Алексей Феофилактович Писемский
В водовороте

II

Княгиня, в свою очередь, переживала тоже довольно сильные ощущения: она очень хорошо догадалась, что муж из ревности к ней вышел до такой степени из себя в парке и затеял всю эту сцену с Архангеловым; она только не знала хорошенько, что такое говорила с ним Елена в соседней комнате, хотя в то же время ясно видела, что они там за что-то поссорились между собой. Требование же князя, чтобы княгиня ехала с ним в экипаже, обрадовало ее до души; она ожидала, что он тут же с ней помирится, и у них начнется прежняя счастливая жизнь. Княгиня, в противоположность Елене, любила все больше представлять себе в розовом, приятном цвете, но князь всю дорогу промолчал, и когда она при прощании сказала ему, что он должен извиняться перед ней в совершенно другом, то он не обратил на эти ее слова никакого внимания, а потом она дня три и совсем не видала князя. Надежды ее, значит, в этом отношении рушились совершенно, и ей вообразилось, что он, может быть, считает ее уже недостойною, чтобы помириться с нею, по случаю ее кокетства с бароном. Княгиня готова была плакать от досады, что держала себя подобным образом с этим господином, и решилась оправдаться перед мужем. Для этого она написала и послала князю такого рода письмо:

«Я, мой дорогой Грегуар, без вины виновата перед вами, но, клянусь богом, эту вину заставила меня сделать любовь же моя к вам, которая нисколько не уменьшилась в душе моей с того дня, как я отдала вам мое сердце и руку. Вам, вероятно, не нравилось то, что я была слишком любезна с вашим приятелем бароном, но заверяю вас, что барон никогда мне и нисколько не нравился, а, напротив, теперь даже стал противен, и я очень рада буду, когда он уедет. Кокетничая с ним, я думала этим возвратить вашу любовь ко мне, которая была, есть и будет всегда для меня дороже всего, и если вы дадите мне ее снова, я сочту себя счастливейшим существом в мире. Прошу вас убедительно ответить мне и не мучить меня неизвестностью; всегда верная и любящая вас жена

Е. Григорова».

Письмом этим княгиня думала успокоить князя; и если заглянуть ему поглубже в душу, то оно в самом деле успокоило его: князь был рад, что подозрения его касательно барона почти совершенно рассеялись; но то, что княгиня любила еще до сих пор самого князя, это его уже смутило.

Недоумевая, как и что предпринять, он решился подождать Миклакова, который вечером хотел прийти к нему на дачу и действительно пришел.

– Вот вы с Еленой говорили мне, – начал князь после первых же слов, – чтобы я разные разности внушил княгине; я остерегся это сделать и теперь получил от нее письмо, каковое не угодно ли вам прочесть!

Князь подал Миклакову письмо княгини, которое тот внимательно прочел, и вслед за тем все лицо его приняло какое-то умиленное выражение.

– Какая, однако, отличнейшая женщина княгиня! – воскликнул он.

– Чем же? – спросил князь, хотя и догадался почти, что хочет сказать Миклаков.

– Добрейшая и чистейшая женщина, каких когда-либо я встречал, – продолжал Миклаков. – Вы сколько лет женаты? – прибавил он князю.

– Десять лет! – отвечал тот.

– Шутка!.. И после того, что вы изволили творить против нее, она сохранила такую преданность к вам!.. Не умеете вы, сударь, ценить подобное сокровище, решительно не умеете!..

– Но Елена, я надеюсь, как женщина, никак не хуже княгини, – проговорил князь.

– Елена имеет совсем другие достоинства, – сказал Миклаков.

Друзья после этого замолчали на некоторое время.

– Как я предсказывал, так и вышло! – начал Миклаков, рассмеясь. – Вся эта история с бароном, от которой вы так волновались и бесились, оказалась сущим вздором.

– Если она даже вздор, – подхватил князь, – то все-таки это ставит меня в еще более щекотливое положение… Что я буду теперь отвечать на это письмо княгине?.. Обманывать ее каким-нибудь образом я не хочу; написать же ей все откровенно – жестоко!

– Зачем писать?.. На словах ей надобно объяснить, – возразил Миклаков.

