Алексей Кац
В садах Эпикура
Так вот мы жили с матерью. Жили безбедно, но беспокойно. Как-то соседи сообщили матери, что приходил человек в штатском, узнавал о ней, спрашивал, как мы живем, кто у нас бывает и т. д. Я поехал рассказать об этом Борису, жившему в то лето на даче под Москвой. Он нахмурился, ничего не сказал. Возвращаясь домой, я очень боялся не застать матери, думал, что ее арестовали. Оказалось – нет. Я лег спать, а мать так и просидела до утра, оперевшись локтями на подоконник открытого окна.
Материальных трудностей мы не испытывали: мать скоро приобрела широкую известность, как корсетница, к ней обращались даже московские артистки. Она зарабатывала достаточно, хотя и трудилась очень много. Посылали нам деньги и дядя Митя (до 1938 г., когда его арестовали) и дядя Саша (Александр Владимирович, работавший в Свердловске). Мне иногда на карманные расходы подкидывал Борис, Кирюшка регулярно посылал мне по 15 рублей в месяц (в старых деньгах, конечно).
Отношения с братьями складывались по-разному, с суровым Борисом, хотя он ко мне и относился хорошо, дружбы не было. Его жена Леля тоже относилась ко мне неплохо, но была просто жадноватой женщиной. С моим сводным племянником Юрой я, конечно, дружил. Один год я жил с семьей Бориса на даче в Малоярославце, но не прижился, чувствовал себя одиноко и уехал в Москву. Именно здесь были друзья и девочки. К этому я вернусь. Ведь мне исполнилось 16 лет. (В Малоярославце я быстро наладил контакты с местными старшеклассницами, возвращался со свиданий очень поздно. Леля, может быть, и не возражала бы, если бы я не таскал с собой Юру, обучая его тонкому искусству любви, в котором сам достаточно преуспел.)
С Кирюшкой меня связывала хорошая братская дружба. Он не только посылал мне карманные деньги, но покупал книги, научил их любить не только за содержание, но как самую прекрасную, достойную коллекционирования, вещь. С Кирюшкиной легкой руки я стал собирать книги. Когда выяснилось, что я кое-как достаю до педалей, Кирюшка подарил мне свой великолепней велосипед. Ездил я на опущенном до предела седле, вертя задом, как утка, шагающая по земле. Тем не менее, ездил. Со своим соседом Степаном Александровичам Байрашевским я прокатился до Воробьевых гор и обратно. Штаны из прочной материи, именуемой чертовой кожей, выдержали. В том-то и беда, что ехали не только штаны. Ехала моя кожа, а не чертова.
Кирюшка поощрял мои занятия фотографией, охотно снимался с моими товарищами. Сохранилась фотография: Кирюшка, Женька Вольф – мой закадычный друг – и я чокаемся на фоне бутылок. Кстати о выпивках. Мы (т. е. я и мои приятели старшеклассники) временами собирались, устраивали складчины и выпивали. Разумеется, это случалось не так уж часто. Я хочу сказать, что нас никто мелочно не регламентировал, а мы ничем не злоупотребляли, ни от чего не отказывались, никого не боялись. Я уже писал, что отец выпивал стопку водки перед обедом. На дне всегда оставался недопитый глоток. С детства, сколько я себя помню, этот глоток допивал я. Пил с удовольствием, но пьяницей не стал. Кирюшка вообще обращался со мной на равных. Я бывал у него в Калинине, в Рязани. В честь моих приездов устраивались празднества, в мы с ним выпивали. Потом я читал стихи. Кирюшка любил послушать мою декламацию. Бывая в семье Бориса на всякого рода праздниках, я тоже допускался к напиткам на общих основаниях. Мне кажется, что именно такое отношение к винно-водочной проблеме сделало меня на всю жизнь вполне компанейским человеком и белее, чем равнодушным, к выпивке. Она никогда не была для меня запретным плодом, и я не старался заполучить его.
