Алексей Иванов
Тени тевтонов
Надо было бросить гранату и метнуться наружу, но Володя почему-то не сделал этого. Не успел. Худенький белобрысый парнишка в комбинезоне вдруг кинулся на старика фольксштурмовца, вырвал у него пулемёт и с силой швырнул Володе под ноги, словно жертву, а сам распахнул руки и заслонил собою старика. Володю поразили огромные глаза немецкого мальчика – они были больше Второй мировой. За стенами подвала сотрясался и рушился погибающий город. Володя постоял, будто оглушённый, потом цапнул пулемёт за ремень и молча взбежал по лестнице прочь из этого подвала.
* * *
По дороге остановились у госпиталя: Луданная известила медицинское начальство, что сержант Нечаев пока поступает в распоряжение СМЕРШа.
Литовцы и сама Луданная жили в городке немецкой школы подводников – бывших пехотных казармах. «Бюссинг» подрулил к крыльцу причудливого и объёмистого здания с острыми фронтонами. При штурме Пиллау казармам повезло: немцы их не обороняли, а русские не крушили. Пакарклис, Юргинис и Гертус помогали солдатам разгружать ящики с книгами. Луданная курила.
– Госпожа капитан, – сказал ей Клиховский, – я хочу пойти с вами.
– Зачем? – холодно удивилась Женя. – Я сообщу вам результаты.
– Нет, – твёрдо возразил Клиховский. – Моё непосредственное участие в дознании – условие моего сотрудничества.
Женя смерила его оценивающим взглядом:
– Вы слишком многое требуете, Клиховский. Если станете мешать, я могу в любой момент отправить вас в лагерь для интернированных.
Клиховский ждал этого удара – и нанёс ответный удар:
– А я могу в любой момент довести до сведения вашего руководства, что в Пиллау находится Эрих Кох.
Луданная смотрела Клиховскому прямо в глаза. Что ж, теперь всё ясно. Они оба держат друг друга на прицеле. В их отношениях, как между Польшей и Союзом, существует своя «линия Керзона», которую следует соблюдать. И желание капитана Луданной отстранить Клиховского – нарушение уговора.
Володя не заметил их короткой электрической стычки. Он думал о старом фольксштурмовце. Немец сложил оружие, и Володя пощадил его тогда, а сейчас выдаёт контрразведке… Порядочно ли это? Старика могут отправить в плен как военнослужащего неприятельской армии… Но ведь он им и был. Там, в Лохштедте, он стрелял без всяких колебаний. Видно, сейчас в душе у Володи человек начал потихоньку вытеснять солдата – вот и одолели сомнения…
«Бюссинг» прокатился над Крепостным каналом по мосту Гинденбурга и свернул в кварталы Хакена. Володя в кузове поднялся на ноги, придерживаясь за крышу кабины. Он обещал капитану Жене показать тот дом, где в подвале наткнулся на фольксштурмовца, но теперь ему было трудно опознать нужное здание. В уличном бою он замечал укрытия, а не подробности архитектуры… Впрочем, он всё же вытащил из памяти кое-какие впечатления: подъезд со ступенькой, наполовину снесённый второй этаж, широкий карниз, а поодаль, за решётками стропил, закопчённая верхушка башни на берегу пролива… Володя забарабанил по крыше кабины. Грузовик затормозил.
– Это улица Лоцманов, – выбираясь из кузова, пояснил Клиховский.
Лоцманы Пиллау водили суда через пролив Зеетиф и по Морскому каналу до Кёнигсберга. Их опыт стоил весьма дорого, поэтому лоцманы обзаводились хорошим жильём на Хакене – в самом богатом и престижном районе города.
Теперь Володя вспомнил уже всё. Вот здесь они лезли через баррикаду, из которой торчал велосипед, а там горел «фердинанд»… Там, в воронке, залёг фаустпатронщик, и его прихлопнули гранатой… Из того окна бил пулемёт, и на балконе трепалась от взрывов простыня… Из этой дыры Мишка Худяков огнём прижимал власовцев, прячущихся в тех вон витринах, – власовцы не сдавались, потому что их расстреливали даже с поднятыми руками… Солнце тогда висело прямо над городом и шевелилось в дыму, словно клубок змей, а сейчас, на закате, багряно высвечивало фонарь маяка и дымовые трубы.
