Алексей Иванов
Блуда и МУДО
Моржов и сейчас думал о девках, конкретнее – о Миленочке Чунжиной. От выхода из МУДО Моржов прошагал вслед за ней до ворот и здесь остановился. Налево от ворот городской пейзаж обламывался – углом загибался вниз по склону Семиколоколенной горы. Летний день был уже пропечён, как сдоба, но вечер его ещё не пережарил, когда слева вдали – за Талкой и за башнями элеватора – повисает смуглая мгла пылящих полей, а распаренный Пряжский пруд с отражением солнца становится похож на горячую глазунью. Милена же уходила направо – вверх по бульвару Конармии. Моржов пропустил пешехода и пошёл за Миленой.
Подмягший асфальт делал шаги вкрадчивыми, будто Моржов, как хищник, крался за жертвой. Но Милена не была жертвой, а Моржов не был хищником. Он бы и не пошёл за Миленой, если бы не Шкиляева. Как-то же он обходился весь учебный год без форсирования знакомства с симпатичной сотрудницей, полагаясь на судьбу. Но если уж Шкиляева приговорила его и Милену к заточению в Троельге, то волей-неволей отношения всё равно завяжутся. Завязавшись, они всё равно перейдут в неформальные. Перейдя в неформальные, они (по теории, по плану и по надежде) всё равно скатятся до интимных. Так что знакомство здесь и сейчас – это просто экономия времени, которое пригодится в Троельге для более содержательного наполнения.
Милена была на высоких и тонких каблуках, в узкой тёмной юбке до колен и в белой блузке, ослепительной на солнце. Моржову даже догонять Милену не хотелось – так приятно было смотреть на неё сзади. Это в публичной речи какого-нибудь комментатора дефиле уместно культурное выражение «покачивает бёдрами». Ни хрена не бёдрами покачивала Милена. На бульваре Конармии на каблуках бёдрами докачаешься так, что сковырнёшься через чугунную ограду в яму забиякинского парка, вот и всё. Моржов закурил, размышляя об изображении ходьбы.
Изображать ходьбу механически – покачиванием бёдер – значит работать совершенно дилетантски, без мастерства. Так можно делать лишь в театре теней с картонными силуэтами. А Моржов изобразил бы ходьбу скульптурным мерцанием. Шаг – и под юбкой лепятся напряжённые округлости опорной ноги. Другой шаг – и прежний объём меркнет, а выявляется зеркальный ему. И вот такой перелив объёмов гипнотически подчинён природным ритмам человека – ритму сердцебиения, ритму толчков соития. Любоваться идущей женщиной и не захотеть её казалось Моржову чем-то противоестественным, хотя академик Павлов со своими дурацкими собаками опошлил всё что смог.
Это женщины пусть убеждают себя, что высокий каблук им нужен для зрительного удлинения ноги и придания силуэту большей стройности. А мужчины знают, что высокий каблук заставляет женское тело работать на максимуме своей скульптурной выразительности, высвечивая формы сквозь одежду. И для мужчин высокий женский каблук нужен затем, чтобы не хотелось обгонять женщину. Чтобы хотелось даже пропустить женщину вперёд, как требуют нормы галантности.
Милена шла перед Моржовым по бульвару Конармии – будто кто-то нёс перед Моржовым фужер с вином. Моржов щурился. Если мимо пролетала машина, хвост горячего ветра стегал по Моржову и по Милене. Блузка прилипала к спине Милены и мгновенно делалась прозрачной. Моржов даже издалека видел полоску лифчика, перечеркнувшую спину Милены по лопаткам. Вот этого Моржов уже не понимал. Чтобы захотеть Милену, ему всего уже было достаточно. Зачем же намекать столь навязчиво? Такой перебор становится похожим на откровенное предложение. Не потому ли Милена так скованна? Всё-таки неловко…
Наверняка Щёкин тотчас бы забухтел: «Какого хрена такую прозрачную блузку носить? Ты хочешь, чтобы все видели твой лифчик? Так надень его поверх блузки! Тебе он вообще зачем нужен? Ты хочешь, чтобы все мужики мечтали его снять с тебя, да? Я тоже мечтаю, чтобы все бабы хотели сорвать с меня трусы! Давай я выйду шляться по городу в прозрачных штанах, и пусть все видят мои красные семейники в синий горошек! Тебе понравится, а? Всё строим из себя невинных девочек, которые не понимают, что своими трусами и лифчиками всех провоцируют!»