Кирюшка учил меня сложной теории любви. Об этом следует сказать подробнее. Начиная с 6-го класса я хорошо учился, был активным участником литературного кружка, писал очень плохие стихи. Я не был незаметной фигурой в школьной массе. Поэтому я пользовался безусловным успехом у девчат. Абсолютному триумфу мешали некоторые факторы: я был мал ростом, стригся под машинку и, по милости матери, ходил в коротких штанах на помочах, в то время когда мои приятели щеголяли в длинных брюках. Вот почему Валька Савицкий, рослый, красивый парень, имел больший успех, чем я. Кажется, в 1937 г. Валька Савицкий с матерью и братом поехали на лето в Хорол на Украине. Там жили их родственники. Взяли меня с собой. Быстро пролетели два чудесных месяца. Мы с Валькой ходили на реку Хорол, заросшую камышами и лилиями, катались на лодке, ухаживали не без успеха за девчонками. Валька Савицкий был к тому же и футболистом. Его даже приняли в виде исключения, на один только день в хорольскую команду, т. к. к моменту ответственного матча с полтавской командой, какой-то игрок сгинул. На следующее утро местная газета писала, что один из хорольских футболистов – Пучицкер бил полтавских гостей по щиколоткам вместо того, чтобы бить по мячу. Свидетельствую, как очевидец, что газета совершенно правильно определила эту особенность игры Пучицкера – парня с носом, как у химеры с собора Парижской Богоматери. Итак, Валька Савицкий шел впереди меня в делах любви. Это факт. Но не стану роптать на судьбу: она и меня не оставляла своим покровительством. Мои шансы особенно возросли, когда я добился все-таки брюк клеш, достаточно широких, чтобы зачерпнуть Тихий океан. Итак, я любил. Любили и меня. Изменяли мне. Изменял и я. Страдал я. Страдали и из-за меня. Не стану перечислять имен. Моя любовь ничем не отличалась от любви Тома Сойера. Были некоторые особенности, определявшиеся разницей эпох. Но это не существенно.
Так вот: о женщинах, о том, как с ними следует обращаться, как к ним относиться я узнал от Кирюшки. Часто бродили мы с ним по милым московским бульварам, и он с большим тактом и знанием дела говорил о женщинах. Опыт у него был колоссальный. Но его рассказы не были хвастовством распутника. Кирюшка говорил о женщинах не только пылко, но и глубоко уважительно. Разумеется, мы не сомневались, что нет женщины, способной устоять перед любовью настоящего мужчины. Но такая уверенность не унижала женщину: мы говорили о том, что ее может склонить высокое чувство любви; неотъемлемые качества мужчины – благородная мужественность, ум, неназойливая умелая ласка. Детали уточнялись. Понятно, что к шестнадцати годам я был готов ко многому, и когда меня впервые приласкала женщина, я не растерялся, не ошалел. Я склонил перед ней голову в глубокой благодарности и отплатил ей высоким накалом чувства. Практика любви давалась легко. Спасибо ей, этой женщине. Но Кирюшке я обязан своей отличной теоретической подготовкой. С того времени начался мой, так и не завершившийся, поиск женской любви, которую я находил, умел ценить, и умер, не постаравшись остановить самого чудного мгновенья, потому что чудеса любви границ не знают и за каждым чудом обязательно следует новое.
Теперь о моих школьных делах. Не могу сказать, чтобы у меня были любимые предметы. Любимые учителя – да. От них и зависел уровень моей увлеченности. Вспоминаю историка со странной фамилией – Эскеджи Костак. Он был страшен непомерной требовательностью и глубоко уважаем за блеск преподавания. До сих пор помню его уроки о предреволюционной Франции XVIII в. Рассказ о Джоне Ло[4] вообще потряс меня. Я так хохотнул на уроке, что Эскеджи-Костак на мгновение прервался.