Приближался комендантский час, и немцы разошлись с улицы по своим убежищам, только пожилой господин в женском кухонном фартуке с рюшами напоследок подметал мостовую. Развалины были частично разобраны, битый кирпич уложен в кучу. На уцелевшем телеграфном столбе сидели две чайки.
Женя направилась к господину с метлой.
– Я ищу человека, – сказала она по-немецки. – Лет шестьдесят, седой, с красным лицом. Возможно, бывший моряк. Знаете такого?
– О да! – охотно закивал господин с метлой. – Вероятно, вам нужен герр Грегор Людерс. Очень достойный человек. Он был нашим блокляйтером. Он живёт в том доме на втором этаже. Но я не видел его уже два дня.
Клиховский от волнения стиснул зубы. Он слышал о Грегоре Людерсе.
Сорванную с петель дверь квартиры жильцы просто прислонили к косяку. Женя по-хозяйски отодвинула её в сторону, даже не постучав. Немцам тут уже ничего не принадлежало. Володя шагнул через порог вслед за Женей.
Разруха… Окна выбиты, на потолке – следы пуль, на голубых обоях – синие квадраты от картин. Висела только фотография крейсера времён Первой мировой. В комнату, похоже, стащили всю найденную мебель: две кровати – широкую и узкую, гардероб с простреленной фанерной дверкой, стол, два гнутых венских стула. Одна стена была обрушена, и проём загородили щитом, сколоченным из досок. На узкой койке сидел тот светловолосый парнишка, что в подвале Лохштедта заслонил собою старого фольксштурмовца.
– Где Людерс? – сразу спросила Женя по-немецки.
Парнишка не испугался русских, хотя в их внезапном вторжении явно ощутил угрозу. Володя молча рассматривал худое и озлобленное лицо немецкого мальчика. В глазах мальчика тихо светилась чистая ненависть.
– Ваши власти забрали дядю на работу.
– На какую?
– Дядя – лоцман.
«Дядя», – отметил про себя Володя. Не отец и не дед.
Парнишке было лет пятнадцать-шестнадцать. Наверняка в каком-нибудь Гитлерюгенде голову ему забили фашистской пропагандой: великий фюрер, тысячелетний рейх, «Дойчланд юбер аллес», «жизненное пространство»… Но этот парнишка был храбрым и умел любить. Он закрыл собой старика. Его ещё не превратили в чудовище. И Володе вдруг захотелось, чтобы немецкий мальчик опомнился. Пускай и не сейчас, а вообще. Увидеть такое возрождение – это как вернуться с войны домой, а твой дом не разрушен бомбой, и герань цветёт на подоконнике, и мама, живая, сидит за швейной машинкой.
А Клиховский разглядывал парнишку с бесконечным изумлением.
– Когда Людерс придёт? – всё напирала на немчика Женя.
– Не знаю. Его могут продержать долго.
Гидрографическое управление Балтфлота собирало уцелевших немецких специалистов, чтобы составить новые лоции залива Фриш-Гаф и восстановить судоходную обстановку Морского канала. Флотская контрразведка искала моряков и свозила их в Лоцманскую башню, где помещалась рейдовая служба. Женя почувствовала досаду: Людерс находился в руках конкурентов, хотя, конечно, флотских интересовала акватория, а не подземелья.
– Хорошо, – сказала Женя по-русски. – Приду сюда утром.
Володя всё смотрел на юного немца. Тот ждал, когда русские уберутся.
Клиховский тронул Володю за плечо:
– Пойдёмте, господин солдат. – На пороге Клиховский оглянулся и негромко сказал: – Рад, что вы живы.
Русские вышли. Парнишка поднялся и подтащил дверь квартиры обратно в проём, затем выглянул в окно и проследил, как русские идут по улице.
– Опасность миновала, господин гауптштурмфюрер.
Дощатая перегородка, закрывающая разрушенную стену, сдвинулась, и сквозь щель в комнату выбрался высокий, спортивного вида мужчина в гражданском плаще и шляпе. В руке он держал короткий пистолет «зауэр».
Мужчина улыбнулся – спокойно и с пониманием:
– Вы правильно поступили, что не выдали меня, фройляйн Хельга.
* * *
Под гостиницу комендатура приспособила бывшую немецкую школу подводников. От Хакена до неё было совсем недалеко. Володя провожал Женю – вроде как всё равно по пути в госпиталь. Улица угасала в синеве. Балтика дышала свежестью. Сапожки Жени цокали по камням брусчатки.