Призрак Щёкина едва-едва не материализовался возле Милены, и Моржов поспешил вперёд, чтобы оттеснить его и не ставить Милену в трудное положение.
– Кажется, нам по пути? – спросил Моржов, догоняя Милену.
Милена удивлённо оглянулась. На темени у неё кокошником сидели тёмные очки.
– А, это вы… – сказала она и блёкло улыбнулась. – А вам куда?
– Куда прикажете, – радушно ответил Моржов.
Послать его подальше ей вежливость не позволит, и теперь в любом варианте им придётся прогуляться вместе.
– Мне на рынок, – предупредила Милена, словно рынок был дамским туалетом, куда мужчинам вход воспрещён.
– Давайте я угадаю про вас кое-что, – предложил Моржов.
Милена чуть смутилась. Видимо, про неё можно было угадать много всего разнообразного, и не всё из этого предназначалось Моржову. «Великий шаг человечества – это маленький шаг человека», – говаривал астронавт Армстронг, ступая на Луну. Моржов понимал, что Милене сейчас, как Армстронгу, предстоит сделать маленький шажок, который, впрочем, для него – для Моржова – будет означать очень многое: режим одобренного сближения или же разнообразные тернии. Но Моржов умышленно придерживался стратегии доведения таких шагов до максимальной микроскопичности, чтобы партнёр делал их незаметно для себя. Или же, если замечал, считал их столь ничтожными, что не видел в них ничего опасного.
– Что ж, угадайте. – Милена сделала требуемый шаг и улыбнулась уже поярче.
– Вам забирать ребёнка из садика после пяти, – сказал Моржов. – А времени – четыре часа. Вот вы и решили убить лишний час на рынке. Но пополнить запас стирального порошка или колготок вам пока не требуется.
Моржов опять-таки умышленно зацепил быт Милены, в который его никто не приглашал. Но для сближения требовалось приоткрыть створки раковины официальности – так сказать, интимизировать контакт. Хотя, конечно, имелся риск прослыть бестактным. Поэтому Моржов продолжил сразу:
– Давайте лучше вместе убьём этот час где-нибудь в кафе. Мне тоже нужно на встречу только после пяти.
Моржов соврал легко. Во-первых, факт обоюдной необходимости убить время и сближал, и переводил ситуацию в состояние вынужденности, то есть снимал чувство вины, которое для Милены на самом деле было запретом на хождение в кафе с кем-либо, кроме любовника, – то есть Манжетова. А во-вторых, мотивировка некой «встречей» подспудно будила в Милене ревность – «по сравнению с кем это я менее важна?».
– Н-ну, не знаю, – заколебалась Милена.
– Пойдёмте вон туда. – Моржов деликатно указал пальцем на переулок, чтобы Милена отвернулась от него и смогла преодолеть стеснение. – Вон, на светофоре перейдём…
Они остановились у пустого перекрёстка, над которым воспалённо рдел перегревшийся светофор. Две бабы обогнули их и попёрли по зебре через дорогу на красный свет, переваливаясь, как утки. Моржов чуть придержал Милену за локоток, демонстрируя свою законопослушность – как бы невербально заверяя Милену, что не выйдет за рамки дозволенного.
– У вас мальчик или девочка? – спросил Моржов, чтобы отвлечь Милену от светофора.
– Мальчик. Пять лет, – ответила Милена.
Огонь светофора бессильно свалился с красного на зелёный.
– Теперь пойдёмте, – бодро сказал Моржов и ладонью как бы невзначай, понуждая, коснулся спины Милены.