– А на словах я не могу, потому что, как и испытал это раз, или наговорю ей каких-нибудь резкостей, чего вовсе не желаю, или сам расчувствуюсь очень.

– Так как же тут быть? – воскликнул Миклаков.

– Всего бы было удобнее… – продолжал князь, пожимая плечами, – если бы вы, по доброте вашей ко мне, взяли на себя это поручение.

– Какое поручение? – спросил Миклаков.

– Поручение объясниться с княгиней.

– Это с какой мне стати? – воскликнул Миклаков.

– С такой, что я ваш друг и просил вас о том…

– Но что же именно объяснять я ей буду? – говорил Миклаков, уже смеясь.

– Объяснять… – начал князь с некоторой расстановкой и обдумывая, – чтобы она… разлюбила меня, потому что я не стою того, так как… изменил ей… и полюбил другую женщину!

– Э, нет!.. Этим ни одну женщину не заставишь разлюбить, а только заставишь больше ревновать, то есть больше еще измучишь ее. Чтобы женщина разлюбила мужчину, лучше всего ей доказать, что он дурак!

– Ну, докажите княгине, что я дурак; можно, полагаю, это?

– Можно! – отвечал совершенно серьезным тоном Миклаков. – Хорошо также ее уверить, что вы и подлец!

– Уверьте ее, что я и подлец! – подхватил князь.

Миклаков после этого помолчал немного, а потом присовокупил:

– Нечестно-то, в самом деле нечестно с ней поступили!

– Может быть, я не спорю против того; но как же, однако: вы беретесь, значит, и скажете ей?

– Да, пожалуй! – отвечал Миклаков.

– А когда именно?

– Когда хотите, мне все равно.

– Сегодня, например!.. Она теперь дома и сидит одна!..

– Нет, сегодня нельзя! – сказал наотрез Миклаков, взглянув при этом мельком на свои худые брюки и сапоги в заплатах.

– Отчего? – спросил князь, вовсе не подозревая, чтобы подобная причина могла останавливать Миклакова.

– Да оттого, – отвечал тот, – что я должен сообразить несколько и обдумать мое посольство!.. Завтра разве?

– Ну, завтра!.. В таком случае я пришлю за вами в Москву экипаж, – сказал князь.

– Присылайте! – согласился Миклаков.

И, придя домой, сей озлобленный человек начал совершать странные над собой вещи: во-первых, еще вечером он сходил в баню, взял там ванну, выбрился, выстригся, потом, на другой день, едва только проснулся, как сейчас же принялся выбирать из своего небогатого запаса белья лучшую голландскую рубашку, затем вытащил давным-давно не надеваемые им лаковые сапоги. Касательно верхнего платья Миклаков затруднялся, что ему надеть: летняя визитка у него была новее черного сюртука, но зато из такого дешевого трико была сшита, что, конечно, каждый лавочник и каждый лакей имел такую; сюртук же хоть и сделан был из очень хорошего сукна, но зато сильно был ветх деньми. Миклаков все-таки решился лучше надеть сюртук, предварительно вычистив его самым старательным образом; когда, наконец, за ним приехал экипаж князя, то он, сев в него, несколько развалился и положил даже ногу на ногу: красивая открытая коляска, как известно, самого отъявленного философа может за: ставить позировать!.. Бойкие кони понесли. Миклакова в Останкино. Он всю дорогу думал о княгине и о предстоящем свидании с нею. Она еще и прежде того немного нравилась ему и казалась такой милой и такой чистенькой. В настоящие же минуты какое-то тайное предчувствие говорило ему, что он произведет довольно выгодное для себя впечатление на княгиню^[82]. Приехав в Останкино и войдя в переднюю флигеля, занимаемого княгинею, Миклаков велел доложить о себе, и, когда лакей ушел исполнить его приказание, он заметно оставался в некотором волнении. Княгиню тоже удивило это посещение.

– Проси! – сказала она как-то беспокойно лакею.

Миклаков вошел.

Княгиня подала ему свою беленькую ручку.

– Вы, вероятно, у мужа были? – спросила она его.

– Нет, я не был у него сегодня, – отвечал Миклаков уже несколько и мрачно.