– Заметил, как тот змеёныш смотрел на нас? – усмехаясь, спросила Женя.
Володя понял, что она имеет в виду немецкого парнишку:
– За-заметил. А чего ещё ждать от н-немцев?
– Они получили, что заслужили.
– Да, – сухо подтвердил Володя.
– Не слышу убеждённости в голосе, товарищ сержант.
– Я согласен с вами, товарищ капитан. Немцы должны за-аплатить за всё. Но даже нам радоваться тут не-нечему.
Женя хмыкнула. Война закончилась, и сразу изо всех щелей полез этот интеллигентский скулёж. Фрицев, видите ли, жалко. А своих не жалко?
– Поменьше снисхождения к врагу, Володенька.
Володя решил не спорить. Пока шла война, немцы были врагами. Теперь они стали просто немцами. Конечно, со всей фашистской отравой в головах. И со всей виной своего народа. Но Володя считал, что за вину немцы уже наказаны. И наказаны жестоко. Хватит. Дальше их надо лечить от отравы.
А Женя не понимала, зачем с немцами цацкаться. Гнуть их в дугу, и всё. Жене требовалось ощущать себя победительной и сильной, ведь сильный берёт всё, что пожелает, а желаний у Жени было много. После победы жизнь представлялась ей сказочной пещерой с сокровищами: уноси, сколько влезет. И в данный момент Женя хотела заполучить мужчину – такого, чтобы пользоваться всеми благами обладания, но оградить себя от всех неудобств.
– Что вы за-завтра сделаете с Л-людерсом? – спросил Володя.
– Ты, – поправила Женя.
– То есть я? – не сообразил Володя.
– Мы с тобой на «ты». Забыл, сержант?
– П-прости. – Володя улыбнулся. – Что ты завтра сделаешь с Людерсом?
Володю приятно волновало, как эта красивая и опасная женщина смело сокращает расстояние между ними. Так штурмовик пикирует на цель.
– Завтра я допрошу Людерса и узнаю про подземелья.
– А если он будет мо-молчать?
– Не будет, – как-то зловеще пообещала Женя. – Выбор у него небогатый. Или говорит, или я под конвоем отправляю его в лагерь для военнопленных.
– Он же не солдат! – возразил Володя. – Он ополченец!
Женя поморщилась. Ох уж эти интеллигентики…
– Слушай, Нечаев, прекрати мерехлюндию, – с нажимом сказала Женя. – Людерс не ездовым при кухне ошивался. Он стрелял по нашим ребятам. А мы согласны простить его – но в обмен на сотрудничество. Мы даём ему шанс остаться дома, а не укатить в Сибирь. Мы добрые. Усвой это, боец.
Володя тяжело вздохнул. Мерехлюндия объяснялась просто: ему претило мерить новую, мирную жизнь старой меркой войны. И Женя, конечно, права.
– Завтра ты пойдёшь со мной, – добавила Женя. – Пусть Людерс увидит, что у нас есть свидетель его участия в боевых действиях.
– Умеешь ты у-управляться с людьми… – с уважением заметил Володя.
Женя была польщена. Славный мальчик этот Нечаев. С пониманием. Не то что Перебатов. Интересно, каков он в койке? Вроде не должен оплошать.
Они как раз дошли до ворот школы подводников.
– Зайдём ко мне, – предложила Женя. – У меня есть «беренфанг».
«Беренфангом» называлась прусская хвойная водка.
Володя кивнул. Женя и отталкивала, и притягивала его. Напористая сила Жени была порождена, разумеется, войной. А во что эта сила воплотится после войны? Володе хотелось увидеть, какой окажется новая, другая Женя. И он согласился уступить. Пусть будет, как скажет Женя. Ей ведь тоже что-то надо.
За дверью школы подводников на КПП Жене заулыбался дежурный:
– Шпиона поймали, Евгения Петровна?
– Разговорчики! – оборвала его Женя.
Она жила в бывшем кабинете какого-то начальника. Грузная мебель, портреты немецких адмиралов, большой кожаный диван. Женя включила свет, вытащила тумбу из-под царственного стола и выставила бутылку без этикетки, а на закуску – жестянку лендлизовских сардин. Володя пододвинул стул.