Под ладонью медицински-конкретно прощупывался лифчик. Милена, конечно, тоже почувствовала, что Моржову, так сказать, всё стало известно. Безлично-бесполый стиль контакта сыпался по кирпичикам. Моржов видел, что скулы Милены чуть покраснели. Она слишком расслабилась, поверив мнимому законопослушанию Моржова, а потому и поплатилась нарушением границы. Теперь для сохранения статус-кво ей приходилось признавать дозволенность пребывания Моржова на этой территории.
– Как зовут? – прежним тоном спросил Моржов.
– С-саша, – с трудом сообразила Милена, о ком речь.
Они свернули с бульвара в переулок. Здесь в тени застоялся зной, пропахший асфальтом, – словно торт по ошибке вместо шоколада пропитали мазутом. Старинные двухэтажные дома, слепленные друг с другом торцами, походили на тесные ряды пирожных в витрине кондитерской. Какие-то пирожные были свеженькие, с фигурными кружевами крема, а какие-то подсохли и зачерствели. Автомобильного движения по переулку не было. Пара приземистых иномарок стояла у обочин. Машины были покатые, словно подтаявшие. На сухих клумбах зеленела реденькая травка. Непонятно было, откуда она взяла такой свежий цвет – словно искренний и влажный поцелуй. Поцелуй, пирожные, фужер – всё это было не для кафе, не для пластиковых стаканчиков растворимого кофе и не для юноши-таджика с его неизменным «Н-н-т сахар…». Требовался ресторан.
Ресторан имелся. Он занимал весь двухэтажный особняк и назывался «Бонапарт». Моржов давно обратил внимание на странную особенность своей судьбы, которая доводила все якобы случайные сравнения до логического финала. Вот пошла кулинарная линия: пейзаж похож на печенье с открошившимся углом, старые особнячки – на пирожные, день – на духовку… Финалом должен быть торт. Хуже, если это окажется какая-нибудь советская «стекляшка» – какой-нибудь ресторан «Юбилейный» вроде стопы чёрствых вафель, промазанных сгущёнкой. А лучше всего – торт «Наполеон». Как сейчас.
Моржов считал: для предсказателя грядущего главное – уловить начало серии сравнений, чтобы, экстраполировав её принцип в ближайшее будущее, узнать, какое развитие настоящего это будущее согласно допустить ввиду органичности текущему моменту. Вероятность того или иного события, по мнению Моржова, определялась стилистикой события, а не причинно-следственными связями. Реализуется то продолжение уже имеющегося явления, которое соответствует его стилистике наиболее полно. И в данном случае художественное восприятие мира оказывалось куда более точным орудием прогноза, чем логика предшествующих событий. В этом Моржов видел великую социальную и воспитательную функцию искусства. На этом держалась его теория ДП(ПНН). В общем, судьба строилась на сравнениях, сходствах и ассоциациях.
Ресторан «Бонапарт» был лучшим и самым одиозным заведением города Ковязина. Хотя неистовый корсиканец никакого отношения к Ковязину не имел: просто для оформления интерьеров никто ещё пока не придумал ничего помпезнее, чем идея империи.
– Давайте сюда заглянем, – предложил Моржов Милене и с трудом вытянул на себя массивную дверь с бронзовой ручкой.
– Вы уверены? – спросила Милена, сразу сделавшись отчуждённой. «Бонапарт» был заведением не её уровня – несмотря на всю её красоту, и уж тем более не уровня Моржова.
– Уверен, – с усмешкой сказал Моржов.
Он усмехался не от собственной тайной состоятельности, а от того, что Милена согласилась померить его и себя именно этой меркой. То есть узнать, по карману ли она Моржову. Если бы речь шла про ум или про душу, то надо было идти в библиотеку или в церковь. Но похоже, что умом или душой Милена себя не измеряла.
Милена пожала плечами и вошла в открытую дверь.
В полутёмном вестибюле Моржов едва успел разглядеть чучело медведя, как сразу появился бритоголовый охранник в безупречном костюме.
– Что вас интересует? – вежливо спросил он.
– Вы уже официант? – вопросом ответил Моржов.
Ладно – Милена, она была одета прилично. Но сам Моржов стоял перед охранником в джинсах, кроссовках и потной майке.
