Алексей Хапров
Наследник. Книга вторая

Глава шестая

Я уже замечал, что дом – он способен многое рассказать о своих хозяевах. Так вот, дом, в котором проживал Семён, являл собой полную противоположность жилищу Ксении и Радика. Да и можно ли было это, вообще, назвать домом? Это был не дом. Это была, скорее, какая-то убогая хибара.

Да, именно хибара. Вот так я и буду его далее называть.

На пороге этой убогой хибары нас встретила «кукла-неваляшка», на которую, вместо головы, как будто бы насадили луковицу. Брезгливая гримаса, как будто она собиралась плюнуть кому-то в физиономию, мутные глаза, расплывчатые черты лица.

– Вот, это моя Алёна, – представил её Семён. – А это отец Радика, Евгений Николаевич.

Алёна окинула меня оценивающим взглядом и состроила губами нечто отдалённо напоминающее улыбку.

Я состроил губами примерно то же и вежливо поздоровался.

Семён игриво хлопнул свою сожительницу по «пятой точке».

– Ох, женщины! – театрально воскликнул он. – Женщин нужно носить на руках. Ну а на голову они уже сами тебе усядутся.

Алёна неодобрительно фыркнула и кокетливо отстранилась.

– Вот что, Алёна, – свёл брови Семён, – сходи-ка, навести свою мамочку. А то нам нужно тут кое-что обсудить.

Алёна беспрекословно повиновалась. Она накинула на себя платок, надела фуфайку и натянула резиновые сапоги. Проходя между нами, она выразительно теранулась об меня своим тазом, что, по всей видимости, должно было означать завуалированное проявление симпатий.

В прокуренной насквозь комнате, – она была единственной во всём доме, не считая кухни, – царил полный хаос. Со стен свисали лоскутья отклеившихся обоев, на столе стояли грязные тарелки с остатками еды.

Я уселся на одну из стоявших у стола табуреток. Семён отнёс грязную посуду на кухню и вернулся оттуда с банкой маринованных огурцов.

– Трамбануть кишку хочешь? – спросил меня он.

– Чего? – не понял его я.

– Ну, в смысле, заморить червяка. Можем сварить пельмени.

Окружавшая меня обстановка аппетита что-то не навевала, и я, поблагодарив его, отказался.

Семён поставил на стол две рюмки, початую бутылку водки и уселся напротив меня.

– Ну что, за знакомство? – предложил он.

Я поморщился и помотал головой.

– Не хочешь – как хочешь, – проворчал мой шурин. – Дело хозяйское. Ну а я, с твоего позволения, хряпну.

Он налил себе рюмку, залпом опрокинул её содержимое и, закусив выпитое огурцом, сощурившись, уставился на меня.

– Ну, как тебе моя баба? – подмигнул мне он.

Я пожал плечами.

– Ты же с ней живёшь, а не я.

Семён налил себе вторую рюмку.

– Алёна – она баба хорошая. Да, она некрасивая, но зато она очень преданная… Ну, да ладно, – крякнул он. – Языком молоть – не дрова колоть. Так что, давай-ка поговорим о деле.

Я придвинулся ближе к столу и весь обратился в слух.

– Давай сначала проясним, по ходу, такой момент, – подался вперёд Семён. – Я, разумеется, понимаю, что никаких симпатий у тебя не вызываю.

– Ну, почему…, – из вежливости попробовал возразить я.

– Да пóлно, пóлно, – резанул ладонью воздух Семён. – Я же ведь не ребёнок. Я же прекрасно всё вижу. Да, я этого не скрываю, я сидел, – откинулся назад он. – Натворил, знаешь, дел по молодости. Сначала всплеск гормонов и пьяный энтузиазм, а затем острое чувство вины и горький стыд от содеянного. Но мой срок уже в прошлом!

Семён побарабанил пальцами по столу.

– Ты не беспокойся, в друзья я к тебе не лезу, – снова подался вперёд он. – Я хочу лишь помочь тебе найти сына. Хороший он у тебя. Скромный и работящий, заботливый и порядочный. Я, знаешь ли, его уважаю!

И Семён опрокинул вторую рюмку.

– А ты знаешь, кто надоумил его написать тебе то письмо? – выставил глаза он.

– Неужели, ты? – удивлённо вскинул брови я.

