Алексей Феофилактович Писемский
Русские лгуны
– Девочку, что ли, он убил как-то!
– Какую девочку, за что?
– Мещанка там одна, нищенки дочь.
Марья Николаевна побледнела.
– Да за что же и каким образом?
– Играл с ней и убил.
– Что такое, играл с ней?.. Ты дура какая-то… врешь что-то такое…
Эмилия обиделась.
– Ничего я не вру-с… все говорят.
– Как, не вру!.. Убил девочку – за что?
Эмилия некоторое время колебалась.
– На любовь его, говорят, не склонилась, – проговорила она как бы больше в шутку и отворотила лицо свое в сторону.
Марья Николаевна взялась за голову и сделалась совсем как мертвая.
– В этот самый вечер это и случилось, как мы были у него с катанья, – продолжала Эмилия. – Мужики на другой день ехали в город с дровами и нашли девочку на подгородном поле зарытою в снег и привезли в часть, а матка девочки и приходит искать ее. Она два дня уж от нее пропала, и видит, что она застрелена…
– Почему же девочку эту застрелил Александр Иваныч?.. – спросила Марья Николаевна.
– Солдаты полицейские тут тоже рассказали: она, говорят, каталась на Имшиных лошадях со старухой, и прямо к нему они и проехали с катанья.
Молоденькое лицо Марьи Николаевны как бы в одну минуту возмужало лет на пять; по лбу прошли две складки; милая улыбка превратилась в серьезную мину. Она встала и начала ходить по комнате.
– Мужчина может это сделать совершенно не любя и любя другую женщину! – проговорила она насмешливым голосом и останавливаясь перед Эмилиею.
– Он, говорят, совершенно пьяный был, – подтвердила та. – Человека его также захватили, тот показывает: три бутылки одного рому он в тот вечер выпил.
– Каким же образом он ее убил?
Личико Марьи Николаевны при этом сделалось еще серьезнее.
– Сегодня полицеймейстер рассказывал Петру Александрычу, что Александр Иваныч говорит, что она сама шалила пистолетом и выстрелила в себя; а человек этот опять показывает – их врознь держат, не сводят, – что он ее стал пугать пистолетом, а когда она вырвалася и побежала от него, он и выстрелил ей вслед.
Дальнейшие ощущения моей героини я предоставляю читательницам самим судить.
У входа в домовую церковь тюремного замка стояли священник в теплой шапке и муфте и дьячок в калмыцком тулупе. Они дожидались, пока дежурный солдат отпирал дверь. Войдя в церковь, дьячок шаркнул спичкой и стал зажигать свечи. Вслед же за ними вошла дама вся в черном. Это была наша председательша. Священник, как кажется, хорошо ее знал. Она подошла к нему под благословение.
– Холодно? – сказал он.
– Ужасно! Я вся дрожу, – отвечала она.
– Не на лошади?
– Нет, пешком… У меня нет лошади.
– А Александра Иваныча кони где? Все, видно, проданы и в одну яму пошли.
– Все в одну! – отвечала Марья Николаевна грустно-насмешливым голосом. – Но досаднее всего обман: каждый почти из них образ передо мной снимал и клялся: «Не знаем, говорят, что будет выше, а что в палате мы его оправдаем».
– Ну, да губернатора тоже поиспугались.
– Да что же губернатору-то?
– А губернатор супруга вашего побоялся: еще больше, говорят, за последнее время ему в лапки попал.
– Ну да, вот это так… но это вздор – это я разоблачу… – проговорила Марья Николаевна, и глаза ее разгорелись.
– На каторгу приговорили?
– На каторгу, на десять лет, и смотрите, сколько тут несправедливости: человек обвиняется или при собственном сознании, или при показании двух свидетелей; Александр Иваныч сам не сознается; говорит, что она шалила и застрелила себя, – а свидетели какие ж? Лакей и Федоровна! Они сами прикосновенны к делу. А если мать ее доносит, так она ничего не видала, и говорит все это она, разумеется, как женщина огорченная…
– В поле он мертвую-то свез… Зачем? Для чего?
– Прекрасно-с!.. Но ведь он человек: мог перепугаться; подозрение прямо могло пасть на него, тем более что от другой матери было уж на него прошение в этом роде, и он там помирился только как-то с нею – значит, просто растерялся, и, наконец, пьян был совершенно… Они вывезли в поле труп и не спрятали его хорошенько, а бросили около дороги – ну, за это и суди его как за нечаянный проступок, за неосторожность; но за это не каторга же!.. Судить надобно по законам, а не так, как нам хочется.
Любовь сделала бедную женщину даже юристкою.
– Это все я раскрою, – продолжала она все более и более с возрастающим жаром, – у меня дядя член государственного совета; я поеду по всем сенаторам, прямо им скажу, что я жена такого-то господина председателя, полюбила этого человека, убежала к нему, вот они и мстят ему – весь этот чиновничий собор ихний!
– Дай бог, дай бог!.. – произнес священник со вздохом. – Вас-то очень жаль…
– О себе, отец Василий, я уж и думать забыла; я тут все положила: и молодость и здоровье… У меня вон ребенок есть; и к тому, кажется, ничего не чувствую по милости этого ужасного дела…
Священник грустно и про себя улыбнулся, а потом, поклонившись Имшихе (так звали Марью Николаевну в остроге), ушел в алтарь.
Она отошла и стала на женскую половину. Богомольцев почти никого не было: две – три старушонки, какой-то оборванный чиновник, двое парней из соседней артели.
