Алексей Галахов
Воспоминания о журнальном сотрудничестве М.Каткова в 1839 и 1840 годах
Переходя к словесности русской, критик прежде дает характеристику славянского племени, а затем говорит о России. Речь его клонится к тому, что у нас, до той самой эпохи, когда Петром Великим внесены были элементы европейской цивилизации, не могло быть даже и тени литературы в том смысле, как, по мнению критика, должно понимать это слово (т. е. как выражение народного самопознания в слове). Памятники нашей древней словесности не представляют с своей внутренней стороны особенного интереса ни для исторического, ни для критического изучения; единственная форма, в которой они могут быть рассматриваемы, это – расположение их в хронологическом порядке. Такой строгий приговор объясняется скудостью разработки литературных наших памятников в то время, когда книга Греча была единственным руководством для изучения нашей словесности.
Наконец, критик приступает к труду Максимовича и относится к нему скептически и строго. Он не допускает рассматривания древней нашей словесности в её постепенном развитии и взаимной связи, и в связи со всею жизнию народа, особенно с его просвещением, после того, как единственной формой расположения словесных памятников признал порядок хронологический. Он осуждает деление на периоды, ибо, по его убеждению, в древней русской словесности никакого движения не было, кроме движения в языке. Кроме того, периоды характеризуются Максимовичем не степенями развития словесности, как бы следовало, а внешними, не относящимися к ней фактами и обстоятельствами. Наконец, нет единства в делении: в первых трех периодах основанием служат, как сказано, события, совершенно посторонние словесности, а в четвертом, начинает она понемногу обозначаться своими собственными явлениями.
Оригинален взгляд критика на «Слово о полку Игореве», объясняемый не скептической школой истории, основанной Каченовским, а малой тогда разработкой наших древних памятников словесности. Катков не принимал его за действительный и достоверный памятник: «Трудно придумать», – говорит он, – «кто мог написать такую нелепицу без всякой цели, без всякой arrière pensèe». Он не утверждал, впрочем, что «Слово» – с умыслом составленная подделка: он думал только, что мы не имеем его в истинном виде, ибо «единственный экземпляр, в котором оно дошло до нас, представляет первоначальное слово не только в искаженном виде, но и совершенно переделанным, так что от первоначального осталось несколько следов, только отдельные клочки, которые отличаются от всего прочего не столько особенным изяществом, сколько тем, что в них отзывается время близкое к описываемому событию».
Последняя (четвертая) критическая статья Каткова рассматривает «Сочинения в стихах и прозе графини Сарры Толстой», переведенные с немецкого и английского Лихониным, известным московским литератором того времени. Она написана con amore. Главною тому причиной служило сильное сочувствие к таланту девицы и её внешней судьбе. Сарра была по матери цыганского происхождения, получила отличное образование, начала писать на четырнадцатом году и умерла семнадцати лет от ужасной болезни, зародыш которой гнездился в её груди от самого рождения. Кроме того, сам критик имел поэтическое дарование, что доказывается его переводом Щекспировой трагедии: «Ромео и Джульета» и некоторых стихотворений Рюккерта и Гейне. Поэзия, философия, неизменно привлекали его к себе, начиная еще с бесед у H. Станкевича, о котором пришлось ему вспомнить в начале статьи, как о человеке, «не столько принадлежавшем публике, сколько малому кругу людей, лично его знавших и не отдохнувших еще от невозвратимой, горькой утраты»[4]. К числу этих немногих людей принадлежал и Михаил Никифорович вместе с Белинским. В биографическом очерке, под названием: «Несколько мгновений из жизни графа Т.», Станкевич говорит об удалении современного человека от природы, о разрыве его связи со вселенной[5]. Катков воспользовался этим выражением, потому что в поэзии Сары находил проявление её духа, глубоко сознававшего свое родство с общим духом жизни. Вот те обстоятельства, которые настроили критика на поэтический тон, почему и слог его, от начала до конца, является образным, цветистым, патетическим.