– Да, я, – подтвердил Семён. – И это действительно так. Я ездил недавно в Москву на заработки. Ну, он меня перед отъездом и попросил: разузнай, мол, по-тихому, как там дела у моего отца. И я сделал это довольно оригинально. Представился твоим соседям сотрудником телевидения – и они мне всё про тебя и рассказали.

– Значит, это был ты! – вскинулся я. – Они ведь говорили мне о твоём визите. А я-то думаю, чего этот режиссёр с телевидения ко мне-то потом не зашёл?

– А чего к тебе было заходить? – скривил губы Семён. – Что ты собой представляешь – это и так было видно. Да ты и сейчас-то выглядишь ненамного лучше. Ты уж извини меня за мою прямоту.

Я смущённо поник.

– Приехал я, значит, домой, – продолжал Семён, – и устроил тут твоему Радику грандиозную взбучку. Что ты, говорю, падла, делаешь! До чего же ты, падла, довёл своего отца!.. То, что я ему рассказал, стало для него настоящим шоком. Он ведь полагал, что ты живёшь хорошо. И он тут же, вот здесь, вот за этим столом, и написал тебе это самое-то письмо. Ну, а я на следующий день отправил его по ускоренной почте. Так что теперь ты знаешь, кому ты этим приглашением сюда обязан!

В моей душе мучительно защемило.

– Налей мне, – попросил его я.

– Да, пожалуйста, – охотно наполнил мне рюмку Семён и пододвинул мне маринованные огурцы.

– Так вот, – продолжил, дождавшись, когда я закушу, он, – я хочу помочь тебе потому, что это затрагивает мою сестру. Она ведь очень любит твоего сына, и без него, я боюсь, она просто усохнет.

И Семён снова наполнил наши рюмки доверху.

– У меня есть обоснованные подозрения, что могло случиться что-то серьёзное! – понизил голос он. – Твой сын – он ведь остро чувствует несправедливость. Про таких, как он, говорят, что он-де не из тихонь.

– Да, он с детства такой, – подтвердил я. – У него душа так устроена. Он и в детстве ходил по лезвию бритвы.

– Вот-вот, – вознёс свой указательный палец Семён. – Поэтому давай-ка будем действовать сообща.

Мой шурин по-барски закинул ногу на ногу.

– Там, где пахнет криминалом, тебе без моей помощи не обойтись, – нравоучительно произнёс он. – Ведь криминал – это такая среда, где более всего важен именно жизненный опыт. И я такой опыт, как ты знаешь, имею. А ты, уж извини меня, до него ещё не дорос… Ну, так как? – закурив, спросил меня он. – Будем держаться вместе или будем подчиняться своим эмоциям?

– Будем держаться вместе, – сделал свой выбор я.

– Ну, вот и славно.

Семён затянулся и выпустил дым. Морщины на его лице слегка разгладились. Мой шурин опять подался вперёд и поведал мне следующую историю.

По словам Семёна, всё началось около двух лет назад, после смерти прежнего настоятеля монастыря, отца Афанасия.

При отце Афанасии, который управлял обителью двадцать лет, Свято-Успенский Усть-Бардинский мужской монастырь представлял собой весьма убогое заведение. Убогое – в смысле нищенских условий жизни.

Да, богоугодные заведения и не должны выделяться роскошью. Но одно дело скромность и простота, и совсем другое – хозяйственная разруха.

Условия жизни, по мнению отца Афанасия, это было дело десятое. Главное, по его мнению, это было служение Богу. И если у тебя в стенах образовались трещины, и, кроме этого, течёт потолок, то значит Всевышнему так угодно, и ты к этому должен относиться смиренно.

Не беда, что под ногами хлюпают лужи, а в монастыре повсеместно разгуливают сквозняки. Главное – это служение Владыке нашему, и всё, что монаху нужно – это лишь только молиться!

После смерти отца Афанасия его место занял отец Ираклий. И с приходом нового настоятеля дела в монастыре заметно пошли на лад.

Первое, что сделал отец Ираклий – это устроил в монастыре капитальный ремонт. Переложили паркет, поклали новую крышу, заменили трубы и провели, наконец, долгожданную канализацию.

А как облагородили монашьи кельи! Не в каждой квартире имеется такая цивильная обстановка!