Учительница Анна Федоровна Сазонова, преподававшая русский язык и литературу, организовала литературный кружок. Его режиссером стал милейший человек отец Вальки Савицкого – Виктор Болеславович. Мы устраивали литературные вечера и инсценировали произведения некоторых писателей или разыгрывали отрывки из пьес. Дело это увлекало многих. Кружок был большим, хорошо известным не только в школе, но и в Москве. Мы даже выступили однажды по центральному радио с передачей, посвященной Пушкину. В кружке и школе я слыл артистом. Меня прославили роли: Савелич («Капитанская дочка»), Самозванец («Борис Годунов»), Вральман («Недоросль»), Хлестаков, Чацкий. Кроме того, я выступал с декламациями Пушкина, Лермонтова, А. К. Толстого. Это на официальных вечерах. Когда собирались компанией, слушали, как-то попадавшие к кому-нибудь из ребят, пластинки с записями Вертинского и Лещенко, а я декламировал Есенина, Блока, Ахматову, Гумилева, Мережковского. Валька Савицкий, под напором матери, играл на виолончели, Володька Плетнер читал собственные стихи. Я учился и жил в чрезвычайно творческой обстановке. Вспоминаю сейчас литературные вечера, устраивавшиеся Петровыми для Игоря и меня, кружок Анны Федоровны Сазоновой, сочинения, которыми руководил великолепный учитель литературы старик Пахаревский. Мне кажется, что в то время складывалась та привычка к творчеству, которую я пронес через всю жизнь, через все дела, за которые брался. Я всегда чувствовал себя созидающим. Дело не в том, насколько это чувство обоснованно. Хочу лишь подчеркнуть: меня приучили к нему, как Кирюшка приучил любить женщин.
Конец 30-х гг. Официальная жизнь лицемерна и жестока. В 1936 г., когда мне исполнилось 14 лет, меня не приняли в комсомол. На вопрос одного из комсомольских лидеров, как я отнесся к аресту отца, я ответил: «Горько плакал». Мой прием в комсомольцы отложили до лучших времен. Приняли через два года. Сталин по какому-то поводу изрек: «Сын за отца не отвечает». (Это было очередной ложью. Но при приеме в комсомол вопрос об отце снялся.) Я взрослел и все глубже ощущал гнусность официальной жизни, хотя постигнуть ее и не мог. Я непрерывно тосковал об отце, не забывал о нем ни на день, ни на час. И вместе с тем ходил на демонстрации в ноябре и мае, маршировал мимо Мавзолея, много раз видел Сталина, искренне орал «ура», аплодировал. И была другая жизнь. Милые страдания и восторги любви, грусть от стихов, цыганских песен, ариеток Вертинского, печальных танго Лещенко. На уроках литературы я был абсолютно равнодушен. Стандартные характеристики образов меня не увлекали. Я и сейчас считаю, что так примитивно литературу изучать нельзя. По-моему, писатель и не очень-то задумывается над образами. Он выражает себя. Именно это самовыражение заслуживает изучения. Дело не в том, какими были братья Карамазовы, как социальные типы. Важны их общечеловеческие качества. Кстати ими они и актуальны до сих пор. Здесь рождается проблематика для дискуссии и с автором, и с другими читателями. И другое – величие писателя кроется в умении заставить читателя перевоплотиться в героя. Дети играют в д’Артаньянов и капитанов Грантов, взрослые страдают с клоуном, взирая на мир его глазами или любят и ненавидят и колеблются вместе с Гамлетом. Как отнестись к герою, в чем критерии добра и зла – вот чему должна, казалось бы, учить литература.
Меня очень увлекали «Демон» Лермонтова и «Каин» Байрона, и непрограммные стихи непрограммных поэтов. Конечно, ничего не следует преувеличивать. Я запоем читал графа Сальяса, Конан Дойля, Стивенсона и т. д. Чаще я воплощался в их героев, а не в Люцифера или князя Андрея. Я зачитывался Шолом-Алейхемом: грустил над «Мальчиком Мотлом», «Блуждающими звездами» и печальной повестью «Стемпеню». Я очень любил театр. Мать не жалела на это денег, сама мне доставала билеты, никогда не ограничивала меня. Я отлично знал репертуары Художественного, Малого, Большого театров. И это увлечение не следует преувеличивать. Были и другие.
Начиная с восьмого класса, моим ближайшим товарищем стал Женя Вольф. Об этой дружбе я еще расскажу. Мы встречались ежедневно, дружили до самозабвения. Так вот, Женька Вольф организовал общество любителей бани. Мы собирались в воскресенье целой компанией и уходили в Сандуновские бани и оставались там часами: из парных мчались в бассейн, из бассейна направлялись в души, обливавшие со всех сторон.