– Вы хотите в ресторан? – уточнял охранник. Он отказывался верить, что Моржов зашёл в его заведение осознанно.
Моржов, проклиная вынужденно-пижонский жест, полез в карман, вытащил деньги и развернул перед носом охранника веер пятисоток.
– На мороженку хватит? – спросил он.
Охранник понимающе усмехнулся и кивнул: «Ладно, валяй».
– На второй этаж, в малый зал, – пояснил он.
Моржов взял Милену под локоток и повёл вверх по лестнице.
Малый зал назывался малым, видимо, не из-за площади, а из-за высоты. Посетителей не было. Сборчато-приспущенные шторы, как паруса, взятые на рифы, отсекали солнечное сияние окон. С простенков на зал склонялись массивные тёмные портреты российских императоров. Пышные люстры развесили хрустальные подолы. За дальним столиком сидели и обедали три поварихи в белых халатах. Вообще-то им тут было не место, и они заняли только половину столика, словно намекая на некоторую эфемерность своего присутствия, на которое поэтому можно и не обращать внимания. Три одинаковых официанта в жилетках, похожие на скворцов, тесной группой стояли в углу зала и смотрели футбол по телевизору, что торчал под потолком, как скворечник.
Моржов отодвинул Милене стул, а сам уселся напротив, бросив на скатерть пачку сигарет и зажигалку. В Моржове тяжело бултыхалось раздражение. Обидно было не то, что охранник не хотел впускать его в майке. Хотя майка – не водолазный скафандр и на улице – май. По майке охранник судил о финансовом статусе клиента. На поверхностный взгляд, майка свидетельствовала о моржовской неплатёжеспособности. В этом-то и заключалось унижение. Поглядев на майку, охранник решил, что Моржов не просто нищий, а ещё и придурок, который не может соразмерить свой статус со статусом заведения. Когда Моржова считала идиотом Шкиляева, это было нормально, потому что Шкиляева – начальница и ей так положено. Но охранник-то не был Моржову начальником. Он мог счесть Моржова нищим, а счёл – придурком. И никакие извинения (в форме признания и пропуска) Моржова не утешали. Охранник, безусловно, подлежал расстрелу на месте.
Над столиком вырос официант. Покосившись на моржовские сигареты, будто на дохлую мышь, официант выложил две кожаные папки с меню. Милена меланхолично раскрыла свою папку. Моржов увидел, что меню напечатано по-английски. Видимо, от англичан в городе Ковязине отбою не было, особенно в ресторане «Бонапарт». Бегло просматривая перечень блюд, Милена листала толстые цветные страницы. Она выглядела очень естественно (благо Моржов знал, что Милена преподаёт английский), и моржовское раздражение опять забултыхалось. Не будь Милены, Моржов бы сейчас закочевряжился и потребовал меню с картинками.
– Два кофе эспрессо, большие чашки, и два мороженых обычных сливочных с шоколадом и лимонным сиропом, – сказал Моржов, не дожидаясь выбора Милены. Это была его маленькая месть за то, что он выглядел болваном, а Милена – его жертвой. Милену требовалось немножечко нагнуть.
Официант хладнокровно забрал у Милены меню и ушёл, размахивая папками.
– Как-то странно здесь… – растерянно сказала Милена.
Моржов откинулся на спинку стула и закурил, любуясь Миленой. Милена была женщиной для изысканного вкуса, когда требуется уже не лощёная «модель человека» (это со своей формулировочкой беззвучной вспышкой появился и исчез Щёкин), а что-то такое – с тонким отголоском, с экзотической отдушкой из дикорастущих трав. Чтобы сквозь гламур, химический и несъедобный, как парфюмерия, посредством иного и непривычного чувствовалось живое и настоящее. Увидев Милену Чунжину в первый раз, Моржов и внимания на неё не обратил. Но только потом – в памяти – её образ раскрылся точно цветок.
– Как вам это местечко? – спросил Моржов у Милены, не собираясь слушать ответ.