– А я полагала, что вы не застали его дома, – продолжала княгиня, все еще думавшая, что Миклаков приехал к князю.

– Я даже не заходил к нему, – отвечал тот.

Княгиня дальше не знала, что и говорить с Миклаковым, и только попросила его садиться и сама села.

Миклаков некоторое время вертел шляпою.

– Я, собственно, явился к вам… – начал он, немного запинаясь, – не от себя, а по поручению князя.

– От мужа? – спросила княгиня с испугом и вся краснея в лице.

– От него-с! – отвечал Миклаков. – Мы с князем весьма еще недолгое время знакомы, но некоторое сходство в понятиях и убеждениях сблизило нас, и так как мы оба твердо уверены, что большая часть пакостей и гадостей в жизни человеческой происходит оттого, что люди любят многое делать потихоньку и о многом хранят глубочайшую тайну, в силу этого мы после нескольких же свиданий и не стали иметь никаких друг от друга тайн.

Княгиня начала почти догадываться, что хочет этим сказать Миклаков, и это еще больше сконфузило ее. «Неужели же князь этому полузнакомому человеку рассказал что-нибудь?» – подумала она не без удивления.

– А в силу сего последнего обстоятельства, – продолжал Миклаков, – я и сделался невидимым участником ваших бесед семейных и пререканий.

Удивлению княгини пределов не стало.

– Признаюсь, я вовсе не желала бы, чтобы кто-нибудь был участником в наших семейных отношениях, – проговорила она.

Миклаков пожал на это плечами.

– Тут вам нечего ни желать, ни опасаться, потому что из всего этого, если не выйдет для вас некоторой пользы, то во всяком случае не будет никакого вреда: мне вчерашний день князь прочел ваше письмо к нему, которым вы просите его возвратить вам любовь его.

Княгиня окончательно запылала от стыда и смущения.

– И князь поручил мне сказать вам, – говорил Миклаков с какой-то даже жестокостью, – что как он ни дорожит вашим спокойствием, счастием, но возвратиться к прежнему чувству к вам он не может, потому что питает пылкую и нежную страсть к другой женщине!

Княгиня при этих словах из пылающей сделалась бледною.

– С недобрыми же и нехорошими вестями пришли вы ко мне! – проговорила она.

– Что делать! – произнес в свою очередь невеселым голосом Миклаков. – Но мне хотелось бы, – прибавил он с некоторою улыбкою, – не только что вестником вашим быть, но и врачом вашим душевным: помочь и пособить вам сколько-нибудь.

– Нет, мне никто и ничем не может пособить! – произнесла княгиня, и слезы полились по ее нежным щечкам.

– Будто?.. Будто печаль ваша уж так велика? – спросил с участием Миклаков.

– Очень велика! – отвечала ему княгиня.

– Гм!.. – произнес Миклаков и после того, помолчав некоторое время и как бы собравшись с мыслями, начал. – Вот видите-с, на свете очень много бывает несчастных любвей для мужчин и для женщин; но, благодаря бога, люди от этого не умирают и много-много разве, что с ума от того на время спятят.

– А это бывает же? – спросила княгиня.

– Бывает-с это! – отвечал ей Миклаков торопливо. – И, по-моему, лучшее от того лекарство – самолюбие; всякий должен при этом вспомнить, что неужели он все свое человеческое достоинство поставит в зависимость от капризной воли какого-нибудь господина или госпожи. Нас разлюбили, ну и прекрасно: и мы разлюбим!

– Хорошо, разлюбим; а как не разлюбляется? – возразила княгиня.

– Что за вздор: не разлюбляется! – воскликнул Миклаков. – Для этого, мне кажется, стоит только повнимательнее и построже вглядеться в тот предмет, который нас пленяет – и кончено!.. Что вам, например, по преимуществу нравится в князе?

Княгиня некоторое время затруднялась отвечать на такой вопрос.

– Ум, конечно? – подхватил Миклаков.

– Разумеется, ум, потому что мужчина прежде всего должен быть умен, – проговорила княгиня.

– Совершенно верно-с… Жаль только, что женщины иногда совсем не то принимают за ум, что следует!.. В чем именно, по-вашему, ум князя проявляется?