Молиться Создателю – оно, разумеется, хорошо. Но жить в хороших условиях – оно ведь тоже приятно!

И монахи отца Ираклия зауважали.

– А откуда же он взял на это деньги? – осведомился я.

– Да меня, вот, тоже интересует этот вопрос, – развёл руками Семён. – Ходили разговоры, что «бабки» пожертвовал его брат. Но правда это или нет – не знаю.

Другие изменения, последовавшие с приходом нового настоятеля, касались уже степени открытости монастыря.

Если при отце Афанасии в монастырь принимали отнюдь не всех, – отец Афанасий умел заглядывать в душу, и если он видел в ней какую-то червоточину, то без стеснения давал её обладателю «от ворот поворот», – то при отце Ираклии ворота обители открылись практически для любого. Новый настоятель объяснял это тем, что в монастыре не хватает рабочих рук.

– Рабочие руки монастырю, конечно, нужны! – веско вскинул палец Семён. – Но зачем, вот, ему нужны матёрые уголовники? – добавил он, усмехнувшись и понизив голос.

Когда отец Ираклий принял в обитель несколько освободившихся только что заключённых, Радик нутром почувствовал, что сделано это было неслучайно и неспроста.

Он за ними понаблюдал, после чего уяснил, что вся эта компания вершит какую-то незаконную контрабанду… хотя, какая контрабанда может называться законной! Что руководит этой контрабандой настоятель монастыря. И что монастырь для них – это перевалочный пункт.

– Ты представляешь, какое в нём вспыхнуло негодование? – воскликнул Семён. – Ведь это возмутительное, неслыханное кощунство, заниматься преступным деянием под прикрытием святой обители!

– Он обратился в полицию? – обеспокоился я.

– Какую ещё полицию? – выставил глаза Семён. – Ты что, не знаешь нашей полиции? Я не удивлюсь, если она окажется в доле!..

Снаружи послышался стук колёс и цокот лошадиных копыт. Я непроизвольно повернул голову – в окне промелькнула какая-то запряжённая лошадью телега.

– Митрич куда-то поехал, – кивнув на окно, заметил Семён. – Это наш бывший колхозный конюх. Во, энергия! И не скажешь, что ему уже восьмой десяток!

Мы снова опустошили рюмки, и Семён вернулся к своей прежней теме.

– Радик мне говорил, – тихо произнёс он, – что он хочет передать с тобой на Петровку своё письмо. Именно передать из рук в руки, ибо отправлять его отсюда почтой опасно. А ещё он мне говорил, что к твоему приезду соберёт подтверждающие его подозрения факты. И вот я очень боюсь, – Семён перешёл на шёпот, – что его за этим занятием и засекли.

У меня по спине поползли мурашки. Воцарилась напряжённая тишина.

– Я вот что мыслю, – гася сигарету, сказал Семён. – Чтобы понять, что произошло, нужно понаблюдать за монастырём изнутри. Мне туда соваться, ясное дело, нельзя. Меня там прекрасно знают. Ведь я шурин Радика. Ну а вот ты – это прекрасная кандидатура. Ведь тебя здесь никто не знает. Так почему бы тебе не поступить в монастырь?..

От Семёна я выходил в тревожной задумчивости. Я был настолько погружён в свои мысли, что едва не угодил под копыта мчавшейся мне навстречу лошади. Это была та самая повозка, которую я ранее видел из окна.

– Тпру-у-у!.. Ну ты что, ёшкин кот? – обрушился на меня сидевший в телеге сухонький старичок в старомодной широкой фуражке и очень маленьким острым носом. – Прямо, вон, под кобылу лезешь! Перебрал, что ли, лишку? А мне, что, потом за тебя отвечать?

– Извините, пожалуйста, – попросил его я. – Похоже, действительно перебрал. Иду, вот, и совершенно ничего не замечаю.

– Ладно, сделаем скидку, что ты не местный, – помягчел старичок. – Табачком-то не угостишь?

– Честное слово, бы угостил, – улыбнулся я. – Но вот так получилось, что не курящий!..

Глава седьмая

Есть такое понятие – «вымирающая деревня».

Можно ли было назвать посёлок Мустамятса вымирающим? Пройдя по его главной улице, – а всего их в нём было две, – я пришёл к выводу, что, скорей всего, можно.