Милена смущённо улыбнулась. Было в ней что-то слабое, анемичное. И голос-то у неё был какой-то неровный, звучный лишь на горловых гласных. Такой голос проявляет силу только при любовном стоне (в способности Милены на любовный крик Моржов сомневался). Похоже, что и саму Милену можно было понять и увидеть лишь в интиме, а в обычной жизни были только статусы, амбиции, обязанности… Милена словно бы провоцировала на близость, но не вилянием зада и выпячиванием грудей, как Розка, а именно своей слабостью, за которой мерещилась покорность. Моржову не нужно было и мерцоида вызывать, чтобы представить, как он раздевает Милену и укладывает на спину, преодолевая тихое сопротивление.
Моржов подключился обратно к реальности. Милена рассказывала, как она с сыном ходит в какое-то кафе. Видимо, Милена сравнивала то кафе с рестораном «Бонапарт». Моржов кивнул в знак того, что внимательно слушает и сочувствует.
Подошёл официант и поставил на столик две чашки кофе. Большая чашка была размером с ноготь большого пальца.
– Зла не хватает, – сказал Моржов и вылил в рот всю чашку. – У них, похоже, размер понтов обратно пропорционален порции…
Официант, будто вспомнив, вернулся и поменял пепельницу.
– А как вы попали на работу в Дом пионеров? – спросил Моржов, задавая Милене новую тему.
…Моржов опять не слушал, а думал про кабак, про Милену и про себя. Он затащил Милену сюда для того, чтобы ступить на дорожку сближения. Финишем должна была стать капитуляция Милены. Милена это понимала – не дура же. Потому и согласилась зайти сюда, чтобы узнать, даёт ли ей Моржов гарантии безопасности. Была бы у них любовь – Милена и не спросила бы про гарантии. А сейчас спрашивала, вот Моржов и развернул перед ней ресторан: смотри, я приличный человек, и в захваченной крепости я не устрою погрома. Но ресторан почему-то демонстрировал совсем иное: он порождал сомнение в способности Моржова осуществить осаду и одержать победу. Общепит, блин.
Что означают осада и победа? Они означают признание физического превосходства осаждающего. Сколько бы ни визжали феминистки, техника соития всё равно подразумевала, образно говоря, одного сверху, а другого снизу. И дело не в «Камасутре», а в изначальной отформатированности природы, когда один заточен под нападение и победу, а другой – под приятие нападения и капитуляцию. Моржов считал, что так и нужно, потому что так лучше. Но фиги приглашать девушку в ресторан, чтобы провести осаду и одержать победу, если в фойе стоит эта обезьяна? Она ведь, ежели чаво, предназначена вообще для победы над всеми. И у клиента пропадает интерес, так как его подруге дали понять, что в этом квартале он не самый сильный. Моржов с досадой чувствовал себя Золушкой, которой туфелька оказалась велика. Надо было всё-таки идти в библиотеку…
– …языковая среда, – тем временем говорила Милена. – Нельзя терять квалификацию. Нужна практика. Или хотя бы – повторение.
Подошёл официант и сменил чистую пепельницу на чистую.
– Вас, наверное, возмутило, что Шкиляева на американцев поставила Розу, хотя Роза английского не знает, – подбросил полешко Моржов.
– Знаете, нет, – сказала Милена с отсутствующим видом и повела плечиком, словно отстраняла что-то досадное или докучное. От движения плеча блузка обтянула одну грудь, проявив контур лифчика. Грудки у Милены были небольшие, как у девушки. Даже и не верилось, что Милена сравнительно недавно кормила младенца. – Мне до Дома пионеров нет никакого дела.
– Я видел по вашему лицу, что поездка в Троельгу вам глубоко не нравится, – возразил Моржов.
– Не нравится, – согласилась Милена. – Она разрушает мои планы. Я рассчитывала в июне заняться частными уроками. Как раз выпускники сдают экзамены, готовятся поступать… В июне – самый спрос на частные уроки.
– И хорош ли заработок с таких уроков? – спросил Моржов.
– Куда больше, чем в Доме пионеров, – непроницаемо ответила Милена.
– Почему же тогда вам совсем не уволиться?
