граф Алексей Григорьевич Орлов
Цареубийца. Подлинные мемуары графа Орлова

Соперник

– Покажи медвежью зарубку ещё раз, – сказала Ляля, подсевшая к нашему костру и внимательно слушавшая рассказ графа.

– Смотри, – он опять закатал рукав. – Зачем тебе?

– А вот зачем, – поцеловала шрам Ляля.

– Голубка ты моя! – обнял её граф. – Как бы мне годков двадцать скинуть, увёз бы я тебя куда-нибудь на край земли – ей-богу, увёз бы!

– Сейчас увези! – возразила Ляля. – Какой ты старый, ты моложе молодых, – она покосилась на Григория Владимировича.

Тот закашлялся:

– Однако холодает… Не зайти ли нам в дом?

– Иди, мне не холодно, – отказался граф. – Эй, кто там у стола?.. Водки мне большую рюмку и закусить!.. Выпьешь со мной, господин философ? – спросил он меня.

– Не откажусь, – согласился я.

– И я выпью. Дайте и мне водки, – внезапно попросил Григорий Владимирович.

– Это по-нашему! – обрадовался граф. – Узнаю орловскую породу.

– И мне дайте, – как не выпить с таким барином? – проговорила Ляля, опустив голову на плечо Алексея Григорьевича.

– …А теперь песню – удалую цыганскую песню! – сказал граф, когда мы выпили и закусили. – А ты спляши, Ляля, потешь моё сердце!

– Потешу я твоё сердце, Алексей свет Григорьевич! – Ляля встала у костра и крикнула что-то цыганам на их языке. – Смотри же, как Ляля для тебя плясать будет!

К. Маковский. Танцующая цыганка

Цыгане заиграли и запели, вначале медленно и тихо, потом всё быстрее и громче, – и так же медленно, а потом всё быстрее плясала Ляля. В её танце не было правильности, не было определённых фигур и движений, но сам он был одно движение. Искры от костра взлетали к небу, огонь то разгорался, то затухал, и всё это – музыка, песня, танец и огонь костра – сливалось в какую-то невообразимую и необыкновенно притягательную пляску, на которую хотелось смотреть ещё и ещё, так что, когда резко оборвался последний звук гитары, я невольно вздохнул.

Граф был в восторге:

– Ах, ты, голубка черноокая!.. Возьми от меня этот перстенёк за дивное умение твоё, – он снял перстень с бриллиантом со своего мизинца.

– Нет, Алексей Григорьевич, не возьму – не обижайся, барин милый, но не ради такой награды я плясала, – отказалась Ляля. – Ласковое слово твоё дороже стоит.

– От графа Орлова не берёшь? – сказал Григорий Владимирович, усмехаясь.

– Многие от графа Орлова подарки получали, а я не взяла – разве это не большего стоит? – тряхнула прядями чёрных волос Ляля.

– Ай да Ляля, – тоже ведь философ, а? – граф посмотрел на меня.

– Ещё какой, ваше сиятельство, – согласился я.

– Хочешь послушать далее про жизнь мою? – спросил граф, обнимая цыганку и сажая её возле себя. – Не скучно тебе?

– Мне про тебя всё интересно, – возразила Ляля. – Где ты, там скуки нет.

– Что же, слушайте дальше… В Петербурге меня определили в кадетский корпус, но недолго я там оставался – и возраст был не тот, и к зубрёжке охоты не было, а по-другому там не учили: знай, зазубривай всё наизусть. Да и учителя были хуже некуда: бывшие кадеты, которые в прапорщики не вышли и от безысходности в корпусе остались, или отставные военные, из-за своих недостатков из армии списанные. По счастью, сослуживцы отца, помнившие его по петровским походам, составили мне, как и братьям моим, протекцию: я был принят, хотя и простым солдатом, в Преображенский полк, Григорий – в Измайловский, Фёдор – в Семёновский.

Кадет в мундире. Середина XVIII века

Петербург меня так поразил, что первое время я ходил по городу разиня рот. Какой простор, какие красоты; вот уж поистине столица великой империи! Главная улица – Невский проспект – широченная и за горизонт уходит, а дома на ней только каменные, ни одного деревянного, их указом строить было запрещено. Каждый дом в два этажа и узорчатой чугунной решеткой ограждён.