Итак, я не был ни философом, ни пропойцей, ни гением, ни бездарностью. Я был парнем с приличными способностями, выросшим в очень интеллигентной, повторяю, творческой среде. Вместе с тем залезть в чужой сад, за яблоками – тоже входило в программу творчества. Рос я достаточно самостоятельно: мать была слишком занята, чтобы очень следить за мной. Поэтому я не был лишен изобретательности. Старое умение рисовать пошло впрок. Я вместе с Петькой Закалинским наладил серийное производство красочных вывесок: «Пиво. 0,5 литра – 1 рубль». Эти анонсы охотно приобретались продавцами ларьков, которые расплачивались либо натурой, либо какими-то деньгами. Так мы зарабатывали, потом ехали в город – Петька Закалинский, Юрка Зыков, я. Заходили в магазинчик на улице Горького, пили теплый, вкусный глинтвейн.
В 1939 г. я учился в девятом классе. Как-то зимой ребятам приказали явиться в военкомат: предстояло стать на военный учет. Настроены все были весело: еще бы, теперь-то мы наверняка взрослые. Я легко прошел с хорошими результатами все медицинские обследования. Удивляться не приходилось: я ничем особенно не болел и перенес только операцию аппендицита, которая никак не отразилась на здоровье. Казалось бы, все хорошо. Не тут-то было. Всем раздали довольно невинные листки с вопросами, кто и чем занимался до 1917 г., служил ли в белой армии, имел ли колебания в линии партии, состоял ли в оппозициях. Какой-то военный, объяснивший, как заполнять листки, строго заметил: «Если кто-нибудь имеет арестованных родственников, указать обязательно!» И я указал, что мой отец в 1934 г. приговорен к десяти годам ссылки. Понятно, я не мог предвидеть последствий этой откровенности. Помнилась сталинская реплика: «Сын за отца не отвечает».
Между тем учеба в школе подходила к концу. Думали над выбором специальности. Мой сосед и ближайший друг Юрий Зыков, по прозвищу Гном, собирался стать летчиком и начал ходить в аэроклуб. Позвал меня. Летчиком становиться я не собирался, но от посещения аэроклуба не отказался. Но к этому делу меня не допустили. Здесь установка на свободу от ответственности сына за отца не сработала. В небо я не поднялся. Было обидно, но я не сожалел.
К тому времени Борис увлекся военной историей. Особый интерес возник у него к войнам Наполеона. Он исходил Бородинское поле и стал по совместительству экскурсоводом при тамошнем музее. Борис углубился в чтение книг, быстро собрал значительную библиотеку. Кирюшка стал уговаривать и меня заняться историей. Я согласился и решил поступать на исторический факультет Московского Университета.
Летом 1940 г. я сдавал выпускные экзамены. Пятерки шли за пятерками. Даже письменная математика удалась на славу. Я решил задачу с элементами математического анализа. Сделал один вывод, до которого не додумался даже лучший математик класса Митька Забелин. Я подсмотрел Митькину работу и этот вывод зачеркнул, а зря. Оказалось, что я переоценил Митьку, но не поверил сам себе. По химии и физике я получил четверки. Но в году у меня были отличные оценки и, в конце концов, мне выдали аттестат с золотой каемочкой, т. е. отличный, дававший право поступать в любой ВУЗ без вступительных экзаменов. Кроме того, меня наградили 87-ым томом Полного Собрания Сочинений Л. Н. Толстого. Сделали надпись: «За ленинско-сталинское отношение к своим обязанностям ученику 149 школы Кац Алексею 17 июня 1940 г. Москва. Директор школы Л. Широкова». И всё это заверили гербовой печатью.
Потом был выпускной вечер с речами, вручением аттестатов, с вином и тостами. Веселились до утра. Было солнечное летнее утро. Веселой толпой мы провожали до дома учителя литературы старого Похаревского. Вспоминаю экзамен, который я ему сдавал. Сидел какой-то ассистент. Похаревский посмотрел мой билет, махнул рукой и сказал: «Прочтите “Юбилейное” Маяковского». Я прочел. И старый учитель промолвил: «Хорошо». На выпускном вечере тоже читали стихи. Я вновь прочел «Юбилейное». Ребята закричали: «Читай Есенина». Похаревский согласно кивнул головой. И я читал «Зажила моя былая рана», «Эх, вы сани», и что-то еще. Мне аплодировали. А я грустно смотрел на девочку с длинной косой Зину Страхову, которая меня не любила. Ей нравился другой парень, имевший предо мной только одно преимущество: рост. Вот и все. Как мало нужно для счастья, и как оно в общем-то недостижимо. Всегда не хватает роста даже великанам.