Снова подошёл официант и поменял пепельницы. Моржов ещё и одной сигареты выкурить не успел, а ему уже поставили третью посудину. Может, челяди «Бонапарта» лучше поторопиться с мороженым?.. Моржов оглянулся на официантов под телевизором. Официанты злобно смотрели на Моржова. Моржов отвернулся.
Милена расценила эту паузу как подозрение в своей честности.
– У меня ещё не получается зарабатывать одними уроками, – строго сказала она. – Очень сложно искать желающих. Такое ощущение, что иностранные языки в Ковязине никому не нужны.
– Странно, – неискренне удивился Моржов. – Весь Пикет застроен особняками… Что, дети с Пикета не собираются никуда поступать? Или знаний из школы им достаточно?
Милена задумчиво помешала кофе ложечкой.
– Я не хочу преподавать на Пикете, – сказала она.
– Почему?
– Просто не хочу.
– А вы уже пробовали?
– Да, – совсем сухо призналась Милена.
Моржов понял. Чего ж тут не понять? Живёт в своём домике на Пикете какой-нибудь дядечка лет сорока. Самый сенокос. У дядечки – дочка-абитуриентка. К дочке ходит симпатичная молоденькая училка английского. Незамужняя. Нуждающаяся. Сначала – «хау ду ю ду», потом английский чай в гостиной, потом рюмка бренди, потом дочка идёт заниматься домашними заданиями к себе наверх… Это если кратчайшим способом. Можно и посложней: например, довезти до дома, пригласить на пикник…
Официант наконец-то принёс мороженое. В хрустальных бокалах лежало по три шарика, облитых лимонным соком. Композицию оплетал шоколадный серпантин, а сверху пыжилась роскошная роза – плод долгих творческих терзаний ресторанного Данилы-мастера.
– Это чудо на «Сотби» надо, а не в рот… – пробурчал Моржов, извлекая из салфетки десертную ложечку.
Официант деревянно развернулся и ушёл, будто его оскорбили. В ресторане отчётливо запахло дуэлью.
«Все оч-чень гордые», – подумал Моржов и про официанта, и про Милену. Прислуживать они рады, а служить им тошно.
– Съесть такое мороженое – всё равно что сделать омлет из яиц Фаберже, – сказал Моржов.
Милена улыбнулась и ковырнула ложечкой белый шарик.
Моржов смотрел, как Милена ест мороженое, и думал разные циничные мысли. Почему богатей с Пикета должен платить Милене за уроки английского большие деньги? Он заплатит Милене, сколько та попросит, только если Милена станет его любовницей. А нефиг быть красивой и напрашиваться в дом.
Богатею сколько угодно можно говорить о морали и нравственности, о высоких ценах и низких доходах, о том, что Милена – мать-одиночка, бюджетница, что она не так воспитана, что любит другого и вообще девственница: всё бесполезно. И не потому, что богатей – сволочь. Моржов ставил на место богатея себя: да, Милене надо помочь. Она педагог, у неё ребёнок и всё такое. Он может ей помочь. Денег ему не жалко. Но он всё равно не будет помогать, если Милена не ляжет с ним в постель. Точно так же, как пресловутый богатей с Пикета. В чём же дело?
Эту ситуацию Моржов называл несколько милитаристски – КВ: Кризис Вербальности. Суть его была в том, что слово потеряло способность становиться Делом. Формулируя наукообразно, язык перестал быть транслятором ценностей. Остался просто средством коммуникации. Теперь в каждой фразе приходилось искать подтекст, а для объяснения разговора требовался литературовед. Да и сам Моржов до кодирования общался фифти-фифти с человеком – и сразу с его мерцоидом. Иначе и не поймёшь ни хрена, о чём речь. Дипломатия, блин. Библейский дефолт.
Но факт-то оставался фактом, и Слово обесценилось. На что оно нужно, если оно может обозначать всё что угодно? Если в качестве фигового листка оно прикрывает откровенный срам? Все виртуальные понятия выпали из упаковки, а упаковка превратилась в пустую и жухлую кожуру. И разразился Кризис Вербальности. «Мать-одиночка», «низкие доходы» – это всё шум ветра в чужом лесу. В этих словах уже нет смысла, как в разных «инновациях» и «оптимизациях» – мертворождённых монстриках Манжетова.
