обсерватории проходит 1-е Всесоюзное совещание по поиску внеземных цивилизаций. На совещании присутствуют академики Виктор Амбарцумян, Яков Зельдович, Владимир Котельников и много других советских ученых. Оно начинается с бурной дискуссии вокруг доклада Шкловского, утверждающего, что разумные цивилизации не могут существовать вечно и на отдельной планете эра разума («психозойская эра») длится не более 105 лет[171]; однако самое важное выступление принадлежит ученику Шкловского, астрофизику Николаю Кардашеву, который предлагает разделить все возможные цивилизации на три типа, в зависимости от количества потребляемой ими энергии (I тип – 4 · 1019 эрг/сек, II тип – 4 · 1033 эрг/сек, III тип – 4 · 1044 эрг/сек)[172]. По мнению Кардашева, вместо поисков цивилизаций I типа, похожих на земную цивилизацию и способных передавать только узконаправленный сигнал, гораздо перспективней искать цивилизации II и III типов, которые должны излучать широкополосный радиосигнал сразу во все стороны. Отличать искусственный радиосигнал от естественного можно благодаря 1) малому угловому размеру источника, 2) переменному во времени излучению и 3) особой форме спектра[173]. Лучшими кандидатами в искусственные радиоисточники Кардашев считает недавно открытые объекты СТА-21 и СТА-102 в созвездии Пегаса, как раз имеющие малые размеры и подходящий спектр[174]. Сразу после бюраканского совещания по просьбе Кардашева астрофизик Геннадий Шоломицкий исследует СТА-21 и СТА-102 – и источник СТА-102 действительно оказывается переменным. Известие об этом, опубликованное ТАСС, сразу же становится мировой сенсацией – многие уверены, что обнаружен сигнал от внеземной цивилизации; в ГАИШ собирается пресс-конференция с участием иностранных журналистов, на которой астрофизики разъясняют, что:
речь идет всего лишь о гипотезе, что обнаружение переменности СТА-102 само по себе не является доказательством его искусственного происхождения (хотя и может рассматриваться как аргумент в пользу гипотезы Кардашева)[175].
В итоге искусственность сигнала от СТА-102 не подтвердится, однако целый ряд советских ученых продолжает поиск внеземных цивилизаций («проект АУ»[176]). В Научно-исследовательском радиофизическом институте (НИРФИ) в городе Горьком ведутся работы под руководством астрофизика Всеволода Троицкого (сторонника поиска узкополосных сигналов от цивилизаций первого, земного типа, для чего в НИРФИ изготавливают специальные спектроанализаторы); работающие в ГАИШ Шкловский, Кардашев и Лев Гиндилис рассчитывают на скорейшее использование огромного нового радиотелескопа, проект которого утвержден в 1965 году[177]. При поддержке академика Льва Арцимовича вся эта проблематика получает институциональное оформление – в конце 1964 года в рамках Совета по радиоастрономии АН СССР создана Секция «Поиски сигналов от внеземных цивилизаций», председателем которой становится Троицкий (а секретарем – Гиндилис)[178]. Почти сразу Секция начинает готовить уже международный симпозиум по одноименной проблеме; именно тогда появляется знаменитая аббревиатура CETI (Communication with Extraterrestrial Intelligence), предложенная одним из организаторов, чехословацким астрономом Рудольфом Пешеком[179].
Дискуссии о программе CETI, ведущиеся профессорами и академиками, представляют собой наиболее респектабельную часть советского «невероятного», однако даже и здесь хватает радикальных идей и удивительных гипотез. Это, прежде всего, критика «слишком земного» понимания «жизни» как «способа существования белковых тел» – ведь в космосе «при встрече с чуждой нам жизнью мы просто можем “не узнать” ее»[180]. Отсюда следуют две возможности: так, Иосиф Шкловский, опираясь на кибернетические работы Андрея Колмогорова и Алексея Ляпунова («управление, понимаемое в широком, кибернетическом смысле, является самым характерным свойством жизни безотносительно к ее конкретным формам»[181]), призывает искать «функциональное определение жизни»; Кронид Любарский, наоборот, пытается вообразить «конкретные формы», не связанные с углеродом, – низкотемпературную аммиачную жизнь и высокотемпературную кремниевую жизнь[182]. Другой проблемой является язык, на котором земляне могли бы говорить с инопланетянами; в Бюракане о необходимости разработки «общей теории языка» и «космической лингвистики» рассуждает математик Алексей Гладкий[183]; знают в СССР и про линкос (lingua cosmica) – особый формульный язык, разработанный в 1960 году голландским математиком Хансом Фройденталем для общения с инопланетянами. Одной из самых необычных идей, связанных с линкосом, является его возможная проверка на дельфинах, о чем сообщает советская пресса (дискуссии о дельфинах инспирированы книгой Джона Лилли «Человек и дельфин», вышедшей в 1961 году[184]; ученые, работающие над проблемой CETI, даже учреждают особый «Орден дельфинов», советскими членами которого будут Шкловский, Троицкий и Кардашев[185]). Наконец, в середине шестидесятых активно спорят об антивеществе (из которого, как считают, может быть создана половина видимых в небе звезд) и о целых «антимирах» (с 1965 года в Театре на Таганке с успехом идет одноименный спектакль по стихам Андрея Вознесенского: «Но, как воздушные шары, / над ним горят Антимиры»[186]); в 1964 году советский физик Густав Наан выдвигает идею «симметричной Вселенной», состоящей из миров, где отрицательным может быть не только вещество, но и пространство, и время[187]; двумя годами позже глава Физико-технического института имени А. Ф. Иоффе, академик Борис Константинов делает доклад, в котором предлагает рассматривать Тунгусский метеорит как сгусток антивещества, прилетевший из космоса[188] (в поисках экспериментальных данных, способных подтвердить такую гипотезу, Константинов обратит внимание на Алексея Золотова, продолжающего экспедиции на Тунгуску для исследования остаточной радиоактивности деревьев, и станет его научным руководителем[189]).