Вскоре должен был решаться вопрос о моем призыве в армию. Я пошел, как и все на призывной пункт. Переходя от врача к врачу, я убеждался в своей полной пригодности для службы в танковых войсках, которые почему-то меня привлекали. И что же? Здоровый по всем статьям, я получил военный билет с короткой пометкой: «Запас второй очереди». Я был ошеломлен. Потом вдруг выяснилось, что такие же военный билеты получили многие другие выпускники, которые не должны были отвечать за своих отцов. Я теперь реально ощутил собственную неполноценность, неприкасаемость. Что же мне дозволено? – спрашивал я себя. А примут ли меня в университет. С этой мыслью я отправился, в сопровождении Кирюшки, в приемную комиссию исторического факультета МГУ.
Написал короткое заявление. Заполнил листок по учету кадров, где с полной откровенностью сообщил, что не служил в белых армиях и не состоял в оппозициях. Там, где речь шла о занятиях родителей, написал: отец арестован в 1934 г. по 58 статье. Сдал документы и стал ждать. Должно было состояться собеседование. Шло лето. Я почитывал кое-что по истории, намереваясь заняться средневековьем. В начале августа пошел на собеседование. Исторический факультет размещался в старом особняке по Герцена 5. Я вошел в приемную деканата. Там толпилось довольно много абитуриентов – преимущественно девочек. Ребят было мало: кривые, косые, хромые и больные запасом второй категории. Просторный кабинет декана. Стены отделаны дубом, массивная мебель. За громадным столом – маленькая женщина: заместитель декана. Она предложила мне сесть в кресло, задала несколько вопросов о том, что я читал, какими разделами истории интересуюсь. Все шло очень спокойно, просто, доброжелательно. Беседа продолжалась минут пять. Через пару дней я зашел на факультет и обнаружил себя в списке принятых на первый курс. Сразу записался в группу, которой предстояло изучать французский язык. По языковому принципу формировались и учебные группы. Получилось так, что в одной группе из 18–20 человек, я оказался единственным мужчиной. Может быть, поэтому меня назначили старостой. Должность, на которой разрешалось использовать и неблагонадежных. (Дело в том, что факт ареста отца делал меня все-таки неприкасаемым. Набирали группу для занятий парашютным спортом. Я записался в нее, но не был зачислен: в десантники не подходил. Потом меня вызвали на беседу с хорошо одетым мужчиной. Он спросил: «Хотите ли вы перейти в Высшую Дипломатическую школу?» Из спортивного интереса, я сказал: «Хочу, но у меня арестован отец». «Благодарю», – ответил дипломат и исчез, как перекрещенное привидение.) Но ничего! Все-таки я стал студентом МГУ и сразу же получил должность, соответствовавшую уровню моей благонадежности: мне доверялось отмечать в журнале девочек, пропускавших занятия. Впоследствии я оправдал доверие деканата и общественных организаций, хотя… для некоторых девочек я делал исключения.
Начался новый период в моей жизни. Сейчас не помню подробностей учебы на первом курсе. Ничего особенно выдающегося не было. Первая лекция проходила на Моховой 9 в «Коммунистической» аудитории, в которой когда-то Ключевский собирал слушателей со всех факультетов. Я, разумеется, опоздал на начало занятий и потому прошел на балкон. Глядя сверху на небольшую сцену, увидел невысокого пожилого человека, легко и весело рассказывавшего о первобытности. Это был широко известный ученый и популярный лектор Марк Осипович Косвен. Читал он с блеском, славился не только своей ученостью, но добротой и мягкостью. Я попал в семинар к очень крупному в то время ученому Константину Васильевичу Базилевичу. Рассказывали, что в Первую мировую войну он был офицером и перенес какое-то тяжелое ранение. Константин Васильевич был высокого роста, с отличной выправкой и добрым лицом. Он говорил приятным, каким-то глубоким голосом. Лекции его были захватывающе интересны. Историю Киевской Руси читал академик Б. Д. Греков. Говорил он негромко, не очень выразительно. Его приходилось слушать с большим напряжением. Но он захватывал изяществом обоснования своих выводов. Помню и лекции К. К. Зельина по истории древнего Востока. Читал он сидя, далеко не так артистично, как, скажем, Базилевич. Однако меня глубоко убеждала его полемика с В. В. Струве о рабстве на Древнем Востоке. Запомнились блестящие по форме, необычайно увлекательные лекции по античности А. Г. Бокщанина. Читать он их начал со второго семестра. Незадолго до этого неожиданно скончался знаменитый В. В. Сергеев – автор учебников по истории Греции и Рима, блестящий лектор. С короткого поминания о нем начал свои лекции его ученик А. Г. Бокщанин.