Да, посёлок, хотя и скромно, но жил. В нём работали и почта, и магазин, и школа, и сельсовет. Но слишком уж много было в нём бесхозных домов! Так что движение к его вымиранию прослеживалось невооружённым глазом.

Миновав Мустамятсу, – чтобы пройти его от края до края, требовалось всего каких-то тридцать с небольшим минут, – и пройдя примыкавший к нему заснеженный луг с покосившимися, сделанными из дерева, футбольными воротами, я оглянулся на оставшиеся позади четыре ряда деревянных домов, – последних в посёлке было примерно с сотню, – и вдохнул в себя головокружительный аромат расстилавшегося передо мной и казавшегося издали непроходимым леса.

Я медленно шёл вперёд и невольно отмечал про себя его одновременно манящую и пугающую величественность. Но я не любовался этой его величественностью. Я всего лишь только её отмечал.

В другое время я, может быть, и наслаждался бы этой его изумительно чистой и по-настоящему первозданной красотой. Но посудите сами, разве можно погрузиться в поэзию, когда тебя переполняет граничащее с паникой беспокойство?

Мохнатые ветви могучих, казавшихся вековыми, сосен нависали над изгибающейся плавными волнами и укатанной в две глубокие колеи, постепенно сужающейся просекой. Это была единственная дорога, соединявшая оставленный мной посёлок с находившимся впереди, где-то за лесом, монастырём. Дорога смотрелась вполне ухоженной, а это означало, что ею здесь пользовались довольно часто.

– Ни шагу без согласования со мной! – инструктировал меня накануне Семён. – Твоя задача – пока лишь только слушать, да наблюдать. А на втором этапе мы будем действовать уже сообразно выясненной тобой обстановке. Понты корявые не колоти и вертухая из себя не строй, – строго-настрого наказал мне он. – И хорошенько запомни, что обитель здесь в заморозке, и что места здесь очень и очень глухие.

При всей своей имевшейся у меня тогда к нему неприязни, я должен признать, что мой шурин оказался довольно-таки неплохим стратегом.

Прошу обратить внимание, не тактиком, а именно стратегом!

Обсуждение рациональных вещей помогло мне справиться с нарастающей мало-помалу паникой. Семён разложил мне всё буквально по полочкам. Он разобрал передо мной всё буквально по мелочам.

– Ты должен выставляться как кило маргарина… ну, в смысле, погружённым в апатию тюфяком, – разъяснил мне он. – Скажи настоятелю, что ты полностью спился, что ты перестал чувствовать смысл своей жизни. Мне кажется, ты сможешь это сыграть.

– Конечно, – горько усмехнулся я. – Ведь это – играть самого себя.

Семён смущённо кашлянул.

– Ну, можешь думать так, если хочешь… Смотри, что приносят. Смотри, что уносят, – продолжил свои наставления он. – Работу выполняй через силу, без какого-либо энтузиазма. Не вступай ни с кем ни в какие переговоры. Понаблюдай, что происходит там по ночам! – вскинул указательный палец он. – И ходи, всегда опустив глаза. Короче, паси ёжиков и не бибикай…

Из разговоров с Ксенией я уже знал, что в посёлке этот лес называют Ведьминым. И по мере своего продвижения вглубь, я стал постепенно осознавать, почему.

Где-то примерно на середине пути я словно бы оказался в аномальной зоне. Это был протяжённый, устланный какой-то маслянистой чёрной землёй, участок, который как будто перенёсся сюда из другой реальности.

Мне тут же вспомнились страшные сказки из своего далёкого детства: непролазные чащи, злые лесные духи, козни нечистой силы, Баба-Яга и Кощей!..

Ну а вам бы они, вот, не вспомнились? Вот представьте себе следующую картину.

Вдоль тропинки – гигантские, скрюченные, словно корчащиеся в неописуемых муках, хищно раскинувшие свои ветви сосны. Отслоённые, напоминающие изгнившую человеческую плоть, бесформенные куски древесной коры.

Но главное – это тишина! Здесь была какая-то мёртвая и пугающая тишина!

Ещё каких-то двести метров назад до меня доносился стук дятла, шорох гонявшихся друг за другом белок. А тут вдруг бац – ну и прямо как в вакууме! Ни малейшего звука, свидетельствующего о присутствии какого-либо, даже самого маленького, живого существа.