– Как вам сказать, в чем… Каждое слово его показывает, что он человек умный.

– Гм… слово! – повторил Миклаков. – Слова бывают разные: свои и чужие, свое слово умное придумать и сказать очень трудно, а чужое повторить – чрезвычайно легко.

– Так неужели вы думаете, что князь все говорит чужие слова? – спросила княгиня с некоторым оттенком неудовольствия.

– Я тут ничего не говорю о князе и объясняю только различие между своими словами и чужими, – отвечал Миклаков, а сам с собой в это время думал: «Женщине если только намекнуть, что какой-нибудь мужчина не умен, так она через неделю убедит себя, что он дурак набитейший». – Ну, а как вы думаете насчет честности князя? – продолжал он допрашивать княгиню.

Та даже вспыхнула от удивления и неудовольствия.

– Господи, вы уж его и бесчестным человеком начинаете считать!.. Худого же князь адвоката за себя выбрал, – проговорила она.

– Я опять-таки повторяю вам, – возразил Миклаков, – что я желаю только знать ваше мнение, а своего никакого вам не говорю.

– Какое же тут другое мое мнение будет; я, без сомнения, признаю князя за самого честного человека!

– То есть почему это так? Может быть, потому, что, имея семьдесят тысяч годового дохода, он аккуратно платит долги по лавочкам и по булочным?

Княгиня опять вспыхнула.

– Нет, не потому, – сказала она явно сердитым голосом, – а вот, например, другой бы муж всю жизнь меня стал обманывать, а он этого, по своей честности, не в состоянии был сделать: говорит мне прямо и искренно!

– Что ж прямо и искренно говорить!.. – возразил Миклаков. – Это, конечно, можно делать из честности, а, пожалуй, ведь и из полного неуважения к личности другого… И я так понимаю-с, – продолжал он, расходившись, – что князь очень милый, конечно, человек, но барчонок, который свой каприз ставит выше счастия всей жизни другого: сначала полюбил одну женщину – бросил; потом полюбил другую – и ту, может быть, бросит.

– И все мужчины, я думаю, такие! – сказала княгиня.

– Нет, не все мужчины такие, – произнес Миклаков.

– Кто же? Вас, что ли, прикажете считать приятным исключением? – спросила его колко княгиня.

– Да хоть бы меня, пожалуй! – отвечал ей нахально Миклаков.

Княгиня пожала плечами.

– Скромно сказано! – проговорила она опять с насмешкой.

Ее не на шутку начинали сердить эти злые отзывы Миклакова о князе. Положим, она сама очень хорошо знала и понимала, что князь дурно и, может быть, даже нечестно поступает против нее, но никак не желала, чтобы об этом говорили посторонние.

Миклаков с своей стороны видел, что он мало подействовал на княгиню своими убеждениями, и рассчитал, что на нее временем лучше будет повлиять.

– А что, скажите, чем вы занимаетесь?.. На что тратите вы ваш досуг? – спросил он ее.

– Да ничем особенно не занимаюсь, – отвечала княгиня.

– Читаете что-нибудь?.. Музыкой много занимаетесь? – продолжал Миклаков спрашивать.

– Прежде много занималась, а теперь и та наскучила.

– Значит, только и делаете, что оплакиваете утраченную любовь вашего недостойного супруга?

– И того нет: для меня решительно все равно, утратила я его любовь или нет, – произнесла княгиня, сильно досадуя в душе на князя, что он подводит ее под подобные насмешки.

– Но надобно же, однако, на что-нибудь приятное и занятное направить вам ваше воображение, – говорил Миклаков.

– Я направлю его к богу и буду просить у него смерти, – отвечала княгиня.

– Э, пустяки – смерти просить!.. А в карты, скажите, вы любите играть? – спросил ее Миклаков.

– Люблю! – сказала протяжно княгиня.

– Ну, хотите, я буду ходить к вам в карты играть, серьезно, по большой?.. Буду вас обыгрывать, – благо у вас денег много.

Княгиня усмехнулась. Она это предложение Миклакова приняла сначала за шутку.