Все вместе это складывается в довольно противоречивую картину: почему Шкловскому можно ссылаться на теории Агреста в книге «Вселенная, жизнь, разум», а Вячеславу Зайцеву в своих докладах нельзя? почему гипотеза Казанцева о Тунгусском метеорите по-прежнему подвергается критике, а гипотеза Константинова – нет? почему рассуждения о внеземных цивилизациях скорее приветствуются, а рассуждения о летающих тарелках запрещаются?
Что перед нами – сиюминутные решения или какой-то особый подход?
Дело, кажется, в том, что хотя советское государство заинтересовано в оптимизме своих граждан, сам этот оптимизм не может быть полностью независимым, автономным. Теории палеовизита и шум вокруг летающих тарелок показывают, что господствующий нарратив о покорении космоса и о научно-техническом прогрессе легко отклоняется то в сторону «библейских мифов», то в сторону «дешевых сенсаций» – и потому должен контролироваться. В эпоху торжественного шествия кибернетики, когда в СССР собирались научно управлять и космическими кораблями[190], и государственной экономикой[191], и человеческим здоровьем[192], совершенно необходимым оказывалось еще и особое управление оптимизмом. Методы этого управления полностью соответствуют кибернетической парадигме – минимальные воздействия, «обратная связь»: неудобные исследования грамотно купируются (как в случае «причинной механики» Николая Козырева, на разработку которой не выделяют средств), сбившихся с курса лекторов (вроде Феликса Зигеля) вежливо, но твердо поправляют коллеги, а особо ретивым фантазерам (а-ля Юрий Фомин) «посылают сигналы» через центральную печать.
Однако, говоря о советском «управлении оптимизмом», необходимо понимать природу этого оптимизма. Как указывает Азиф Сиддики, связанный с покорением звезд оптимизм был прямым следствием секретности, окружающей космическую программу СССР:
Секретность пронизывала каждый отдельный аспект советской космической программы. В начале шестидесятых эта программа была настолько засекречена, что казалась всемогущей, не имеющей ограничений. Чем меньше было известно, тем большее представлялось возможным[193].
С одной стороны, секретность была обусловлена военным генезисом космонавтики, важным оборонным значением ракетных пусков; с другой стороны, секретность позволяла эффективно поддерживать оптимизм населения, представляя советское покорение космоса как череду блестящих успехов: – в прессе появлялись сообщения только об удачных полетах, о неудачах же не рассказывалось[194]. Однако само изобилие строго засекреченных (космических и военных) пусков приводило к тому, что советские граждане все чаще видели в небесах «непонятные», «неопознанные» объекты; предосудительный феномен летающих тарелок рос из того же корня, что и приветствуемый государством «космический энтузиазм». И пока Советский Союз, по выражению Хрущёва, «делал ракеты, как сосиски», увеличивалось и количество летающих тарелок в советском небе; в эпоху первых ИСЗ мало кто знал, где точно находится Байконур, но уже в 1958 году Юрий Фомин собирал известия о загадочных «огненных шарах», наблюдаемых людьми над Средней Азией[195]. И если на Западе убедительно звучали слова Карла Юнга о том, что округлая форма НЛО «в качестве компенсации лучше всего соответствует разорванности нашего времени» и воплощает мечту человека об утраченной целостности послевоенного мира[196], то в СССР эллиптический контур летающей тарелки должен скорее отсылать к риторической фигуре эллипсиса, намеренного умолчания. Милитантность «советского невероятного» проявлялась теперь не через прямое сопоставление (как в теории палеовизита: гибель Содома похожа на атомный взрыв), но через случайные явления засекреченного.