– Не робей, пехота, – грубовато сказала Женя.
Володя понял: грубостью она маскирует смущение. Или бесстыдство.
Хвойная водка мягко проскользнула в горло и согрела грудь.
– Давно на фронте? – Женя подцепила сардинку за хвост.
– С сентября со-сорок четвёртого.
Женя удивлённо приподняла брови. Этот сержант поначалу показался ей маменькиным сынком, не успевшим обмяться в окопах, а он прошёл через мясорубки Гумбинена, Инстербурга, Кёнигсберга и Пиллау… Значит, крепкий парень, если не затёрся до общей солдатской одинаковости.
Но продолжить знакомство им не удалось. Дверь без стука открылась, и на пороге появился Перебатов – в форме, с портупеей и без фуражки. Он едва не споткнулся, увидев гостя. Володя сделал движение встать.
– Сиди. – Перебатов махнул рукой, прошёл к дивану и опустился рядом с Женей. – Мы здесь без чинов… Что празднуешь, Женька?
– Да ничего. – Женя пожала плечами, демонстрируя безмятежность.
Ей стало любопытно – как поведут себя эти двое?
Перебатов побагровел шеей, не зная, что сказать, и потянулся к бутылке:
– Шнапс? – Он понюхал горлышко. – О, фрицевская можжевеловка!
Женя не предложила Перебатову налить. Володя тоже молчал. Рядом с Перебатовым ему стало тесно и неудобно.
– Ты кто? – наконец напрямую спросил Перебатов у Володи.
– Помогает мне искать доступ в катакомбы, – за Володю ответила Женя.
– В катакомбы, значит, доступ? – недобро повторил Перебатов. – Ну-ну.
Володя сразу почувствовал в майоре соперника со спесью. Володя не намеревался добиваться от Жени близости – как получится, так и получится, – но в мужском соперничестве его первопричина – женщина – быстро отходит на второй план. Важнее становится стремление к превосходству.
– На что вы на-намекаете, товарищ майор?
– Да, Коля, на что? – вызывающе улыбнулась Женя.
Перебатов еле унял себя. Глаза его угрюмо померкли.
– Ночью в цитадели убили двух патрулей. Ножом работал профессионал. Так что я заглянул предупредить: не стоит тебе рыскать по катакомбам.
– Я сама разберусь! – отрезала Женя. – Ты мне не командир.
– И вообще в городе ночью опасно. – Перебатов снова глянул на Володю. – У меня возле крыльца «виллис» ждёт – подвезёт тебя до части, гвардеец.
Володя вздохнул. Он не хотел обострять обстановку, но куда деваться?
– Спасибо, товарищ ма-майор, я не поеду. Я пришёл в гости к Ж-жене и уйду, когда сочту нужным. У меня пропуск для ко-комендантского часа.
Такая откровенность взбесила Перебатова.
– Ну, давай хоть покурим в коридорчике! – с угрозой предложил он.
– Давайте з-здесь. Женя тоже курит, она не будет во-возражать.
Женя упивалась посрамлением Перебатова. И ещё ей было приятно, что Нечаев поступил правильно: не сдал своих позиций и не повёлся на глупое мальчишество майора. Видно, полгода фронта многому его научили.
Перебатов растерялся. Не вытаскивать же этого сопляка силой!.. Позор на всё общежитие – майор за бабу дерётся с каким-то молокососом!.. А Женька – курва!..
Перебатов с фальшивым весельем шлёпнул ладонями по коленям:
– Ладно тогда!.. – Он встал. – Что ж, бывайте, славяне.
Он хлопнул за собой дверью.
Женя, молча улыбаясь, взяла бутылку и снова разлила «беренфанг». А потом принялась вытаскивать шпильки из волос. Узел распался, и волосы мягким потоком хлынули на капитанские погоны.
Глава четвертая
Клиховский неплохо представлял себе Людерса – носителя тевтонского духа, моряка с крейсера «Кёнигсберг», ветерана Первой мировой, поклонника Гинденбурга и Людендорфа. До войны Людерс помогал доктору Хаберлянду обустраивать городской музей: старый лоцман считал его мемориалом прусской славы. Такой человек, как Людерс, никогда не откроет тайны Пиллау русским – пусть хоть расстреливают! Однако может открыть их Клиховскому. Во-первых, Клиховский – друг Хаберлянда. А во-вторых, спас Хельгу.