Просеменив метров тридцать, я вдруг обнаружил, что я в лесу не один. Бросив в сторону случайный взгляд, я вдруг увидел какую-то скрюченную, кособокую, облачённую в широкую брезентовую штормовку и опирающуюся на увесистую клюку, старуху.

Старуха стояла у какой-то чахлой сосны и что-то шептала себе под нос. Она копалась в заполненном многочисленными гнилушками, разбивавшем ствол по самому её центру проёме и не обращала на меня ровно никакого внимания.

– Извините, пожалуйста, – крикнул я ей. – Скажите, а я правильно иду к монастырю?

Но глаза у этой «Бабы Яги» оказались настолько дикими и свирепыми, что я торопливо продолжил свой путь, не став дожидаться её ответа.

Лес вскоре начал редеть. Пройдя ещё с километр, я вышел на большую и слегка заснеженную поляну. Небо было чистым, как озёрная гладь.

Мой путь подходил к концу. Впереди вырисовывался монастырь…

Глава восьмая

Монастырь встретил меня недружелюбно. Едва я прошёл через ворота, как меня тут же облаяли две резвившиеся неподалёку дворняжки.

– Борька, Полина, цыц! – прикрикнул на них проходивший мимо ворот монах: чёрные волосы, узкое лицо.

Я вежливо поздоровался и смущённо изложил ему цель своего визита…

Настоятель Свято-Успенского Усть-Бардинского мужского монастыря игумен отец Ираклий мне в приёме не отказал. Но в ожидании оного мне пришлось провести порядка двух часов на скамейке, что стояла у монастырского храма.

Сначала я ждал, когда закончится утренняя литургия, – как мне объяснили, это самое важное богослужение, на котором восславляют Господа нашего, – а затем настоятель ушёл по каким-то своим делам, и мне опять пришлось его ожидать.

Чтобы скоротать время, – а лучший способ – это чем-то себя занять, – я принялся изучать проходивших мимо или просто попадавшихся мне на глаза насельников монастыря, втайне надеясь заприметить среди них и Радика.

Поглядывая на этих людей из совершенно чуждого для меня мира, я испытывал тоскливое одиночество и уныло вздыхал: эх, мне бы ваши заботы, господа отшельники!

Первыми, на кого я обратил внимание, стали отец Митрофаний и отец Феодор. Два закадычных друга, и в то же время явные антиподы! Причём антиподами они были во всём, начиная от черт своей колоритной внешности, и заканчивая особенностями своего характера.

Толстый, круглолицый, пышнощёкий отец Феодор смотрелся полной противоположностью на фоне худого, костлявого и узколицего отца Митрофания. А суетливость и истеричная нервозность последнего, – среди насельников его именовали просто Митрошкой, – явно контрастировала со спокойствием и степенностью излучавшего респектабельность отца Феодора.

А может именно это и предопределило их дружбу? Ведь в жизни тоже имеет место эффект разнополярности магнитных полюсов!

Я впервые увидел их, когда они, увлечённые оживлённой беседой, выходили с утренней литургии. И предмет их беседы был каким-то очень уж философским. Вот что, помнится, уловил тогда при их появлении мой слух.

– Поэзия, отец Митрофаний – это ничтожнейшее искусство, которое питается одними лишь эфемерностями!

– Но псалмы, отец Феодор, они ведь тоже рождены поэзией!

– Псалмы, отец Митрофаний, рождены божественным вдохновением, а ваша поэзия заботится всего лишь о наслаждении!

– Нет, поэзия – это тоже божественное вдохновение! И вам не переубедить меня в этом, отец Феодор!..

Вторым, кто обратил тогда на себя моё внимание, был отец Киприан. У него были две сразу же бросающиеся в глаза основные приметы: лёгкая хромота на левую ногу и уж слишком откровенное косоглазие.

Особенно в этой паре выделялось второе. Даже если он смотрел на тебя прямо в упор, всё равно казалось, что он нацелился куда-то вбок.

В отличие от своих собратьев, Феодора и Митрофания, отец Киприан не остался равнодушным к моему присутствию.

– Кому вчера впаяли там епитимью? – сразу же огорошил меня вопросом он.

