Алексей Феофилактович Писемский
Люди сороковых годов
XX
Петербург
1848 год был страшный для литературы[126]. Многое, что прежде считалось позволительным, стало казаться возмущающим, революционным, подкапывающим все основы государства; литераторов и издателей призывали и делали им внушения. Над героем моим, только что выпорхнувшим на литературную арену, тоже разразилась беда: напечатанная повесть его наделала шуму, другой рассказ его остановили в корректуре и к кому-то и куда-то отправили; за ним самим, говорят, послан был фельдъегерь, чтобы привезти его в Петербург. Бодрствующая над его судьбой Мари тотчас же почти после отправки к нему письма смутно услышала об этом. Она посылала было мужа узнать что-нибудь поподробнее об том, но он, по обыкновению, ничего не узнал. Мари истерзалась душою; она недоумевала, послать ли ей к Вихрову эстафет или нет – и от этого не спала все ночи и очень похудела. Евгений Петрович заметил это и сказал ей:
– Что это, друг мой, ты такая расстроенная?
– Так! – отвечала она ему с досадой.
Генерал, впрочем, совершенно уже привык к нервному состоянию своей супруги, которое в ней, особенно в последнее время, очень часто стало проявляться. В одно утро, наконец, когда Мари сидела с своей семьей за завтраком и, по обыкновению, ничего не ела, вдруг раздался звонок; она по какому-то предчувствию вздрогнула немного. Вслед за тем лакей ей доложил, что приехал Вихров, и герой мой с веселым и сияющим лицом вошел в столовую.
– Ну вот, слава богу, приехал, – говорила Мари, вставая и торопливо подавая ему руку, которую он стал с нежностью несколько раз целовать.
С генералом Вихров тоже дружески и нежно поцеловался.
– Пойдем, однако; мне тебе надо много передать, – сказала Мари и увела его к себе в комнату.
Генерал, оставшись в столовой, почему-то вдруг самодовольно стал ходить по комнате.
– Все это у них об литературе ихней, – проговорил он и, подойдя к окну, начал на нем барабанить марш.
Вихров, усевшись с Мари, невольно обратил на нее внимание.
– Что такое с вами: вы больны и изнурены! – воскликнул он.
– Мне все нездоровилось последнее время, – отвечала она и слегка покраснела.
– Но вы все-таки, однако, хорошеете – уверяю вас! Что значит интеллектуальная-то красота!
– Ну, очень рада, что тебе так кажется, – отвечала Мари, еще более покраснев. – А здесь ужас что такое происходит, какой-то террор над городом. Ты слышал что-нибудь?
– Ничего не слыхал, – отвечал Вихров совершенно беспечно.
– Открыли там какое-то общество Петрашевского[127], все молодежь, пересажали всех в крепость; тебе тоже, говорят, маленькая неприятность выходит.
– Мне? – спросил Вихров, недоумевая решительно, какая ему может быть неприятность.
– Да, но, вероятно, это какие-нибудь пустяки. Мне рассказывали, что сочинения твои секвестрованы, их рассматривали, судили, и за тобой послан фельдъегерь!
– Черт знает что такое! – произнес Вихров уже несколько и сконфуженный всеми этими подробностями.
– Тебе надобно ехать к кому-нибудь и узнать поподробнее, – продолжала Мари.
– К кому же мне ехать, я совершенно не знаю! В редакцию, что ли?
– Ах, нет! Там, говорят, так за себя перетрусились, что им ни до кого!
– К Абрееву разве ехать? – продолжал Вихров.
– Прекрасная мысль, – подхватила Мари. – Он живет в самом этом grand monde и тебе все узнает. Он очень тепло и приязненно тебя вспоминал, когда был у нас.
– Поеду к нему, – произнес Вихров в раздумье. – Я ехал торжествовать свои литературные успехи, а тут приходится отвечать за них.
– И не говори уж лучше! – сказала Мари взволнованным голосом. – Человек только что вышел на свою дорогу и хочет говорить – вдруг его преследуют за это; и, наконец, что же ты такое сказал? Я не дальше, как вчера, нарочно внимательно перечла оба твои сочинения, и в них, кроме правды, вопиющей и неотразимой правды – ничего нет!
– Кажется! – отвечал ей с грустною усмешкою Вихров. – Но, однако, когда же мне ехать к Абрееву?
– Ты сейчас же и поезжай – откладывать нечего. Я тебе адрес его достану у мужа!
И Мари сходила и принесла адрес Абреева.
– Поеду к нему, – говорит Вихров, вставая и берясь за шляпу. Его самого довольно серьезно обеспокоило это известие.
– Тут одна поэма рукописная ходит, отличная, – говорила Мари, провожая его до передней, – где прямо намекается, что весь Петербург превращен или в палачей, или в шпионов.
– Поэтому здесь не только что писать, но и говорить надобно осторожно! – сказал Вихров.