На набережной тогда строили Зимний дворец для государыни-императрицы Елизаветы Петровны, а был ещё Летний, тоже удивительной красоты – с садом, галереями, террасами и фонтанами. Далее Смольный собор возводили, – тысячи солдат и мастеровых сюда согнали на работу, – и ничего величественнее этого собора я в жизни не видал. Жаль, что недостроили: в алтаре кто-то наложил на себя руки, и поэтому службу в храме нельзя было сто лет совершать…

А какая жизнь в Петербурге была: всё бурлило, всё двигалось! Днём по улице иной раз не пройдёшь, возы со всякой всячиной непрерывно тянутся, – а на Неве стоят корабли из Европы; барки, лодки, плоты сотнями места ищут у пристаней.

По вечерам в богатых домах балы и маскарады начинались один пышнее другого, и на них такая разодетая публика съезжалась – я и не знал, что такие наряды бывают! Их шили по новейшей французской моде лучшие портные из Франции: в обычай это было введено гетманом Разумовским, братом давешнего фаворита императрицы Елизаветы, и Иваном Шуваловым, новым фаворитом её, – оба были большие щеголи и модники.

* * *

Вылезши из своих лесов, я сперва чувствовал себя в Петербурге чужим: учения ведь не было у меня, считай, никакого – хорошо, хоть грамоту знал. А тут по-французски говорят, на балах танцуют, вирши пишут и высокоумные беседы ведут. Ну, кто я при этом? – медведь медведем! Однако вскоре навострился: несколько слов французских затвердил, большего по сей день не знаю, из разговоров кое-чего запомнил, а главное, танцам выучился. Ничего, обходился как-нибудь: в конце концов, от солдата учёность не требуется – были бы смелость да отвага, да верная служба российскому престолу!

Жерар де-ла-Барт. Вид Дворцовой набережной от Васильевского острова, Санкт-Петербург

Наш полк имел свои казармы, весьма приличные, но там жили офицеры и старослужащие, а солдаты и новички квартировались отдельно, кто где мог, и надзора за ними не было никакого. Служба была неутомительной: надо было лишь являться на дежурства, смотры и парады – а в остальном живи, как хочешь.

Мы, гвардейцы, всегда были на особом положении, так со времён Петра повелось. Офицерские звания в гвардии были выше армейских, жалованье тоже больше, но, главное, мы при высочайших особах службу несли, при самом императорском дворе. Гвардия могла в любой момент потрясение в верхах государства произвести – и производила! Начиная от Екатерины Первой ни одно восшествие на престол без гвардии не обходилось, и государыню Елизавету Петровну тоже гвардейцы в императрицы произвели. А далее Екатерину Вторую единовластной правительницей сделали – но об этом речь впереди, не буду опять-таки забегать…

В Петербурге мы были полными хозяевами: куда ни придём, нам должны оказывать почёт и уважение, потому что гвардейцы во всём первые. Тогда повсюду бильярды поставили – и в трактирах, и в гостиницах, и даже в весёлых домах столы бильярдные стояли. Мы с братьями Григорием и Фёдором в «пирамиду» с шестнадцатью шарами изрядно играть научились и всех обыгрывали, однако был у нас соперник – Александр Шванвич, который, впрочем, не только в бильярде, но и в иных забавах нас превосходил.

Сейчас о нём уже забыли, но в своё время в России не было не знавшего его человека. Отец Шванвича, именем Мартын, был из учёных немцев – в Россию он приехал при Петре Великом. Здесь женился, а восприемницей его сына Александра была сама Елизавета Петровна, будущая наша императрица. Взойдя на трон, не забыла она своего крестника, и Шванвич был определён в Лейб-кампанию – личную дворцовую охрану императрицы. Лейб-кампанцы в званиях выше нас, гвардейцев, были – Шванвич, скажем, простым гренадером служил, но чин этот равен был армейскому поручику, – но мало того, они и во всём другом превзойти нас стремились: хотели доказать, что не гвардейцы, а лейб-кампанцы в Петербурге главные.