Впрочем, КВ распахал не всё пространство. Остались укрепрайоны, уцелевшие от ковровых бомбардировок Кризиса, – некие «группы товарищей». Человеческая конфигурация этих групп определялась особым фактором. Его Моржов назвал ОБЖ: Обмен Биологическими Жидкостями. Понятно, что имелись в виду жизнетворные жидкости, а не разные там плевки-сопли. Честно говоря, таких жидкостей Моржов мог назвать только три: кровь, материнское молоко и сперма. Круг людей, объединённых ОБЖ, и образовывал укрепрайон – зону, неподвластную КВ.
Богатей, готовый платить Милене за уроки английского лишь через постель, таким образом впускал Милену в свой круг ОБЖ, потому что Кризис Вербальности – это ещё и океан одиночества. Выдёргивать из него людей получалось тогда, когда люди соглашались хвататься за спасательный круг ОБЖ. И только там, внутри круга ОБЖ, Милена могла ожидать не только высокой ставки за урок, но и всей прочей помощи, которую один человек должен оказывать другому.
– Вы думаете, найдёте желающих изучать английский язык среди простых смертных Ковязина? – осторожно спросил Моржов у Милены. – И чтобы платили по вашим расценкам?
Милена улыбнулась несколько покровительственно.
– Найду, – заверила она. – Я самостоятельная женщина и сумею обеспечить себя и своего сына.
Пьяный Щёкин как-то признавался Моржову, что хочет написать знаменитый американский супербестселлер под названием «Как заработать миллион многолетним непосильным каторжным трудом». И Моржову стало жаль Милену со всей её хрупкой стойкостью. Эта стойкость приведёт Милену либо к отчаянью и огульной обиде на всех, либо к авторству щёкинского супербестселлера. Но в любом случае на этом пути судьба Милены утратит зыбкое и неуловимое тепло немотивированного счастья. Лучшее, что можно сделать для Милены, – это не денег ей дать, а обмануть её. Включить её в круг ОБЖ так, чтобы она того не заметила и внутри этого круга, убережённая от КВ, продолжала верить в свою наивную правоту.
– Я думаю, что вы неправы, Милена, – ещё осторожнее сказал Моржов. – Это какой-то глянцевый принцип, который в Ковязине не работает.
– Не вы один так думаете, – многозначительно ответила Милена.
Моржов ухмыльнулся: наверняка то же самое Милене уже говорил Манжетов. Видимо, Милена посчитала, что если разные люди столь неоднократно сомневались в её силах, значит такие сомнения шаблонны и банальны. Следовательно – ошибочны. И это Милену вдохновляло.
– Я неплохо знаю язык. – Милена словно шлёпала Моржова. – Такие знания сейчас востребованы обществом. Страна у нас свободная. Энергии у меня хватает. Я не вижу причин, по которым я могу остаться в нищете.
Милена обаятельно улыбнулась и поднялась из-за стола, вытирая пальцы салфеткой. Она посмотрела по сторонам. Официантов не было ни одного, подсказать было некому.
– Туалет, похоже, вон там, – кивнул Моржов.
Он смотрел вслед Милене, всё так же любуясь её фигуркой, но сейчас ему уже не хотелось представлять, как в туалете, нагнувшись, Милена будет приспускать или задирать свою тесную юбку. Что-то больно много его сегодня учили и воспитывали. И охранник, и официант, и сама Милена… Моржов криво растёкся по стулу и вставил в рот сигарету.
Красивая женщина Милена, милая и слабая – ну и оставалась бы такой. Зачем она забила голову этими слоганами? Словно на машине заляпала номер грязью – ни черта не поймёшь. Милена хочет выгодно продать свои навыки. А с чего она решила, что её навыки стоят дорого? Милена не такой уж и великий специалист в английском. Знания её на уровне вуза – и без единой поездки на практику в англоязычную страну. С таким багажом можно найти педагога и подешевле.
