Алексей Колмогоров
ОТМА. Спасение Романовых

17 мая 1937 года
Москва

На ней был легкий ситцевый сарафан в мелкий цветочек, приталенный тонким пояском, и все та же соломенная шляпка с серой лентой. Кривошеин подкараулил Нину на пути к дому и пошел следом.

Бокий пропал. Второй день он не появлялся на службе, и никто из подчиненных не имел понятия, где он. Убит или арестован? И Кривошеин решил, что ждать больше нечего, пора браться за Нину.

Когда она вошла в подъезд, Кривошеин подождал пару минут и вошел следом. Консьержка уставилась – Кривошеин ответил ей взглядом твердым и тяжелым, и она отвернулась.

На третьем этаже Кривошеин нажал кнопку звонка. Высокие монументальные двери возвышались над ним, как портал храма. Нина открыла, не спросив. Посмотрела на Кривошеина с недоумением. Он был в усах и бороде, в соломенной шляпе и очках.

– Вы к кому?

Он втолкнул ее в квартиру и закрыл за собой дверь.

– В чем дело?! Кто вы?!

– Это я. Вы не берете трубку.

Узнала.

– Опять вы! Что за маскарад?

Кривошеин прошел в квартиру.

– Тише. Могут услышать.

– Да! Я буду кричать!

– Я пришел за вами.

– Уходите!

– Да послушайте …

– Пришли получить свое?

Из прихожей Кривошеин увидел на комоде фотографию Петра Шагаева, отца Нины. Прошел к портрету через всю просторную гостиную. Нина за ним.

– Куда вы идете? Это обыск?

Кривошеин смотрел на фотографию в рамке. Шагаев был в красноармейской шинели, буденовке, при шашке и маузере. Стоял на фоне нарисованного задника с небом и морем. Снимок сделан еще в Гражданскую, почти двадцать лет назад.

– Вам что-нибудь сообщили о брате? – спросил Кривошеин.

– Сказали, что ему дали десять лет без права переписки. Но он жив. Зачем вы мне врали? Вот так вот нагло хотели воспользоваться мной? Вы просто скотина.

– Вам нужно исчезнуть. Вас тоже арестуют.

– За что?

– А за что – брата и отца?

– Ни за что! Они ни в чем не виноваты!

Кривошеин смотрел на Нину, давая возможность самой сделать выводы.

– Но почему? Какой в этом смысл?

– Муж ушел от вас. Возможно, это его спасет, но не факт. И вам осталось гулять на свободе недели, а может, и дни.

– Вы провокатор? Я буду жаловаться!

– Донос на меня напишете? – усмехнулся Кривошеин.

Она бессильно помотала головой.

– Через пару дней я сделаю вам новые документы.

Нина помолчала, соображая.

– И вы это можете на самом деле?

– Могу. Вы говорите по-немецки?

– Учила в университете.

– Хорошо. Паспорт швейцарский.

– Почему вы хотите сделать это для меня?

– Вы все равно не поверите.

– Неужели ради того, чтобы переспать со мной?

Не получив ответа, Нина заговорила торопливо:

– Если вы все можете, спасите брата! Вытащите его! Сделайте ему новые документы! А я буду спать с вами … хоть всю жизнь, пока не стану старухой.

Кривошеин покачал головой:

– Ваш брат мертв. Я могу спасти вас.

Нина брезгливо cкривила губы, будто Кривошеин плюнул на ковер.

– Меня не от чего спасать!

Кривошеин другой реакции и не ждал: советская принцесса. Идейная. Ее вера неколебима – даже при том, что отец и брат мертвы.

– Ну что ж, если вам так удобнее … – Кривошеин достал из внутреннего кармана пиджака удостоверение. – Гражданка Шагаева, пройдемте.

– Что?

– Я капитан госбезопасности. Вы арестованы. Собирайтесь. Вы же приготовили чемоданчик на случай ареста?

Нина медлила.

– Гражданка Шагаева, не заставляйте меня применить силу.

Нина пошла, опрокинула стул и скрылась в глубине просторной квартиры.