Но поняв по моему лицу (какую там ещё епитимью?), что по отношению ко мне этот вопрос прозвучал, ну, как-то явно уж невпопад, он досадливо отмахнулся и быстрым шагом направился к колокольне.

Чуть позже я узнал, что он был «правой рукой» настоятеля.

После отца Киприана моё внимание сосредоточилось на одной небольшой, кучковавшейся у ограды, компании. Она привлекла моё внимание тем, что манеры трёх составлявших её послушников, – то, что это были послушники, я понял по их подрясникам и скуфейкам, – как-то не совсем гармонировали с приличествующим им иноческим саном.

Приблатнённая жестикуляция, хриплые голоса и специфические выражения их лиц, – специфические в том смысле, что в них не было и тени присущей монахам отстранённости от всего мирского, – не оставляли никаких сомнений в том, что это были те самые бывшие заключённые, о которых мне накануне упоминал Семён.

Я сразу же почувствовал к ним неприязнь. Моя интуиция, этот тихий голос внутри, настойчиво мне подсказывала, что именно от них и исходит как раз таки главная опасность…

Рабочий стол в кабинете настоятеля монастыря пребывал в состоянии художественного беспорядка.

Отодвинув в сторону нагромождавшие его бумаги, отец Ираклий вопросительно уставился на меня. Выдержать взгляд игумена было непросто. Даже очень непросто. Он отличался такой пронзительностью, точно просверливал меня насквозь.

– Я хотел бы поступить в монастырь, – объяснил своё появление я. – Если, конечно, есть такая возможность, и если я могу быть вам чем-то полезным.

Отец Ираклий снял с головы свою чёрную камилавку. Под ней обнаружился высокий лоб интеллектуала и длинная прядь пепельно-серых, серебристых волос.

– Рабочие руки нам, конечно, нужны, – сказал он. – Рабочих рук у нас, увы, не хватает. Но позвольте всё же полюбопытствовать, а что стоит за этой вашей инициативой? Стремление послужить Богу или, извините, у вас просто не задалась жизнь?

– Не задалась жизнь, – опустил глаза я и, сосредоточившись на носках своих ботинок, неторопливо поведал всё то, о чём мы накануне договорились с Семёном.

– То-есть, намерений принять монашеский постриг вы пока не имеете? – уточнил настоятель.

– Пока не имею, – помотал головой я. – Я просто хочу вернуть какой-то смысл в свою жизнь. А то, понимаете, и жить-то не хочется, если в ней нет никакого смысла.

– Ну, а почему вы пришли за этим именно в монастырь?

Я пожал плечами.

– Не знаю, прав я или не прав, но мне почему-то кажется, что монастырь – это то самое место, где можно обрести умиротворение и покой. А умиротворение и покой – это как раз то, чего мне сейчас так сильно не хватает.

Отец Ираклий повернулся к окну. Я только сейчас заметил, что у него был какой-то приплюснутый затылок. Я внимательно вгляделся в его лицо: высокие скулы – признак железной воли; кавказский, с горбинкой, нос…

И тут настоятель резко вернул голову в прежнее положение. Он, по всей видимости, почувствовал, что я пристально его рассматриваю.

Я снова смущённо опустил глаза. Не воспринял бы он это моё внимание к себе враждебно!

Воцарилась томительная тишина. Я покосился на дверцу серванта, в стекле которого вырисовывалось отображение игумена – он задумчиво наблюдал за моими, то поглаживавшими, то щипавшими друг дружку пальцами.

Я развёл руки в стороны и крепко сжал кулаки. Нет, что ни говори, а я всё же плохо умею владеть собой!

– Человеческая душа – это потёмки, – наконец вымолвил отец Ираклий. – Бывает, что её обладатель не в силах с ней совладать. К нам приходят разные люди. Встречаются и такие, как вы. У каждого своё прошлое, и у каждого имеются свои проблемы.

И он откинулся на спинку кресла.

– Ну, что я вам могу сказать? Некоторые, побыв у нас с месяц, уходят. Понимают, что пришли сюда, не подумав. По большей части, это молодые ребята, которые рассудили, что ежели девица им не дала, то и Армагеддон уже настал. А некоторые остаются. Случается, что и навсегда остаются. Сначала служат трудниками, потом послушниками, ну а затем уже принимают постриг. Как будет с вами – и я не знаю, да и вы, наверное, пока не знаете, – со вздохом промолвил он. – Как говорится, поживём – увидим… Ну что ж, давайте попробуем. У вас имеются какие-нибудь документы?