– Прикажете или нет? – настаивал тот.

– Пожалуй, ходите, – отвечала, наконец, княгиня.

Ей самой немножко улыбнулась мысль о подобном времяпрепровождении.

– Так, так, значит, на том и покончим! – произнес он, уже вставая и протягивая княгине на прощанье руку.

Та ему ничего не отвечала и только подала ему тоже свою руку.

Миклаков ушел.

Княгиню страшным образом удивило и оскорбило такое посольство от князя. «Разве сам он не мог побеспокоиться и написать ей ответ?.. Наконец, просто сказать ей на словах?.. Зачем же было унижать ее еще в глазах постороннего человека?» – думала княгиня и при этом проклинала себя, зачем она написала это глупое письмо князю, зная по опыту, как он и прежде отвечал на все ее нежные заявления. С настоящей минуты она начала серьезно подумывать, что, в самом деле, не лучше ли ей будет и не легче ли жить на свете, если она разойдется с князем и уедет навсегда в Петербург к своим родным.

Сам же князь в продолжение всего времени, пока Миклаков сидел у княгини, стоял у окна в своем кабинете и с жадным вниманием ожидал, когда тот выйдет от нее. Наконец, Миклаков показался.

– Идите сюда скорей! – не утерпел и крикнул ему князь.

Миклаков подошел было к нему к окну.

– Идите же в комнату! – крикнул ему еще раз князь.

Миклаков усмехнулся, мотнул головой и вошел в комнаты.

– Ну что, говорили? – спросил его стремительно князь.

– Говорил! – отвечал протяжно Миклаков.

– Что же вы именно говорили?

– Говорил, во-первых, что вы человек весьма недалекий, – произнес Миклаков и приостановился на некоторое время, как бы желая наблюсти, какое это впечатление произведет на князя.

Того, при всем его желании скрыть это, заметно передернуло.

– Ну-с, далее! – сказал он.

– Далее я ей объяснил, что вы человек пустой и не совсем даже честный, в отношении ее, по крайней мере!

– Благодарю, что не во всех уж отношениях! – сказал князь, притворно усмехаясь.

– Не во всех-с, не во всех! – подхватил Миклаков.

– Что же она на все это?

– Она пока еще не соглашается с таким моим мнением, но, во всяком случае, решилась понемногу начать развлекать себя, и я в этом случае предложил ей свое товарищество и партнерство.

– Предложили? Вот за это спасибо! – воскликнул князь.

– Предложил; только наперед вам говорю: прошу меня не ревновать, а то я в этих случаях труслив, как заяц: сейчас наутек уйду!

– Ни взглядом, ни словом не обнаружу сего грубого чувства пред вами, – отвечал с оттенком веселости князь. – Но она все-таки не очень огорчилась? – прибавил он озабоченным голосом.

– Нет, по-видимому, не очень.

– Это и отлично! – произнес князь с видимым удовольствием.

– Мне, однако, пора домой! – сказал Миклаков.

– Не смею останавливать!.. Экипаж готов! – сказал князь, с чувством и с благодарностью пожимая руку приятеля.

Миклаков опять сел в тот же фаэтон и поехал: он и на этот раз думал о княгине. В его зачерствелом и наболевшем сердце как будто бы снова заискрилось какое-то чувство и зашевелились надежды и мечты!

III

Прошло недели две. Князь и княгиня, каждодневно встречаясь, ни слова не проговорили между собой о том, что я описал в предыдущей главе: князь делал вид, что как будто бы он и не получал от жены никакого письма, а княгиня – что к ней вовсе и не приходил Миклаков с своим объяснением; но на душе, разумеется, у каждого из них лежало все это тяжелым гнетом, так что им неловко было даже на долгое время оставаться друг с другом, и они каждый раз спешили как можно поскорей разойтись по своим отдельным флигелям.

После 15 августа Григоровы, Анна Юрьевна и Жиглинские предположили переехать с дач в город, и накануне переезда князь, сверх обыкновения, обедал дома. Барон за этим обедом был какой-то сконфуженный. В половине обеда, наконец, он обратился к княгине и к князю и проговорил несколько умиленным и торжественным голосом:

– А я завтрашний день поблагодарю вас за ваше гостеприимство и попрошу позволения проститься с вами!