Кривошеин сел в кресло. Разглядывал фотографии на стенах. Вот комдив Шагаев со взрослыми детьми: дочь Нина и старший сын Андрей в белом, с теннисными ракетками в руках. И сам комдив тоже в белом. Если не знать, что это советские люди, можно принять их за английских, французских или каких угодно аристократов … Кривошеин перевел взгляд на соседнюю фотографию Шагаева в буденовке. Стрелял и рубил русских аристократов, чтобы занять их место? Нет, конечно. Тогда это ему и в голову не могло прийти, но со временем все как-то само собой пришло именно к этому – правда, не в том старорежимном виде. А что это за строение позади теннисистов? Высокие окна, мраморные колонны, пальма – советский санаторий на юге. И Кривошеин узнал эти окна и колонны – Ливадия! Царский дворец! Ну да, после революции его отдали под дом отдыха …

Что-то ее долго нет. Телефон здесь, в гостиной, но, может, в спальне второй аппарат? Или припрятан отцовский револьвер? На всякий случай Кривошеин встал и занял позицию в дверном проеме прихожей.

– Нина! Не делайте глупостей!

Нина вышла в сером закрытом платье с тем самым светлым плащом на сгибе локтя и с небольшим чемоданом. Револьвера, конечно, не было никакого. Глаза заплаканные, но Кривошеин съязвил, не удержался:

– Значит, все-таки приготовили чемоданчик?

На площадке Нина заперла дверь и сделала шаг вниз по лестнице, но Кривошеин ее остановил:

– Наверх!

На чердачной двери висел замок. Нина испуганно наблюдала, как Кривошеин достал из кармана набор отмычек и, повозившись, открыл дверь.

– Кто вы такой? Я никуда с вами не пойду!

– Сопротивление при аресте? – Кривошеин крепко сжал ее локоть.

В пыльной полутьме чердака они дошли до слухового окна, Кривошеин вылез первым.

– Вы с ума сошли! Я туда не полезу!

Он выдернул ее на себя через слуховое окно – вокруг рыжими крышами распласталась Москва, – и они пошли на полусогнутых по жестяному скату. Железо грохотало под ногами на весь город.

Вышли на другую улицу из подъезда соседнего дома. Кривошеин нес чемодан, держал Нину под руку. Страх отпустил ее немного: если Кривошеин не изнасиловал и не убил ее на чердаке, то этого, по крайней мере, можно не бояться. И она снова стала задавать вопросы:

– Вы меня похитили?

– Поедем на моторе. Молчите. Таксисты из отрывочных замечаний понимают больше, чем можно предположить.

У тротуара стоял таксомотор.

Полчаса ехали через деревни и дачные поселки, пока Кривошеин не остановил шофера на лесной дороге. Отпустил мотор и повел Нину по тропинке в елки. Она опять заволновалась. Кривошеин остановился, прислушался и повернул обратно.

– Следы путаете?

– Именно. Если водителя будут допрашивать, он покажет направление, куда мы пошли.

Нина решила поддерживать разговор. Ей казалось, так безопаснее.

– Вашему начальству неизвестно о ваших авантюрах?

– Верно.

– Вы женаты?

– Нет.

– Один живете?

– Один.

– Так вы … вы меня к себе ведете?

– Поживете у меня пока, – сказал Кривошеин невозмутимо, будто и не чувствуя ее страха.

Они вышли к домику на небольшом участке. За деревьями угадывались соседние дачи, проступавшие сквозь сосны лишь фрагментами.

– Это ваша дача?

– Моя.

– Вам на службе дали?

– Нет. К счастью для вас, на службе никто о ней не знает.

– Купили? Откуда у вас такие деньги?

Кривошеин пошел к дому с чемоданом. Нина с тоской огляделась по сторонам – закричать?

– Не советую, – сказал Кривошеин. – Вызовут милицию, и нас обоих арестуют. Как раз от этого я вас спасаю, поймите.

Старая деревянная дача в два этажа, запущенная и неуютная. Мебель затаилась по углам еще со времен царизма.

– Вы здесь нечасто бываете … – заключила Нина.

– Нечасто. Работы много.

Кривошеин отодвинул вытертый ковер с середины просторной гостиной и открыл дощатый люк подпола. Лицо Нины некрасиво скривилось, она попятилась. Кривошеин стволом револьвера указал ей на темный квадрат в полу:

– Не бойтесь. Так будет лучше.