Став студентом, я столкнулся с громадными трудностями. Учеба в ВУЗе ничем не напоминала школу, а как перестроиться, – никто не говорил. Лекционные курсы, кроме «Основ марксизма-ленинизма», шли в полном отрыве от семинаров, носивших проблемный характер. Я растерялся. Набрал книги, которые рекомендовал М. О. Косвен, потом другие. Скопилось их много, а как с ними обращаться, я не знал. Сел читать «Происхождение семьи…» Энгельса. Попытался начертить схему семьи пуналуа. Ничего не вышло. Я хватался за голову, зачеркивал начерченное и брался за все снова. Не получилось. С вопросом я обратился к самому М. О. Косвену. Оказалось, что схема эта и не может получиться: в системе родственных связей допущена какая-то ошибка. Тут же начались муки с чтением «Истории Древнего Востока» Тураева. Я читал чуть ли ни по складам. Не понимал, зачем столько цитат из древних памятников. Сказал о трудностях К. К. Зельину. Он посмотрел на меня и с удивлением ответил: «А мне казалось, что Тураев очень легко читается». Я почувствовал себя абсолютным идиотом. Потом раздали хронологические таблицы по Древнему Востоку. Они и вовсе повергли меня в уныние: такое количество ничего не говорящих дат! Это было не по моей голове! Готовясь к семинарам по Основам марксизма, я принялся за чтение работ В. И. Ленина, Плеханова. Увлекла работа «Что такое “друзья народа”…». Читал с удовольствием, восхищался блеском полемики, накалом спора, но… ничего не мог повторить, не знал, о чем, собственно, спор? Правда, здесь было легче. Помогал преподаватель. В семинаре К. В. Базилевича я выступил с докладом по отрывку из «Повести временных лет». Получилось. Мое выступление руководитель семинара одобрил. Первый семестр пролетел мгновенно. Зимняя сессия обрушилась на меня, словно лавина. Несмотря на все свои усилия, я не был к ней подготовлен. Вот почему я получил «отлично» у Марка Осиповича Косвена (меньше он ставил в исключительных случаях), на «четыре» вытянул археологию и французский язык, и предстал пред грозные очи А. Г. Бокщанина. Он экзаменовал по истории Древнего Востока. Мне достался вопрос, касающийся Ассирии. Конечно, я честно прочитал учебник В. В. Струве, но по Ассирии помнил только выразительную внешность царя Саргона Второго. А. Г. Бокщанин вкатил мне тощую «тройку». Девочки из моей группы негодовали. Все они, конечно же, успешно отщелкивали экзамены. Группа считалась передовой. А я, староста, с трудом получил «удовлетворительно». Позор!! Я молчал и чувствовал себя законченным дураком, способным тискать некоторых первокурсниц-переростков на крутых и пустынных вершинах Коммунистической и Ленинской аудиторий, но я не постиг ни структуры семьи пуналуа, ни истории Ассирии в период ее свирепого могущества. С точки зрения экономической, я не пострадал: я все равно не получал стипендии. Считалось, что у матери хорошая заработная плата. Я получал от нее нужные мне суммы на обед в столовой, на кино (только на один билет) и на книги. Подбрасывали кое-что Борис и Кирюшка. Я не бедствовал. Но морально я был положен на лопатки и некоторое время так и провалялся. К счастью, недолго.
Первый семестр все-таки оказался поучительным. Негодующие девочки меня явно недооценили. Плохо экзаменовал меня и А. Г. Бокщанин. Конечно, Марк Осипович Косвен слыл либералом. Но именно он углубился в вопрос о том, что я читал по его предмету. Оказалось, много. Неточность, закравшуюся в семью пуналуа, заметил тоже только я. Вот почему Марк Осипович Косвен, прощаясь со мной после экзамена, сказал: «Конечно, отличных оценок в вашей группе много, но некоторые из них мне нравятся. В частности, мне нравится ответ одного молодого человека». И он засмеялся. А вот А. Г. Бокщанин не знал, что я одолел Тураева, прочел монографию Снегирева и Францева о Египте, еще многое прочел. Конечно, духовная пища оказалась и слишком тяжелой, и слишком обильной для нетренированной головы. Это можно было понять.