Хаберлянд сказал, что музей вывезли из Шведской цитадели – возможно, в Лохштедт. Самые ценные экспонаты были упакованы в снарядные ящики. В Лохштедте Клиховский не увидел зелёных ящиков, даже разбитых. Зато узнал, что замок оборонял Людерс – доверенный человек Хаберлянда. Это не могло быть случайностью. Если русские схватят бывшего фольксштурмовца, то уже не выпустят его из своих лап. Надо успеть поговорить с ним до того, как его заберёт госпожа из дефензивы. И Клиховский пошёл к Людерсу ночью.
От улицы Проповедников до улицы Лоцманов было всего три квартала. Клиховский пробирался через руины по внутренним дворам, чтобы патруль не задержал его как нарушителя комендантского часа. В эту ночь русские впервые зажгли маяк. Где-то наверху то и дело беззвучно вспыхивал яркий белый огонь, и мгновенно из темноты проявлялся город: голые печные трубы, рёбра стен, освещённые треугольные фронтоны и решётки стропил.
Во двор дома Людерса Клиховский попал через уцелевшую калитку в кирпичной ограде. Он сделал шаг вперёд – и сразу шаг назад, потому что из двери чёрного хода осторожно вышел человек в шляпе и плаще, и Клиховский сразу его узнал. Клиховский не раз видел его за плечом гауляйтера Коха на митингах, этот человек всегда провожал гауляйтера к лимузину, а в «Волчьем логове» дежурил в отдельном кабинете у телефона. Об этом человеке грезили белокурые невесты из общества «Вера и красота»: аристократ, автогонщик, пилот, яхтсмен, ариец и красавец – Гуго фон Дитц, адъютант Эриха Коха.
Клиховский догадался, кто сидел за штурвалом красного гидроплана.
Следом за фон Дитцем из дома вышел Людерс.
– Правее, господин гауптштурмфюрер, – сказал он. – Там есть тропка.
Людерс и фон Дитц передвигались тем же способом, что и Клиховский, – по дворам, через руины, прячась в густой тени, чтобы не попасться патрулям. Клиховский крался за немцами. Он быстро понял, куда те направляются – на Курфюрстенбольверк. Поблизости, за пирсом парома, располагалась стоянка лоцманских катеров; над стоянкой высилась Лоцманская башня.
За развалинами двухэтажного здания наконец распахнулось пространство меж плоскостью тёмного моря и плоскостью звёздного неба; при вспышках маяка море, подобно небу, покрывалось бегучей россыпью мелких искр. По набережной, слепя фарами, медленно проехал «додж» с пулемётом. Людерс и фон Дитц выждали, пока он удалится, и пересекли дорогу. Клиховский был вынужден наблюдать за немцами издалека – из развалин.
Вдоль берега в воде лежали утонувшие суда. Выше всех торчал баковый кран балкера «Нибелунг». Старый сухогруз ходил из Кёнигсберга в Мемель и Готенхафен; в апреле, уже после падения Кёнигсберга, он вывозил беженцев из Пиллау. Русские беспощадно бомбили порт. Забитый людьми «Нибелунг» едва успел отойти от причала, как на его корме взорвалась бомба. Капитан сумел уткнуть судно носом в берег. Здесь «Нибелунг» и остался. Пологие волны пенились на препятствиях и тихо шлёпали в прибрежных камнях.
Клиховский никак не мог понять, что делают Людерс и фон Дитц. Старик возился под ржавой скулой «Нибелунга», а потом у него в руках оказалась верёвка, уползающая в море. Людерс и фон Дитц вместе принялись тянуть эту верёвку и вытащили привязанную лодку. Видимо, Людерс её здесь и спрятал. Клиховский знал, что русские власти, заняв Пиллау, конфисковали у жителей все плавсредства. Людерс извлёк из лодки пару распашных вёсел и руль.
Клиховский наблюдал, как немцы тихо проплыли вдоль «Нибелунга» и развернулись в сторону створного знака на дамбе аванпорта. Фон Дитц грёб, Людерс рулил. Акватория ночью была пуста: русские суда не ходили, так как навигационная обстановка ещё отсутствовала, а в море блуждали плавучие мины. Маленькая лодочка растворилась в темноте залива.