Часть вторая
Татьяна

Из записок мичмана Анненкова
20 июля 1918 года

Татьяна вошла в тамбур и взялась за ручку двери, будто собиралась пройти дальше. Я испугался и схватил ее за локоть.

– Дальше нельзя!

Она улыбалась, и я поспешно отдернул руку. В застекленном окошке двери и так было видно, что это последний вагон и дальше только бесконечные рельсы.

– Я вижу … У нас теперь все так: пара шагов от кровати – и дальше нельзя …

Маленькая станция после Красноярска. Поезд не двигался уже часа два. Мы стояли у окна и смотрели на пустой перрон. Вдалеке виднелось убогое станционное здание, похожее на амбар. Куры рылись в траве у платформы.

Татьяна! Последний тамбур последнего вагона – она это знала. Неужели ко мне пришла?

На Корабле Великая Княжна Татьяна Николавна едва удостаивала насмешливым взглядом юнгу, бегавшего с ее младшей сестрой.

Моя детская фантазия: будто бы эта гордячка оказывалась не родной дочерью Царя, а приемной. Тайна открывалась внезапно, что лишало ее царственных привилегий, она становилась простой девушкой, и ей уже не нужно было выходить замуж непременно за принца. Я совершал подвиг ради нее и … И вот фантазии сбылись самым невероятным образом: Государь отрекся от престола, новые власти распорядились именовать его гражданином Романовым. И Великая Княжна Татьяна Николаевна – теперь просто Таня Романова – стояла рядом со мной в тамбуре вагона. Неужели Российская империя погибла во исполнение моих мальчишеских грез? Тысячелетнее Царство вверглось в кровавый хаос, потому что я мечтал о Царевне! Господи прости, не этого я хотел.

Я помнил Татьяну девочкой, но и тогда уже она сияла царственно. Ее сияние не отменить постановлением какого-то совета каких-то депутатов.

– Трупп ужасно храпит за стенкой. А иногда они храпят на пару с Харитоновым. Я не могу заснуть. – Она улыбнулась.

– Это неприятно, должно быть.

– Ужасно. А вы? Вам удобно в купе?

– Еще бы! Первый раз еду в первом классе.

– В самом деле? А мы много ездили на поезде, на нашем … Владивосток … Вы там бывали?

– Не приходилось.

– Я теперь вижу столько новых мест! Сижу у окна и смотрю … – Она говорила со мной как со старым другом. Волшебство. – Наверно, я их никогда бы не увидела, если бы не все это … несчастье …

– Да, вероятно.

– Вы стали таким бравым военным.

Я промолчал, не посетил меня ответ, достойный бравого военного.

– Когда мы с вами виделись в последний раз? – Она сощурила рысьи глаза, всматриваясь в прошлое.

– 6 июня 1914 года в 15:30 на рейде Кронштадта, – сказал я.

– Как вы помните так точно?!

– Помню. Потому что вы тогда в последний раз покинули яхту и больше не вернулись.

– Ах да. Я тоже помню. Мы сошли на катер – и в Петергоф … Никто не знал тогда, что больше мы нашей яхты не увидим. Так, значит, мы виделись в тот день?

– Вряд ли можно сказать, что мы виделись. Потому что вас я видел, а вы меня – нет. Я начищал поручни на верхней палубе, а вы спускались по трапу на катер в кремовом платье с широкими рукавами и круглой соломенной шляпке.

Все Сестры были в кремовых платьях и соломенных шляпах. Не было построения команды, стенаний оркестра, как при отбытии по окончании летнего сезона. Никто не сомневался, что через несколько дней Семья вернется и мы пойдем в финские шхеры …

– Длинное лето четырнадцатого года. Тогда еще не воевали с Германией … – почти прошептала Татьяна.

В тот день еще не воевали, но через несколько дней – война. С тех пор я повзрослел, рухнула Империя, а война все тянется. Доживу ли до победы? И чьей победы?

– Последний год на яхте я вас, кажется, и не видела.

– Вырос и стал невидимкой.

Татьяна все поглядывала на меня, будто укалывала булавкой. Я улыбнулся ей откровенно, дерзко.