– Вы едете в Петербург? – спросила его княгиня заметно довольным голосом.

Князь кинул взгляд на барона.

– Нет, я остаюсь в Москве, – отвечал тот, все более и более конфузясь, – но я буду иметь дела, которые заставляют меня жить ближе к городу, к присутственным местам.

Князь и княгиня, а также и г-жа Петицкая, обедавшая у Григоровых, посмотрели на барона с некоторым удивлением.

– Какие же это у вас дела такие? – спросил его князь.

– Да так… разные, – отвечал уклончиво барон.

– Разные… – повторил князь. – Но разве от нас вы не могли бы ездить в присутственные места?

– Далеко, ужасно далеко! – отвечал барон.

– Что же вы в гостинице, что ли, где-нибудь будете жить? – продолжал князь и при этом мельком взглянул на княгиню. Он, наверное, полагал, что это она потребовала, чтобы барон переехал от них; но та сама смотрела на барона невиннейшими глазами.

– Я нанял квартиру у Анны Юрьевны, – отвечал барон протяжно.

– У Анны Юрьевны?.. – воскликнули в один голос Григоровы.

– Но где же и какая у ней квартира может быть? – подхватила стремительно Петицкая.

Она успела уже познакомиться с Анной Юрьевной и даже побывать из любопытства в городском ее доме.

– Внизу. Я весь низ беру себе, – отвечал барон, – главное потому, что мне нужно иметь квартиру с мебелью, а у Анны Юрьевны она вся меблирована, и меблирована прекрасно.

– Еще бы не прекрасно! – воскликнул князь. – Мало ли чего нет у моей дорогой кузины; вы у ней многое можете найти, – присовокупил он как-то особенно внушительно.

Г-жа Петицкая при этом потупилась: она обыкновенно всегда, при всяком вольном намеке князя, опускала глаза долу.

Барон же старался принять вид, что как будто бы совершенно не понял намека князя.

– Я вас поздравляю: вы непременно влюбитесь в Анну Юрьевну! – объяснила ему прямо княгиня.

– Влюблюсь? – спросил барон, подняв, как бы в удивлении, свои брови.

– Непременно, она очень милая, хоть, может быть, и не совсем молода! – подхватила княгиня.

– Совершенно верно; но, к сожалению, я сам мало способен к этому чувству, – проговорил барон.

– Почему же это?.. Я полагаю, напротив! – сказала с некоторою колкостью княгиня.

– И я тоже, – поддержала ее г-жа Петицкая.

– Я так много, – продолжал барон, – перенес в жизни горя, неудач, что испепелил сердце и стал стар душою.

– А вот Анна Юрьевна накатит вас отличнейшим бургонским, и помолодеете душой, – подхватил князь.

– Что ты за глупости говоришь! – произнесла княгиня, а г-жа Петицкая опять сделала вид, что ей ужасно было стыдно слушать подобные вольности, и ради этого она позадержала даже немножко дыхание в себе, чтобы заметнее покраснеть.

– Князь для острого словца не пожалеет и отца! – подхватил с своей стороны, усмехаясь, барон.

Все эти подозрения и намеки, высказанные маленьким обществом Григоровых барону, имели некоторое основание в действительности: у него в самом деле кое-что начиналось с Анной Юрьевной; после того неприятного ужина в Немецком клубе барон дал себе слово не ухаживать больше за княгиней; он так же хорошо, как и она, понял, что князь начудил все из ревности, а потому подвергать себя по этому поводу новым неприятностям барон вовсе не желал, тем более, что черт знает из-за чего и переносить все это было, так как он далеко не был уверен, что когда-нибудь увенчаются успехом его искания перед княгиней; но в то же время переменить с ней сразу тактику и начать обращаться холодно и церемонно барону не хотелось, потому что это прямо значило показать себя в глазах ее трусом, чего он тоже не желал. В видах всего этого барон вознамерился как можно реже бывать дома; но куда деваться ему, где найти приют себе? «К Анне Юрьевне на первый раз отправлюсь!» – решил барон и, действительно, на другой день после поездки в парк, он часу во втором ушел пешком из Останкина в Свиблово. Анна Юрьевна, в свою очередь, в это утро тоже скучала. Встретив юный музыкальный талант под руку с юной девицей, она наотрез себе сказала, что между нею и сим неблагодарным все и навсегда кончено, а между тем это ей было грустно, так что Анна Юрьевна, проснувшись ранее обыкновенного поутру, даже поплакала немного; несмотря на свою развращенность и цинизм в понимании любви, Анна Юрьевна наедине, сама с собой, все-таки оставалась женщиной. Приходу барона она обрадовалась, ожидая, что это все-таки немножко развлечет ее.