Офицеры Преображенского полка в середине XVIII века

У нас постоянно стычки происходили, но если в них Шванвич участвовал, наши гвардейцы бывали битыми: уж очень силён он был, один мог пятерых раскидать, к тому же саблей и шпагой владел мастерски. В одиночку с ним даже Григорий не мог справиться, но вдвоём мы Шванвича одолеть могли, что на деле доказали. Григорий играл как-то в трактире на бильярде с одним своим измайловцем – вдруг заходит Шванвич, а с ним лейб-кампанцы, все пьяные; они идут прямо к столу, и Шванвич предерзко заявляет:

– Ну-ка, освободите место! Настоящие игроки пришли, а вы идите гонять шары в задницу!

– Я могу шар тебе в задницу вогнать, – говорит Григорий. – А не то просто надрать её, чтобы наглости поубавилось.

– Тебе до моей задницы расти и расти, – отвечает Шванвич. – Но если ты такой смелый, давай биться на кулаках один на один: кто победит, тому бильярд и достанется.

Григорий согласился; тут же вокруг них круг образовался, всем хочется посмотреть на таковой кулачный бой: Шванвич огромный был, как Голиаф, однако и Григорий не меньше его.

Стали они драться; кулаки у Шванвича были всё равно что чугунные, – я их после на себе попробовал, – и бил он с такой силой, с какой пушечное ядро бьёт. Туго Григорию пришлось, но какое-то время продержался, а после не сдюжил – упал и дух вон! Пришёл он в себя, когда ведро воды на него вылили, а Шванвич стоит над ним и насмехается:

– Ну, кто кому задницу надрал? Это тебе урок – всегда уступай лейб-кампанцам!

Лейб-кампанцы императрицы Елизаветы

Григорий поднялся и от такой огромной обиды немедля побежал ко мне. Как рассказал он про всё, что случилось, я сразу с ним обратно в трактир направился, а у самого одна мысль в голове: как бы Шванвич оттуда не ушел. Приходим – нет, он здесь, слава богу! Я подхожу и говорю:

– С братом моим ты справился, а с нами двоими тебе не по силам биться. Не такой ты богатырь, чтобы братьев Орловых одолеть.

Он как взвился:

– А вот сейчас увидим, кто вы: орлы или воробышки!.. А вы не встревайте, – своим лейб-кампанцам приказывает, – я их сам поколочу.

Снова круг образовался, и даже деньги на спор стали ставить – кто победит?

Шванвич с нами условился со спины не заходить и под дых не бить, и начали мы мутузиться. Вот когда я его удары почувствовал – не приведи Господи, стену могли они прошибить! Достаётся и мне, и Григорию, но брату больше: видно, решил Шванвич его хорошенько проучить. На этом, однако, и обжёгся: настолько он братом увлёкся, что ко мне неосторожно боком повернулся и грудь открыл; тут у меня перед глазами охота на медведя встала – зверюга точь-в-точь так же под мой удар открылся. Тогда я не растерялся и теперь тоже: как двинул кулаком Шванвичу под сердце, тот и с ног долой!

Лейб-кампанцы зашумели и на нас было накинулись, но Шванвич очухался и их остановил:

– Не трогать Орловых! Всё по-честному было… А с вами, – нам с Григорием говорит, – давайте так договоримся: порознь я могу сладить с каждым из вас, но вдвоём вы надо мной верх возьмёте, поэтому во избежание напрасных побоев положим между нами следующее правило: один Орлов уступает Шванвичу и, где бы его ни встретил, повинуется ему беспрекословно; если же Шванвич встретит двоих Орловых, то он им повинуется. Согласны, что ли?

Мы с Григорием посмотрели друг на друга – не знаю, как я выглядел, а на брата смотреть было страшно: лицо всё заплыло, сплошной кровоподтёк, одного глаза вовсе не видно, второй в узкую щелочку мир наблюдает, – и согласились.

В. Хогарт. Оргия в таверне

* * *

– Вот такой договор со Шванвичем у нас был заключён, – продолжал граф, улыбаясь своим воспоминаниям, – но скоро мы его нарушили. Однажды Шванвич, уже хмельной, встретился с нашим братом Фёдором всё в том же трактире. Подойдя к Фёдору, он выхватил у него кий и грубо сказал:

– Договор дороже денег: ты, Орлов, сейчас один, а значит, должен повиноваться мне беспрекословно. Я буду на бильярде играть, а ты убирайся из трактира!

– У меня тут вино и девицы оплачены, – пытался возразить Фёдор.

– Оплачено тобою, а воспользуюсь я, – ухмыляясь, отвечал Шванвич. – Пошёл вон!..