– Счастлив снова служить Вашему Высочеству!

– И я рада … – сказала она почти нежно.

Черт возьми! Да она смутилась! Задиристое высокомерие странным образом сочеталось в ней с застенчивостью. Это от матери. Татьяна более всех Сестер походила на Государыню. Что за чудо эта Принцесса!.. И то прикосновение – ее прохладная ладошка на моем затылке …

Вдруг я увидел на тропе за насыпью бородатого мужика в черном кафтане. Он стоял против вагона и шарил глазами по окнам.

– Отойдите от окна, Ваше Высочество! – Это прозвучало довольно резко.

– Да разве можно меня здесь разглядеть?

Бородач уже прямо смотрел на наше окно.

– Ваше Высочество!

Татьяна отошла от окна, глянула насмешливо:

– Теперь вы мной повелеваете, юнга? Мечтали об этом?

Ушла в вагон. Я посмотрел в окно – никого …

И тут же – вот он, мужик, перед вагоном, и пялится прямо на меня. И я вглядываюсь в него и знаю – он здесь неспроста.

– Эй! В чем дело? Проходи!

Спускаюсь по ступенькам на насыпь, иду, сдвигая перед собой упругую толщу горячего воздуха. Он следит за мной пустыми глазами, будто животное – олень или волк. И как животное, внезапно отворачивается и уходит по тропе вдоль насыпи среди кустов.

– Эй! Стой! Стой тебе говорят! – слышу я свой голос.

Я уже знаю, кто это, но это невозможно. Он останавливается и смотрит на меня. Я не могу вымолвить ни слова и вязну в расплавленном воздухе, как муха в жидком янтаре. Он делает шаг в сторону с тропы и исчезает среди деревьев …

Тихий звон в голове. Я у вагона. Татьяна прогуливается со своим бульдогом Ортипо на поводке, будто по аллее Царскосельского парка. Черт!

– Ваше Высочество!

Бежал и видел: по перрону идет к ней тип в черном костюме и котелке; вглядывается, явно узнает.

Я схватил Ее Высочество под руку и буквально поволок в вагон.

– Что … Что вы себе позволяете! – возмутилась она.

Отбросив всякий политес, я затащил ее в наш тамбур и закинул туда же бульдога.

– Это что такое! – Она вырвала свой локоть из моих рук.

Я невольно притиснул Татьяну к стене, отодвигая от окна. Ее лицо было близко – на расстоянии дыхания: серо-голубые глаза и бледная прохладная кожа – ее я, конечно, не касался и все же ощущал …

Татьяна оттолкнула меня:

– Оставьте!

– Он смотрел на вас! Он узнал вас!

– Кто?

– Этот черный котелок.

– Не может быть! – Она потирала локоть после моей хватки. – Вы сделали мне больно!

– Прошу прощения, Ваше Высочество! – сказал я не слишком любезно.

Она зло сощурилась и ушла с собакой в вагон. Я выглянул из открытого окна. Черный котелок уходил вдоль состава. Остановившись у третьего от нас вагона, он оглянулся. Я отпрянул – наверняка он заметил это.

Я немедленно доложил о Котелке Бреннеру. О мужике у насыпи почему-то умолчал. Бреннер сжал губы, несколькими точными движениями собрал маузер, который чистил, вставил обойму, взвел и вышел из купе. Я – следом.

21 июля 1918 года
Станция Злобино

Когда Бреннер и Анненков вышли в коридор, Николай стоял у окна. Из купе лакей Трупп вывел Алексея. И тут же поблизости замаячил Котелок. Остановился против окна, в котором, как на парадном портрете, застыли царь и царевич, мгновенно оценил картину за стеклом и исчез. Бреннер, вышедший на перрон с маузером под гимнастеркой за брючным поясом, увидел его уже у третьего вагона, где толпились легионеры.

Котелок оглянулся на Бреннера, будто ждал его. Бреннер подошел не торопясь и бросил как бы между прочим:

– Черт знает что на дороге творится.

– Вы совершенно правы, – ответил Котелок вежливо.

– Этак мы до Владивостока за неделю не доедем.

– Что ж, я вам не завидую. Я вот в Иркутске освобожусь уже от этой паровозной пытки. – Котелок коснулся пальцами полей своего котелка: – Свирин, Петр Ильич. Коммерсант.