Дежурный солдат стал отпирать и с шумом отодвигать ставни, закрывающие решетку, которая отделяла церковь от тюремных камор. Вскоре после того по дальним коридорам раздались шаги. Это шли арестанты к решетке. К левой стороне подошли женщины, а к правой мужчины. Молодцеватая фигура Имшина, в красной рубашке и бархатной поддевке, вырисовалась первая. Марья Николаевна, как уставила на него глаза, так уж больше и не спускала их во всю службу. Он тоже беспрестанно взглядывал к ней и улыбался: в остроге он даже потолстел, или, по крайней мере, красивое лицо его как-то отекло.
Когда заутреня кончилась, Имшин первый повернулся и пошел. За ним последовали и другие арестанты. Марья Николаевна долго еще глядела им вслед и прислушивалась к шуму их шагов. Выйдя из церкви, она не пошла к выходу, а повернула в один из коридоров. Здесь она встретила мужчину с толстым брюхом, с красным носом и в вицмундире с красным воротником – это был смотритель замка. Марья Николаевна раскланялась с ним самым раболепным образом.
– Я прошу вас сказать Александру Иванычу, – начала она заискивающим голосом, – что я сегодня выезжаю в Петербург; мне пишут оттуда, что через месяц будет доклад по его делу в сенате; ну, я недели две тоже проеду, а недели две надобно обходить всех, рассказать всем все…
Смотритель на все это только кивал с важностью головой.
– Тут вот я ему в узелочке икры принесла и груздей соленых – он любит соленое, – продолжала она прежним раболепным тоном, подавая смотрителю узелок.
– Пьянствует он только, сударыня, очень и буянит, – проговорил тот, принимая узелок. – Этта на прошлой неделе вышел в общую арестантскую, так двух арестантов избил; я уж хотел было доносить, ей-богу!
– Вы ему, главное дело, водки много не давайте, – совсем нельзя ему не пить – он привык, а скажите, что много нельзя; я не приказала: вредно ему это.
– Нет-с, какое вредно – здоров очень! – возразил простодушно смотритель, так что Марья Николаевна немножко даже покраснела.
– Так, пожалуйста, не давайте ему много пить, – прибавила она еще раз и пошла.
На углу, на первом же повороте, на нее подул такой ветер, что она едва устояла; хорошенькие глазки ее от холода наполнились слезами, красивая ножка нетвердо ступала по замерзшему тротуару; но она все-таки шла, и уж, конечно, не физические силы ей помогали в этом случае, а нравственные.
19 мая 184… было довольно памятно для города П… В этот день красавца Имшина лишали прав состояния. Сама губернаторша и несколько дам выпросили в доме у головы позволение занять балкон, мимо которого должна была пройти процессия. В окнах всех прочих домов везде видны были головы женщин, детей и мужчин; на тротуарах валила целая масса народу, а с нижней части города, из-под горы, бежала еще целая толпа зевак.
На квартире прокурора, тоже находящейся на этой улице, сидели сам он – мужчина, как следует жрецу Фемиды, очень худощавый, и какой-то очень уж толстый помещик.
– Она при мне была у министра, – говорил тот, – так отчеканивает все дело…
Прокурор усмехнулся.
– У сенаторов, говорят, по нескольку часов у подъезда дожидалась, чтобы только попросить.
– Любовь! – произнес прокурор, еще более усмехаясь.
– Но как хотите, – продолжал помещик, – просить женщине за отца, брата, мужа, но за любовника…
– Да… – произнес протяжно и многозначительно прокурор.
– Тем более, говорят, я не знаю этого хорошенько, но что он не застрелил девочку, а пристрелил ее потом.
– Да, в деле было этакое показание… – начал было прокурор, но в это время раздался барабанный стук. – Едут, – сказал он с каким-то удовольствием.
Из ворот тюремного замка действительно показалась черная колесница. Имшин сидел на лавочке в той же красной рубахе, плисовой поддевке и плисовых штанах. Лицо его, вследствие, вероятно, все-таки перенесенных душевных страданий, от окончательно решенной участи, опять значительно похудело и как бы осмыслилось и одухотворилось; на груди его рисовалась черная дощечка с белою надписью: Убийца…
Из одного очень высокого дома, из окна упал к нему венок. Это была дама, которую он первую любил в П… С ней после того сейчас же сделалось дурно, и ее положили на диван. На краю колесницы, спустивши ноги, сидел палач, тоже в красной рубахе, синей суконной поддевке и больше с глупым, чем с зверским лицом.
В толпе народа, вместе с прочими, беспокойной походкой шла и Марья Николаевна; тело ее стало совершенно воздушное, и только одни глаза горели и не утратили, кажется, нисколько своей силы. Ей встретился один ее знакомый.
– Марья Николаевна, вы-то зачем здесь?.. Как вам не грех? Вы только растревожитесь.
– Нет, ничего! С ним, может быть, дурно там сделается!
– Да там есть и врачи и все… И отчего ж дурно с ним будет?
Дурно с преступником в самом деле не было. Приговор он выслушал с опушенными в землю глазами, и только когда палач переломил над его головой шпагу и стал потом не совсем деликатно срывать с него платье и надевать арестантский кафтан, он только поморщивался и делал насмешливую гримасу, а затем, не обращая уже больше никакого внимания, преспокойно уселся снова на лавочку. На обратном пути от колесницы все больше и больше стало отставать зрителей, и когда она стала приближаться к тюремному замку, то на тротуаре оставалась одна только Марья Николаевна.