Фёдор галопом ко мне; я иду с ним в трактир, и вот нас уже двое Орловых, а значит, Шванвич обязан уступить, однако он воспротивился:

– Это что за новости?!.. Эдак вы вечно будете один другого приводить – нет, считать надо по первой встрече!

Я Фёдору знак подал, и мы Шванвича в тот же миг за руки схватили и к выходу потащили. Он ругается непотребно, но вытолкали-таки мы его из дверей; не будь он так пьян, вряд ли мы с ним справились бы – сила у Фёдора была не та, что у Григория.

Однако то, что Шванвич пьян был, сыграло со мной злую шутку. Хмель ударил ему в голову, и он пришёл в бешенство, притаился за воротами и стал дожидаться моего выхода. Мне бы переждать в трактире, тем более что и Фёдор уговаривал, и девицы были хороши, и вино неплохое, однако настроения чего-то не было; вышел я через несколько минут из дверей, тут Шванвич на меня и налетел. Шальной был совсем – рубил саблей наотмашь; если бы не был он пьяный, мог бы насмерть меня зарубить, а так лишь левую щёку разрубил, впрочем, довольно глубоко. Я упал, а он бежать бросился: нёсётся с окровавленной саблей по улице, ничего не соображая.

Н. Витт. Нападение

Я встал, щёку платком повязал и пошёл домой – не в трактир же было возвращаться. Дома Ерофеич увидел, что со мною сталось, и давай меня ругать:

– Что же это ты вытворяешь, Алексей Григорьевич! В гуляку беспутного превратился, голь кабацкую – ох, рано умер твой батюшка: он бы не посмотрел на твой мундир, взял бы палку да дурь из тебя повыбил бы!

– Молчи, дурак! – говори я ему. – Как ты смеешь со своим барином так разговаривать?

– А вот и не замолчу – что, правда глаза колет? – не сдаётся он. – Я сколько раз на медведя в одиночку хаживал, так неужто барчука неразумного испугаюсь? Ваша матушка наказывала мне за вами смотреть и от всяких бед оберегать – вы среди братьев самый отчаянный!

Поругались мы ещё маленько, а потом он начал рану мою лечить. Велел терпеть – и сперва двойной водкой её обработал, затем зашил шелковой ниткой, будто рваный камзол, в другой раз водкой облил, а остаток дал выпить. Ничего, зажило как на собаке, но след остался на всю жизнь, – граф потёр щёку. – …А Шванвич от нас долго скрывался, особенно опасаясь Григория, который поклялся из-под земли его достать.

Через несколько времени произошёл переворот, возведший Екатерину на престол, а нас – на первую ступень государства. Шванвич, видно, уже почитал себя погибшим, однако я зла на него не держал: когда Шванвича почему-то сочли защитником свергнутого Петра Фёдоровича и в крепость поместили, я пришёл его освободить. Увидев меня, он побледнел – решил, наверно, что на казнь его поведу, – но я ему сказал:

– Кто старое помянет, тому глаз вон! Давай-ка обнимемся и забудем былое; я тебя всегда за силу и смелость уважал – будем приятелями!

Он даже прослезился:

– Ну, Орлов, отныне я твой раб! Прости меня за то, что я тебе и братьям твоим сделал, – а приятелем твоим быть для меня большая честь!

Чтение приказа. Гравюра XVIII века

Вот так мы с ним подружились, а вскорости я ему ещё немалые услуги оказал. После освобождения Шванвича перевели в Ингерманландский карабинерный полк, который был отправлен на постоянные квартиры в Торжок, – там Шванвич какого-то купчишку так отлупил, что дело до суда дошло, а затем и до государыни. Снова я за него вступился, и всё обошлось, слава богу!.. Однако тут другая беда пришла: сын Шванвича, Михаил, попал в плен к Пугачёву и имел глупость служить злодею со всеусердием. Потом, правда, сбежал и явился к законным властям с повинной, но был отдан под следствие вместе с другими пособниками Пугачёва и ожидал неминуемой смерти. Опять я перед государыней хлопотал, и она всемилостивейше заменила смертную казнь на вечную ссылку.

Шванвич сам благодарить меня приехал и такой обед устроил, что начали мы гулять в пятницу, а закончили во вторник – через две недели. Вот уж была гулянка так гулянка!..