– Климов, Константин Сергеевич. Личный секретарь.

– Секретарь? Чей, позвольте полюбопытствовать?

– Английского коммерсанта, что едет в том вагоне.

– Видать, важная персона ваш англичанин?

– Не столь важная, сколь состоятельная.

– Да уж, если он может оплатить чехам проезд в отдельном вагоне.

– Да ведь и вы, верно, не задаром у них едете.

– Еще бы! Эти чехи – чистые разбойники.

– И не говорите …

Они обменялись откровенными изучающими взглядами, хотя каждый уже все для себя понял. Котелок покосился на двух легионеров с винтовками, скучавших возле тамбура, посмотрел на Бреннера уверенно, с наглецой, и сказал негромко:

– Познакомьте меня с вашим англичанином.

– Это невозможно! Сколько вы хотите?

– Я хочу говорить с англичанином, или он будет говорить с чехами!

– Чехи знают, кто он.

– Не думаю.

– Соглашайтесь на деньги.

– А есть у него столько, сколько он стоит?

Из записок мичмана Анненкова
21 июля 1918 года

Вернувшись в вагон, Бреннер сразу пошел к Государю и пробыл у него не более трех минут. Когда вышел, сказал в тамбуре нам троим:

– Государь повелел дать Котелку аванс, а основную часть заплатить в Иркутске.

Помолчали, но, кажется, все думали об одном: ничто не мешало Котелку в любую минуту выдать нас чехам или передать со станции телеграмму в Омск Сибирскому правительству. Результатом стал бы арест Государя и Семьи. Что мы могли сделать в этом случае? Обороняться? Устроить перестрелку в поезде? Безумие. Сойти с поезда – еще большее безумие. До Владивостока три тысячи верст.

– Мичман, доложите, как Татьяна Николавна оказалась на перроне? – приказал Бреннер.

– Я только на минуту вышел из вагона. И не видел, что Татьяна Николавна прогуливает собаку …

– По какой же, черт возьми, причине вы оставили пост?

– Я … увидел у насыпи человека … Это был Распутин.

На меня посмотрели так, будто я прокукарекал или закричал ослом.

– Анненков, вы в своем уме? – сказал Бреннер вкрадчиво. – Распутин уже два года как в могиле.

– Так точно! Но он был так похож … Мне показалось – это он.

– Показалось?! И что же вы собирались сделать? Еще раз убить его?

Друзья смотрели на меня как на безумца.

– Виноват …

Бреннер покачал головой:

– Виноват … Вы хоть понимаете, какие могут быть последствия вашего ротозейства?

Конечно, я понимал, хотя в тот момент еще не до конца. Если бы я мог тогда предвидеть все последствия, то, наверно, застрелился бы …

– Котелок идет с вокзала! – доложил Лиховский, наблюдавший за перроном через открытую дверь тамбура.

– Там телеграф, черт! – сказал Бреннер.

Мы видели из тамбура, как бросились легионеры к дрогнувшему составу и как Котелок вскочил на подножку третьего от нас вагона. Отправил ли он телеграмму? Как мне пережить, если отправил? Удастся ли нам всем пережить это? Снова и снова пытался я вызвать в памяти видение у насыпи, заставившее меня оставить пост, но не мог различить черты того странного лица. Что это было? Как я мог всерьез принять какого-то бородатого мужика за Распутина?..

22 июля 1918 года
Транссиб

Анненков сидел напротив Котелка рядом с Бреннером. На столике высилась бутылка французского коньяка, купленная у чехов за бешеные деньги.

– Редкая роскошь в наше время, – сказал Котелок. – Хотя, признаться, и в прежние времена я такого нектара не пробовал.

Он, разумеется, сидел без котелка в своем купе почтово-товарного вагона. Его широкое лицо лоснилось, как масленичный блин, а два маленьких глаза поблескивали черными икринками. Где-то за ящиками и мешками смеялись и говорили по-чешски.

– Вот, как обещал, – сказал Бреннер и положил на стол рядом с бутылкой золотой кулончик, обсыпанный мелкими камушками с небольшим рубином в центре. В глазках Котелка камушки отразились и заискрились, но он не притронулся к кулону.