– Что ваш князь и княгиня? – спросила она его с первого же слова.

– А я их не видал сегодня! – отвечал барон.

Анна Юрьевна до прихода барона сидела в саду в беседке, где и приняла его.

– L'air est frais aujourd'hui!..^[83] Пора в город переезжать, – проговорила она, кутаясь в свой бурнус и затрудняясь на первых порах, о чем бы более интересном заговорить с своим гостем.

– Нет, что же за холодно; я еще ни разу не надевал своего осеннего пальто! – возразил барон, желая, кажется, представить из себя здорового и крепкого мужчину.

– Да, но, может быть, вас согревает в Останкине приятная атмосфера, которая вас окружает! – произнесла Анна Юрьевна лукавым голосом.

– Атмосфера приятная? – переспросил барон, совершенно как бы не поняв ее слов. – Какая же это атмосфера? – прибавил он.

– Атмосфера в обществе с хорошенькой и милой женщиной, – отвечала Анна Юрьевна. Она сама отчасти замечала, а частью слышала от прислуги своей, что барон ухаживает за княгиней, и что та сама тоже неравнодушна к нему, а потому она хотела порасспросить несколько барона об этом.

– Да, вот что! – произнес тот. – Но только атмосфера эта скорее холодящая меня, чем согревающая! – заключил он.

– Будто? – сказала Анна Юрьевна недоверчивым голосом.

– Уверяю вас!

– Что вы влюблены – в этом… je ne doute guere!..^[84] Но чтобы и вам не отвечали тем же – не думаю! – проговорила она.

– Что я не влюблен и что мне ничем не отвечают, могу доказательство тому представить.

– Пожалуйста.

– Скажите, когда бывают влюблены и им отвечают взаимно, то пишут такие письма? – проговорил барон и, вынув из своего бумажника маленькую записочку, подал ее Анне Юрьевне. Письмо это было от княгини, писанное два дня тому назад и следующего содержания: «Вы просите у меня „Московских ведомостей“^[85], извините, я изорвала их на папильотки, а потому можете сегодня сидеть без газет!»

– Пишут в таком тоне? – повторил барон.

– Пишут во всяком!.. – проговорила Анна Юрьевна, и при этом ей невольно пришла в голову мысль: «Княгиня, в самом деле, может быть, такая еще простушка в жизни, что до сих пор не позволила барону приблизиться к себе, да, пожалуй, и совсем не позволит», и вместе с тем Анне Юрьевне кинулось в глаза одно, по-видимому, очень неважное обстоятельство, но которое, тем не менее, она заметила. Барон сидел к ней боком, и Анна Юрьевна очень хорошо видела его рыжий затылок, который ей весьма напомнил затылок одного молодого английского лорда, секретаря посольства, человека, для которого некогда Анна Юрьевна в первый раз пала.

Часу в четвертом барон, наконец, встал и хотел было отправиться в Останкино.

– Куда же вы?.. Dinez avec moi… le diner sera bon!^[86] – сказала ему Анна Юрьевна.

– О, нисколько в том не сомневаюсь! – отвечал барон и, разумеется, не отказался от этого приглашения.

Когда они сели за стол, барон сказал:

– Я завтра хочу ехать в Москву на целый день погулять там, посмотреть… Я почти совсем не видал Москвы.

– Да и видеть особенно нечего, – подхватила Анна Юрьевна. – Я сама тоже завтра еду туда на целый день.

– Изволите ехать?