…К дому Людерса Клиховский вернулся прежним скрытным путём. Что ж, старик ускользнул, но это, может, и к лучшему.
Хельга сидела за столом, накрытом скатертью; на столе стояли две рюмки и початая бутылка пилькаллера, а грязные тарелки, вилки и чашки отмокали в тазу. Вид у Хельги был опустошённый. Клиховский опустился на стул.
– Помните меня? – спросил он.
Хельга кивнула. Клиховский разглядывал её. Судя по неровным прядям, она сама обкорнала себе волосы, чтобы в комбинезоне походить на мальчика – боялась насилия русских солдат. И сейчас боится всего. Клиховскому стало жаль эту юную немочку, но жалость не влияла на его решения. В Мариенбурге он видел парады Юнгфолька и Юнгмедельбунда. Из таких чистых девочек и пылких мальчиков слагался народ, который нёс порабощение и гибель.
– Я знаю о вас больше, чем вам кажется, – прямо сказал Клиховский. – Вы должны поговорить со мной, Хельга. Иначе я выдам вас русским.
– Спрашивайте, – тихо ответила Хельга.
– Ваш дядя вывел из города Гуго фон Дитца. Куда они направились?
– К объекту «HAST-1». Я не знаю, где он.
Клиховский сразу догадался, что речь идёт о выходе из катакомб.
– Зачем Дитцу Грегор Людерс?
Хельга взяла со стола рюмку и принялась вытирать углом скатерти:
– Дитц выбрался через «ZIF-2». Это в Шведской цитадели. Он там убил караульных. Русские усилили охрану, и Дитц не мог вернуться через «ZIF-2». Дядя повёл его туда, где русских нет.
– Они упоминали о Лохштедте или музее Хаберлянда?
Хельга впервые посмотрела Клиховскому в глаза – в своём ли тот уме? Рейх уничтожен, Германия захвачена врагами, всем грозит смерть – при чём тут старый замок и городской музей?! Но взгляд Клиховского был трезвым.
– Хельга, скажите: что гауляйтеру нужно от вашего дяди?
Девушка снова опустила голову:
– Я не знаю…
В её голосе звучала тоска, и Клиховский не усомнился в честности ответа.
– Вам известны входы в катакомбы? Хотя бы один вход?
– Это государственная тайна. Дядюшка мне ничего не рассказывал.
– А когда он вернётся?
– Следующей ночью.
Клиховский мрачно задумался. Значит, дама из русской дефензивы утром не сможет допросить и арестовать Людерса. А потом?
– Хельга… Если я сообщу русским, что Грегор Людерс сотрудничает с нацистами, его расстреляют. Но я не выдам его, если он мне поможет. Вы хотите спасти дядю? Тогда объясните ему положение вещей и мои условия.
Клиховскому было плевать, доберутся ли русские до гауляйтера. Плевать на подлость своего шантажа. Он желал использовать шанс и попытаться найти музейные ящики – тем более без ведома русской контрразведки.
Клиховский поднялся из-за стола, глядя на Хельгу сверху вниз.
– Я приду завтра ночью. Убедите дядю ответить на мои вопросы, – сказал он. – И напоминаю, что вы у меня в долгу за ту ночь в феврале.
* * *
Он перевалился через край бетонной трубы и упал в снег. Над ним в свете звёзд слабо поблёскивали заиндевелые ветви осин. Вентиляционный колодец находился в худосочном лиственном лесочке и был окружён колючей проволокой. Клиховский прополз под ограждением и поднялся на ноги.
Он плохо представлял географию полуострова, однако понял, что тоннель вывел его за город. Это ещё одно чудо – в придачу к тому, что он уцелел при взрыве и вырвался из лагеря. А теперь надо избавиться от полосатой одежды узника и влиться в поток беженцев. Клиховский слышал его шум за деревьями.
Беженцы брели по имперскому шоссе № 131. До Пиллау им оставалось, наверное, километра полтора. Измученные люди волокли тележки и санки со скарбом. Битюги тянули большие повозки, в которых поверх грузов сидели закутанные дети беженцев. Регулировщик в каске, мотоплаще и с железным горжетом полевой жандармерии следил, чтобы движение не прерывалось.