– И какие же условия?

– Вы должны сохранить в тайне то, что видели в нашем вагоне. Вы ведь никому еще не сообщили?

– Никому.

– А чехам?

– Нет. Иначе бы вы тут не сидели.

– Это верно. А кому-нибудь еще?

– Как? Мы с вами в поезде.

– Ну, можно было телеграмму отправить со станции.

– Помилуйте, на той станции и телеграфа-то нет, наверно. Я хотел в буфет зайти, да и его там не было.

Бреннер кивнул невозмутимо и протянул Котелку золотой кулон с небольшим рубином.

– Это аванс. В Иркутске, когда выходить будете, еще такой же получите, – сказал Бреннер.

Котелок улыбнулся и взял вещицу в руки. Ощупал толстыми пальцами камушки. Налил себе коньяку, предложил офицерам, но те отказались. Котелок выпил и решил, что можно уже говорить прямо.

– А кто же носил эту красоту? Неужто государыня?

– Вы хотели сказать – англичанка, – поправил Бреннер.

– Оставьте, капитан! Чей кулончик? Государыни или кого из великих княжон?

– Это мне неизвестно, – сухо сказал Бреннер.

Котелок полюбовался кулоном. Посмотрел рубин на просвет, на лампу. Достал платок, завернул в него вещицу и спрятал во внутренний карман пиджака. Глянул на офицеров весело, с пьяной нежностью, как на старых добрых друзей.

– Я, знаете ли, до всего этого в охранном отделении служил.

– Была у меня такая мысль, – сказал Бреннер.

– Приходилось мне стоять в охранении на разных выходах их величеств. Перво-наперво на коронации, да-с. Я тогда только начинал. Стоял в толпе, в штатском, наблюдал, значит, чтобы кто дурного не замыслил. А государыня – красота-то неземная. Помню, тогда прослезился даже, когда их величества мимо проходили, молодые, красивые. Стоял и плакал в толпе, как дурак. Вас, мичман, тогда, поди, еще и на свете не было. А потом мы узнали, что́ там было на Ходынском поле, сколько народу подавилось, сколько народу …

Он выпил из кружки.

– И на трехсотлетие династии в Кремле стоял на выходе их величеств из Успенского собора. Тоже в цивильном платье. Я был по обеспечению их безопасности. Совсем близко видел и государя, и государыню, и княжон. И потом еще приходилось … А сегодня вышел подышать на перрон, смотрю, барышня с собачкой. Знакомая барышня! А надо вам сказать, что я великих княжон видел довольно часто с самого их младенчества и до последних лет. А уж на Татьяну-то Николавну смотреть всегда было наслаждением. А когда они в пору вошли – так это просто праздник был стоять в охране и видеть ее высочество! – Котелок даже причмокнул непроизвольно.

– Вы губами-то шлепать воздержитесь, – сказал Анненков чрезвычайно нелюбезно.

– Грубо, молодой человек.

Котелок попробовал осадить наглеца холодным взглядом, но, глянув на Анненкова, тотчас отвернулся.

– Да я только хотел сказать, что узнал ее сразу. Смотрю – глазам не верю! Татьяна Николавна. Но как? И тут вы, мичман, хватаете ее под ручку – и в вагон. Точно она, думаю. Эх!

Он раскраснелся, расчувствовался …

Поезд замедлил ход.

– Будет стоянка? – спросил Бреннер.

– Станция Тайшет должна быть. Послушайте, господа, представьте меня. Мне же ничего не надо, только руку пожать государю. И государыне ручку поцеловать. А? – Котелок глянул на Бреннера совсем как ребенок, что просится в цирк.

– Пойдемте, – сказал Бреннер.

– Как? Это можно? – не поверил Котелок. – Час-то который?

– Да они в карты играют допоздна, – сказал Бреннер. – Идемте. У них теперь все по-простому.

– В самом деле? Почту за честь!

Котелок вскочил, посмотрелся в настенное зеркало. Пригладил волосы, застегнул пиджак.

Первым шел Бреннер, за ним Котелок, Анненков замыкал. В тамбуре царского вагона Бреннер остановился и повернулся лицом к Котелку:

– Только, когда войдете в купе к государю, не говорите ему «ваше величество». Ничего такого. Просто по имени отчеству.