Хорошие деньги платят лишь за штучный товар. А штучный товар Милены – это не английский язык, а её красота, молодость, нежность. И не надо считать, что всё делается механически: урок в домашнем классе, отработка в папиной спальне, зарплата – и «до завтра!». Для таких автоматизированных отношений существуют специально подготовленные дамы. Никто не будет принуждать или шантажировать Милену, что за глупости? Но Милена нужна не для языка, а для настоящего романтического романа, для голливудства. Моржов не видел несправедливости такого положения дел. Да, под видом уроков английского Милену наймут для игры в любовное увлечение. Это, конечно, аморально. Но разве сама Милена не провоцирует аморальность, когда под видом эксклюзива – своих познаний в языке – собирается впарить ширпотреб?
Моржов не верил, что богатеи свинее бедняков. Одни других стоили. И если грехов было поровну, то глупо было ожидать неравенства в благодати. Моржов вообще считал, что умный богатей не наймёт Милену даже в том случае, если она назначит разумную цену. Не наймёт, чтобы не искушать себя возможностью влюблённости, на которую он, скорее всего, не получит ответа. Милене не светило ничего. Именно потому, что она была красивой.
Моржов выпрямился, принимая более приличное положение. Он не думал, что Милена потерпит крах со своими планами – и пропадёт. Не пропадёт. Её номер слишком заляпан, чтобы она осталась сама собой и сгинула. Вся интрига заключалась в том, какое оправдание Милена придумает для своего согласия на ОБЖ.
В этом согласии Моржов не сомневался. В общем-то, исходя из сплетен, ОБЖ у Милены уже имел место – с Манжетовым. Чем, интересно знать, Милена его объясняла? Наверное, любовью. Сказать самой себе правду – значит отказаться от благ. Объяснение обычной женской капитуляцией перед напором мужчины – унизительно для такой самостоятельной женщины, которой в свободной стране хватит энергии самой обеспечить себя и своего сына, потому что её навыки востребованы обществом. Вот только вопрос: а что Манжетов даёт Милене в награду за ОБЖ? Если ничего – то моржовские умопостроения низвергаются во прах.
…Но почему всегда приходится обманывать человека, чтобы сделать ему же лучше? Моржов ухмыльнулся. Потому что правда слишком цинична, а все очень и очень гордые. И нет более сподручного способа ссадить женщину с облаков на землю, чем заставить женщину взять деньги.
Моржов быстро посчитал в уме стоимость кофе и мороженого. Вышло где-то рублей четыреста. Моржов вытащил из кармана телефон.
Когда Милена появилась в зале, Моржов орал в мёртвую трубку:
– Да!.. Да!.. Ну хорошо, хорошо!.. Ладно, я говорю!.. Мчусь!
Он встал из-за стола и отодвинул Милене стул, усаживая.
– Простите, ради бога, Миленочка, – виновато сказал он. – Меня сей момент требуют!..
– Да и мне пора, – согласилась Милена.
– Этих официантов шиш дождёшься… Вы заплатите, пожалуйста… Не обижайтесь на меня: очень важное дело!
Моржов положил на стол пятисотку. Сдачу Милене волей-неволей придётся взять себе. Понятно, что потом она просто не вспомнит про сдачу, а потому и не отдаст. На сто рублей, конечно, женщину не купишь, но щепетильность поломается. А щепетильность – единственная преграда между желанием и правдой. Милена удивлённо подняла брови и приоткрыла рот, чтобы возразить, но Моржов уже нагнулся над её плечом.
– Буду вам очень-очень благодарен! – интимно и горячо прошептал он и благородно – лёгким касанием губ – поцеловал Милену за ушком.
Моржовская общага стояла в дальнем конце Пряжского лога наискосок над прудом. Это было хмурое трёхэтажное здание из нечистоплотного кирпича. Над его входом гостеприимно простирался огромный бетонный козырёк – неуместно-дружественный, вроде жокейской шапочки на труженике скотобойни. Общагу выстроили на склоне так, что с фасада она казалась даже четырёхэтажной, но с тыла окна первого этажа смотрели прямо в заросшие клумбы, словно коровы в ящики с сеном.