Кончились каникулы, наступил второй семестр, и я быстро стал набирать темпы. Многие трудности остались позади. Я начал работать над большим докладом по истории Руси XVII в. для семинара К. В. Базилевича. Сидя в кабинете истории СССР, я не замечал, как бежит время. Ко мне пригляделись лаборантки: оставляли место за столиком, не расставляли взятых мной книг, так и оставляли их стопкой. Для первокурсника это было исключением. А я читал по-русски, по-немецки, даже по латыни. Работы Маркса, Энгельса, Ленина уже не представлялись непреодолимыми. Я опять читал много, выходя далеко за рамки обязательного. Девочки из моей группы стали явно отставать. Они усердно читали учебники. Так было и при подготовке античной литературы. Я же одолевал Гомера, лирику, греческую драму, римских поэтов. Я бы не мог объяснить, как произошел перелом, но он наступил. Вдруг оказалось, что у меня отличная память, что даты вовсе не нужно зубрить: они укладываются сами в стройную систему, что латинская грамматика, в конце концов, соединяется с текстом и т. д. К. В. Базилевич очень похвалил мой доклад. Пожалуй, Константин Васильевич был мне ближе, чем другие преподаватели. Впрочем, это касается группы в целом. Он устроил как-то для участников семинара поездку в заброшенную в те годы Троицко-Сергиевскую лавру в Загорске. Помню, мы ходили по пустым соборам, взбирались по шатким лестницам на колокольню. Кажется, он показывал какое-то место, хранившее следы ядер польских орудий. Впрочем, может быть, я что-то путаю. Не важно.
Наступил июнь 1941 г., началась экзаменационная сессия. Я отлично сдал историю СССР, Основы марксизма-ленинизма, античную литературу. (Ее принимал сам профессор Ратциг, автор учебника, знаток греческой классики. По просьбе курса, он как-то декламировал по-гречески отрывки из Илиады.) Каждый, раз после успешно сданного экзамена я шел к матери в ателье, где шили корсеты и бюстгальтеры. Мои достижения немедленно становились достоянием всех дам, находившихся на месте, а, может быть, доходили и до главы учреждения, продолжавшего совершенствовать производство во славу закона о запрещении абортов. 23 июня 1941 г. мне предстояло сдать экзамен А. Г. Бокщанину по античной истории. Поэтому 22 июня я с утра пришел в читальный зал на Моховой, взял книги, сел за стол. В тот день началась война.
Как у меня повелось, за день до экзамена я заканчивал подготовку и просто просматривал материал. Так было и 22 июня. Вдруг почему-то из читального зала стали с шумом выходить студенты. Заговорили все сразу. Для порядков читального зала такое было невероятным. Я встал из-за стола и вышел в коридор. Здесь я узнал, что выступил по радио Нарком Иностранных дел В. М. Молотов и сообщил о нападении Германии на нашу страну. Разумеется, я был ошеломлен, как и все. Вышел на улицу. По совести говоря, я не заметил ничего особенного. Может быть, в отличие от корреспондентов и писателей, выпускающих сейчас многочисленные мемуары, я не приглядывался к лицам прохожих. Как я воспринял сообщение о войне? Как величайшую неожиданность. Впомнились, помещенные однажды на первых полосах газет фотографии: Гитлер держит под руку виновато улыбающегося Молотова. Тон газетных статей в отношении Германии был доброжелательным. ТАСС опровергало возможность Советско-Германского конфликта. Значит, войны я не ожидал, как, впрочем, множество других людей. Теперь она началась. Я не сомневался, что она продолжится очень недолго и пройдет так же незаметно, как, скажем, столкновения с японцами, события в Прибалтике, в западных районах Украины, Белоруссии, война с Финляндией. Поэтому я шел на работу к матери предупредить, чтобы она не волновалась. В ателье шла обычная работа. Поговорив с матерью, я поехал на Левитана. Наступил вечер, я лег спать и спокойно проспал до утра. Немного волновался перед экзаменом. Этим, пожалуй, можно закончить первую часть моих записок.
7. IX–26.IX.1971 года