– Как же, я это понимаю, понимаю! – Котелок сиял в темноте. – Я это приветствую! Истинное, истинное величие!

– Дверь! – крикнул Бреннер.

Анненков оглянулся растерянно.

– Дверь! – снова рявкнул Бреннер.

– Чего? – сказал Котелок.

Он увидел маузер в руке Бреннера и отвел его в сторону. Выстрел. Пуля вошла в стенку в двух вершках от головы Анненкова. Это его разбудило, он выхватил револьвер. Котелок и Бреннер боролись за маузер, задранный к потолку. Анненков попытался включиться в борьбу, но Котелок пнул его, оттолкнул …

– Стреляй! Стреляй, мать твою! – мычал Бреннер.

Анненков приставил ствол к боку Котелка и выстрел два раза. Котелок охнул, повис на Бреннере. Они обнимались. Бреннер шарил в карманах Котелка.

– Помоги! Держи его!

Анненков подхватил тело. В руках Бреннера сверкнул кулончик, извлеченный из кармана Котелка, хрипевшего страшно. Вбежали Лиховский и Каракоев с револьверами в руках.

– Дверь! – крикнул Бреннер.

Анненков распахнул дверь, и Бреннер оттолкнул от себя Котелка в бурлящую и гремящую тьму.

– Идиот! Какого черта вы ждали?! – заорал Бреннер Анненкову.

– Что тут? – спросил Каракоев.

Бреннер закрыл дверь, сказал отрывисто:

– Он хотел, чтобы мы его представили …

И шагнул в царский вагон. Остальные следом, пряча револьверы под одеждой.

В вагоне все стояли вдоль окон и смотрели на вошедших – слышали выстрелы, несмотря на грохот идущего состава. Можно было только надеяться, что выстрелов не слышали чехи. Ближе всех к вошедшим – доктор Боткин и Алексей, за ними великие княжны по старшинству, державшие собак, потом Николай, Александра и, наконец, Трупп, Демидова и Харитонов. Строй встревоженных лиц.

– Что там? – спросил государь.

– Ваше величество! – громко, как на параде, отчеканил Бреннер. – Прибываем на станцию Тайшет. Как только остановимся, необходимо высадиться из последней двери на рельсы и уходить от состава по полотну.

– Капитан, подойдите ко мне, – приказал Николай.

– Нужно выходить, как только остановимся, ваше величество!

– Куда выходить? Вы с ума сошли! – Доктор Боткин вдруг проклюнулся из своего защитного кокона. – Вы понимаете, что там тайга! Мы там погибнем!

Поезд на тихом ходу втягивался на станцию Тайшет, но до нашего вагона явно не хватало перрона и света немногих электрических фонарей.

– Господин лейб-медик! – отчеканил Бреннер. – Этот филер отправил телеграмму со станции. Он доложил в Омск, что государь и семья в поезде. Ночью телеграмму не прочтут, я надеюсь, но утром нас будут ждать на каждой станции! Покинуть поезд сейчас – наш единственный шанс!

– Вы ранены? – спросил Трупп.

Тут все заметили пятна крови на гимнастерке Бреннера.

– Нет, – отрезал Бреннер.

Поезд остановился, вздрогнул судорожно и замер.

– Действуем по вашему плану, – негромко сказал Николай Бреннеру, но все услышали.

– Ники, ты уверен? – спросила Александра.

– Нужно идти, другого выхода нет.

– Быстро на выход через заднюю дверь! Лиховский и Каракоев, обеспечить высадку! Я и Анненков остаемся в тамбуре для прикрытия, – приказал Бреннер. – Не шуметь!

Харитонов открыл заднюю дверь вагона. Лиховский и Каракоев бросились помогать семье высаживаться и выносить вещи на шпалы.

– Догоним вас, как только состав тронется, – продолжал Бреннер. – Шагов через двести сворачивайте в лес и уходите как можно глубже! С Богом!

Бреннер и Анненков прошли в передний тамбур, открыли дверь. Далеко впереди два фонаря освещали маленький вокзал и пустую платформу. Ни один легионер не вышел на перрон.