Я с облегчением кивнул и вытащил из кармана куртки свой паспорт.

– Чернышев Евгений Николаевич, – прочёл моё имя игумен и заглянул на следующую страницу. – Город Москва? – удивлённо воскликнул он. – Так это получается, что вы не из местных! И чем же вас так привлекли, интересно, наши края?

– Их отдалённость, – озвучил уже заготовленное мною объяснение я. – Захотелось, вот, знаете ли, скрыться от всех своих родственников и знакомых.

Отец Ираклий задумчиво забарабанил пальцами по столу.

– Должен вас официально предупредить, – и в его взгляде появилось какое-то недоверие, – что в наш монастырь, равно как и в другие монастыри, не могут быть приняты люди семейные, уклоняющиеся от своих долговых обязательств, а также скрывающиеся от уголовного преследования.

– Я давно разведён, – ответил я, – от полиции не скрываюсь и долговых обязательств ни перед кем не имею.

– Вы готовы дать мне в этом письменную расписку?

– Разумеется, – выразил свою готовность я.

Вернув мне паспорт, переписав перед этим все его данные, и приняв от меня вышеупомянутую расписку, отец Ираклий, подытоживая, произнёс:

– Я принимаю вас трудником. Вы знаете, что такое трудник?

Я помотал головой.

– Нет, не знаю.

– У нас принято говорить: не ведаю, отче.

– Не ведаю, отче, – исправился я.

– Давайте, я вам расскажу. Трудник – это самая первая ступень в нашей монастырской иерархии, – принялся объяснять мне он. – Это время становления будущего монаха, время для его раздумий: действительно ли монашество – его призвание, или всё-таки нет. В период трудничества человек молится, исповедуется, постигает азы монашеской жизни и работает на благо монастыря. Чем выгоден статус трудника – так это, конечно, своей свободой. Поскольку никаких обетов у трудника нет, он может в часы досуга свободно покидать пределы монастыря. Вам тоже будет разрешено в досуг покидать пределы монастыря. Но при этом есть, правда, одно условие: перед уходом вам нужно будет испросить моё благословение. Теперь переходим ко второй ступени, – вальяжно сменил позу он. – Вторая ступень – это послушник. Послушник – это человек, который готовится к постригу в монахи и проходит предшествующее ему духовное испытание. По сравнению с трудником, он имеет уже гораздо меньше свободы. Послушниками становятся те, кто в период трудничества не усомнился в своём монашеском призвании. Обычно срок монашеского искуса, – это срок послушничества, – он составляет не менее трёх лет. Но так, вообще, у нас принято, что он определяется для каждого индивидуально… Следующая, последняя, третья ступень – это уже монах! – со значением произнёс отец Ираклий. – Монах – это уже непосредственный служитель Бога, и на него накладываются пожизненные монашеские обеты…

Подробно рассказав мне об особенностях жизни монахов, – пересказывать их здесь я, наверное, не стану; я думаю, это будет излишним, – настоятель мне сообщил, что моим наставником будет некий отец Гавриил.

– Он определит вас сейчас на постой, всё покажет вам, всё расскажет. Обустраивайтесь, осматривайтесь, изучайте наш распорядок. Ну, а завтра утром – прошу на работу, – и отец Ираклий пододвинул к себе телефон. – У вас ещё остались ко мне вопросы?

– Да, – смущённо улыбнулся я. – Не могли бы вы объяснить мне смысл одного понятия?

– Какого понятия?

– Епитимья.

– Епитимья? А где вы уже успели с этим столкнуться?

И я поведал ему о реплике, которой озадачил меня отец Киприан.

– Епитимья – это церковное наказание, – улыбнувшись, разъяснил мне отец Ираклий. – Ну а что касается вчерашнего случая, то одного из наших трудников застукали вчера с сигаретой в туалете…

Когда я вышел из настоятельского корпуса, мной вдруг овладела лихорадочная тревога.

А ведь настоятель был не дурак! А что, если он с ходу меня раскрыл?