Какой-то мужчина подкатил свою тачку поближе к жандарму, чтобы тот присмотрел за имуществом, и побежал в лес. Укрывшись за кустом ольхи, он бережно повесил на сучок пальто, кашне и шляпу, приспустил брюки и присел. Клиховский сдёрнул кашне, скрутил его жгутом и сзади накинул беженцу на горло. Казалось, что человек, умирая, бился целый час. Потом Клиховский снял с покойника и пиджак, и брюки, и ботинки. Усталый жандарм не заметил, что из леса вышел совсем не тот, кто вошёл. Клиховский взял тачку беженца.
Он не испытывал ужаса от содеянного. Концлагерь выжег все его чувства. В толпе таких же, как он, обездоленных людей Клиховский шагал по Хорст-Вессель-аллее и видел дома, повреждённые взрывом в форте Штиле: окна без стёкол, отбитая штукатурка, осыпавшаяся черепица крыш. В кармане пальто Клиховский нашарил пакет с документами и теперь читал их на ходу. Что ж, отныне он стал Паулем Бадштубером из Инстербурга. Это знак судьбы, ведь в Инстербурге живая мумия коменданта де ля Кава и свела его с доктором Хаберляндом. Клиховский нашёл улицу Проповедников, дом семь. Хаберлянд открыл на стук. Пожилой и старомодный, он был в ночном колпаке.
– Простите, господин доктор, – сказал Клиховский. – Мы с вами едва знакомы. Но не могли бы вы меня спасти?
Конрад Хаберлянд, бывший бургомистр Пиллау, жил в большой квартире на втором этаже. Он уступил Клиховскому отдельную комнату с окнами во двор. Город затопили волны беженцев, рвущихся к кораблям и парому на косу Фрише-Нерунг. Этот поток пыталась упорядочить эвакуационная комиссия, она заседала в гостинице «Золотой якорь». Беженцам негде было пристроиться в Пиллау. Те, что побогаче, предлагали огромные деньги за ночлег; Хаберлянд вежливо отказывал, но многие горожане принимали постояльцев. Однако всё равно люди коротали ночи в повозках на всех улицах, в подъездах и у костров на окраинах города. Магистрат распорядился открыть для беженцев школы и гимназии, склады и пакгаузы, лавки и парикмахерские, мастерские, подвалы и угольные сараи. Хаберлянд уже отправил свою семью в Дуйсбург; днём он пропадал в ратуше, помогая в делах, а по вечерам пил с Клиховским ячменный кофе. Не понимая того, Хаберлянд сам придумал за Клиховского его историю.
– Это трагедия! – вздыхал он. – Варшава пала! Русские вторглись на нашу священную землю!.. Скажу по секрету, мой друг, гауляйтер приказал вывезти останки Гинденбурга и взорвать мемориал Танненберг! Ставка фюрера под Растенбургом уничтожена! Английское радио сообщило, что торпедирован лайнер «Густлоф», тысячи жертв!.. Идёт битва за Мариенбург, и тевтонский замок обороняется, как пятьсот лет назад!.. Я понимаю, Винцент, почему вы бежали с чужими документами. В нашем гау эвакуация тоже была запрещена под страхом расстрела. Но оставаться в Мариенбурге – самоубийство!
Клиховский только соглашался.
– Как ваш музей? – спросил он словно ненароком.
– Музея больше нет. Шведскую цитадель занял какой-то военный штаб, и все мои экспонаты и документы упакованы для транспортировки.
– А тот меч, который вы считаете Лигуэтом?
– Он тоже упакован. Мне дали десять ящиков из-под снарядов – знаете, такие зелёные, плоские, – и я со всеми предосторожностями уложил в них и Лигуэт, и распятье святого Адальберта, и янтарь орденских времён, и кубок из Хонеды, и оковы Генриха фон Плауэна… Это удивительные вещи!..
– И куда их переместят из цитадели? Когда?
– Я жду решения гауляйтера. Но у него хватает своих забот.
Доктор Хаберлянд зарегистрировал Клиховского, то есть Бадштубера, в магистрате, и Клиховский стал получать талоны на продукты. Пятого февраля, через десять дней после своего бегства из форта, он шёл в ратушу и вдруг услышал странное завывание – это включились сирены воздушной тревоги. Толпа на улице не поняла, в чём дело: Пиллау ещё не бомбили. А потом загудели суда в гавани и раздался клёкот скорострельных зенитных автоматов. Клиховский посмотрел на низкое облачное небо: там бледно полыхало, как в грозу, а затем над улицей пронеслись два самолёта со звёздами. Тотчас город встряхнуло и закачало. Взревели близкие взрывы, завизжали женщины возле аптеки на углу.