– Да, et pour des raisons desagreables!..^[87] Там у меня какие-то процессы глупые затеваются; надобно ехать к нотариусу, написать одному господину доверенность.

– Какого же рода процессы у вас? – спросил барон.

– Да там с мужиками по размежеванию земель; я их всех на выкуп отпустила, у меня очень большое имение, тысяч двадцать душ по-прежнему было!..

При этих словах барон даже пошевелился как-то беспокойно на стуле.

– Ну, а мужики все эти, говорят, ужасно жадны: требуют себе еще что-то такое больше, чем следует; управляющие мои тоже плутовали, так что я ничего тут не понимаю и решительно не знаю, как мне быть.

Барон, слушая все это, по-видимому, мотал себе на ус.

– De quelle maniere vous rendez vous a Moscou, – en voiture de place?^[88] – спросила его Анна Юрьевна.

– Oui, – en fiacre!^[89] – отвечал барон.

– Хотите, я заеду за вами? – сказала Анна Юрьевна.

– Si vous le voulez, bien!^[90] – проговорил барон, вежливо склоняя перед ней голову.

– Хорошо, похищу вас, так и быть!.. Только мне надобно ехать в мой дом; вы не соскучитесь этим?

– Нисколько.

На другой день Анна Юрьевна в самом деле заехала за бароном и увезла его с собой. Дом ее и убранство в оном совершенно подтвердили в глазах барона ее слова о двадцати тысячах душ. Он заметно сделался внимательнее к Анне Юрьевне и начал с каким-то особенным уважением ее подсаживать и высаживать из экипажа, а сидя с ней в коляске, не рассаживался на все сиденье и занимал только половину его.

– Господина, которому вы даете доверенность, вы хорошо знаете? – спросил он ее, когда они подъехали к самой уж конторе нотариуса.

– Нисколько!.. Он адвокат здешний и очень хороший, говорят, человек.

– Ну, это… особенно если доверенность будет полная и при таком большом имении, дело не совсем безопасное.

– Очень может быть, даже опасное! Mais que devons nous faire, nous autres femmes^[91], если мы в этом ничего не понимаем!

– В таком случае не повременить ли вам немножко, и не поручите ли вы мне предварительно пересмотреть ваши дела? – проговорил барон.

– Ах, пожалуйста! – воскликнула Анна Юрьевна, и таким образом вместо нотариуса они проехали к Сиу, выпили там шоколаду и потом заехали опять в дом к Анне Юрьевне, где она и передала все бумаги барону. Она, кажется, начала уже понимать, что он ухаживает за ней немножко. Барон два дня и две ночи сидел над этими бумагами и из них увидел, что все дела у Анны Юрьевны хоть и были запущены, но все пустые, тем не менее, однако, придя к ней, он принял серьезный вид и даже несколько мрачным голосом объяснил ей:

– У вас дел очень много, так что желательно было бы, чтобы ими занялся человек, преданный вам.

– Но эти адвокаты, говорят, очень честны!.. Il songent a leur renommee!^[92] – сказала на это ему Анна Юрьевна.

– Не всегда! – возразил ей барон. – Честность господ адвокатов, сколько я слышал, далеко не совпадает с их известностью!

– Вы думаете? Но к кому же я в таком случае обратиться должна? – воскликнула Анна Юрьевна.

– Позвольте мне, хоть, может быть, это и не совсем принято, предложить вам себя, – начал барон, несколько запинаясь и конфузясь. – Я службой и петербургским климатом очень расстроил мое здоровье, а потому хочу год или два отдохнуть и прожить даже в Москве; но, привыкнув к деятельной жизни, очень рад буду чем-нибудь занять себя и немножко ажитировать.

– Mille remerciements!^[93] – воскликнула Анна Юрьевна, до души обрадованная таким предложением барона, потому что считала его, безусловно, честным человеком, так как он, по своему служебному положению, все-таки принадлежал к их кругу, а между тем все эти адвокаты, бог еще ведает, какого сорта господа. – Во всяком случае permettez-moi de vous offrir des emoluments^[94], – прибавила она.

Барон при этом покраснел.

– Я сам имею совершенно обеспеченное состояние и желаю вашими делами заняться ad libitum^[95], – проговорил он.