Люди кинулись кто куда. Клиховский увидел, как светловолосая девушка в сером пальто вжалась в глубокую нишу полуподвального окна. Из верхних окон здания внезапно выбило пламя и осколки стёкол; стена потрескалась, будто мгновенно состарилась, и, ломаясь, с грохотом и пылью рассыпалась на куски, оголяя внутренние помещения. Девушка исчезла под грудой обломков.
Клиховский не знал, почему он так поступил. Немцы погибают? И пусть погибают!.. Но он отшвыривал кирпичи и выворачивал глыбы, продираясь к нише полуподвала. Он выкапывал не девушку-немку, а себя самого, заживо погребённого в тоннеле форта Штиле. Только так он мог справиться с тем животным ужасом, который однажды едва не свёл его с ума, а теперь вернулся и вышиб из разума. Вокруг кричали и рыдали, бомбардировщики зашли на второй круг, улицу снова подбрасывало, ржали лошади, стелился едкий дым от горящей аптеки. Клиховский разгрёб дыру и вцепился в серое пальто. Он выволок девушку из западни и скорее перетащил в подворотню.
Там они и просидели до завершения налёта. Клиховский крупно дрожал, его мутило. Девушка намертво вцепилась в рукав своего спасителя. Пальто у неё было в кирпичном мусоре, лицо – в крови, а светлые волосы стояли дыбом.
Русские самолёты улетели, а немка всё боялась выйти из подворотни. На задымлённой улице среди груд кирпича и черепицы валялись мёртвые люди и лошади, опрокинутые фургоны. Зияли воронки. Бродила и страшно завывала какая-то женщина. Ноги не держали, подгибались, но Клиховский довёл спасённую девушку до её дома на улице Лоцманов.
Вечером он рассказал о налёте доктору Хаберлянду.
– Вы спасли Хельгу Людерс, Винсент, – сразу узнал девушку Хаберлянд. – Это хорошо. Получается, что я, пусть и косвенно, отплатил добром Грегору Людерсу, её дяде и опекуну. До войны мы с ним дружили и сотрудничали. О, как мы оба были увлечены работой над музеем нашего милого Пиллау!
– Что произошло потом?
– Мы рассорились. Я прозрел, а Грегор пал жертвой демагогии Геббельса…
Хаберлянд замолчал и отёр старческую слезу.
– Как нам жить дальше, господин Клиховский? – спросил он. – Я имею в виду всех немцев, моих несчастных соотечественников… Рейх обречён. Мы раздавлены ходом истории! Наш народ страшно виноват, что доверился ницшеанствующему безумцу! Весь мир обрушился на наши головы! Нам придётся возрождать себя из праха, в который повергли нас нацисты!
Клиховскому было жаль Хаберлянда, а немцев не жаль.
Первая бомбёжка сломила доктора: он подал заявку на эвакуацию. Свою квартиру он зарегистрировал в магистрате на Пауля Бадштубера.
– Пользуйтесь бомбоубежищем в подвале, – посоветовал Хаберлянд. – Я попросил разрешение на выезд и для вас, но его выдадут, когда я уже уеду.
– Спасибо, господин доктор, – поблагодарил Клиховский; он не собирался бежать из Пиллау, пока не найдёт Лигуэт. – А что с вашим музеем?
– Я сдал ящики на попечение канцелярии гауляйтера. Полагаю, господин Кох переправит их в свою резиденцию – в замок Лохштедт. Больше некуда.
Клиховский помог доктору донести чемоданы до набережной. На пирс провожающих не пропускало оцепление из власовцев в овчинных шапках. Прощаясь, доктор крепко обнял своего гостя. А потом Клиховский смотрел, как транспорт «Марс» медленно уходит по каналу Иннехафен к проливу.
Но думал Клиховский вовсе не о докторе Хаберлянде. Здесь, на улице Ам Грабен, глядя на судно с беженцами, он вдруг ощутил живую глубину родовой памяти. Чужое прошлое всплывало из небытия в виде его собственной судьбы. Всё это уже случилось с его давним предком. Всё это было. Была девушка, выкопанная предком из могилы. И был робкий мудрец, убежавший с поля боя.