– Ах, пожалуйста, будь осторожен! – подхватила Мари. – И не вздумай откровенничать ни с каким самой приличной наружности молодым человеком и ни с самым почтенным старцем: оба они могут на тебя донести, один из выгоды по службе, а другой – по убеждению.
Мари давно уже и очень сильно возмущалась существующими порядками, а последние действия против литературы и особенно против Вихрова за его правдивые и честные, как ей казалось, сочинения вывели ее окончательно из себя. Муж ее в этом случае совершенно расходился с ней в мнениях и, напротив, находил все действия против литературы прекрасными и вызываемыми, как он где-то подслушал фразу, «духом времени».
– Ты это говоришь, – возражала ему Мари, – потому что тебе самому дают за что-то кресты, чины и деньги, а до других тебе и дела нет.
– Почему же мне дела нет? – сказал генерал, более всего уколотый словами: дают за что-то кресты и чины.
– А потому, что ты эгоист; мы с тобой были в страшное время в Париже, когда тушили революцию, и там не было такого террора.
– Ах, сделай милость, не было! – воскликнул генерал. – Как этих негодяев-блузников Каваньяк[128] расстреливал, так только животы у них летели по сторонам…
– А вот он за это и не усидит!
– Посмотрим! – говорил генерал.
– Не усидит! – повторяла Мари и, чтобы не сердить себя больше, уходила в свою комнату.
Вихров ехал к Абрееву с весьма тяжелым и неприятным чувством. «Как-то примет меня этот барчонок?» – думал он.
Дом блестящего полковника Абреева находился на Литейной; он взял его за женой, урожденной княжной Тумалахановой. Дом прежде имел какое то старинное и азиатское убранство; полковник все это выкинул и убрал дом по-европейски. Жена у него, говорят, была недальняя, но красавица. Эту прекрасную партию отыскала для сына еще Александра Григорьевна и вскоре затем умерла. Абреев за женой, говорят, получил миллион состояния.
Войдя в парадные сени, Вихров велел отдать визитную карточку о себе. Лакей, понесший ее, почти сейчас же возвратился и просил Вихрова вверх.
Хозяин был в кабинете и стоял у своего письменного стола в щегольском расстегнутом мундирном сюртуке, в серо-синих с красными лампасами брюках и в белом жилете. Белый серебряный аксельбант красиво болтался у него на груди.
– Очень рад вас видеть, monsieur Вихров, – говорил он любезно, встречая Павла, – давно ли вы в Петербурге?
– Сегодня только приехал.
– Ну, благодарю, что посетили меня, – и он еще раз пожал у Павла руку. – Prenez place, je vous prie. Fumez vous le cigare?[129]
– Non, merci,[130] – отвечал Вихров; ему всего скорее хотелось добраться до дела. – Я приехал с просьбой к вам, полковник, – начал он, не откладывая времени.
– К вашим услугам, – отвечал Абреев.
– Я жил в деревне и написал там два рассказа, из которых один был недавно напечатан, а другой представлен в цензуру, но оба их, говорят, теперь захватили и за мной послали фельдъегеря, чтобы арестовать меня и привезти сюда, в Петербург.
– Фельдъегеря? – переспросил его Абреев.
– Говорят.
– Вы не знакомы с кем-нибудь из компании Петрашевского?
– Ни с кем!
Абреев встал и прошелся несколько раз по комнате; его красивое лицо приняло какое-то недовольное и грустное выражение.
– Все мое преступление состоит в том, – продолжал Вихров, – что я в одном моем романе отстаивал бедных наших женщин, а в другом – бедных наших мужиков.
– А! – произнес многозначительно полковник. – Ну, этого, впрочем, совершенно достаточно, чтобы подпасть обвинению, – время теперь щекотливое, – прибавил он, а сам встал и притворил дверь из кабинета. – Эти господа, – продолжал он, садясь около Вихрова и говоря почти шепотом, – господа эти, наши старички, то делают, что уму невообразимо, уму невообразимо! – повторил он, ударив себя по коленке.
Вихрову приятно и отрадно было слышать это от него.
– Я вот к вам поэтому, полковник, и приехал: не можете ли вы узнать, за что я, собственно, обвинен и что, наконец, со мной хотят делать?
– С великою готовностью! – подхватил Абреев. – Сегодня же узнаю и уведомлю вас.
– Здесь, говорят, ужас что такое происходит!
– Д-да! – подхватил протяжно и Абреев. – Все зависит это от нашего малого понимания вещей… Я буду так говорить прямо: я обязан тем, что я теперь есть, а не то, что чем бы я должен быть – решительно случаю. Мать моя, желая, чтобы я выслужился скорее, выхлопотала там, чтобы меня по одному поручению послали в Париж… Когда я приехал туда и по службе сошелся с разными людьми, то мне стыдно стало за самого себя и за свои понятия: я бросил всякие удовольствия и все время пребывания моего в Париже читал, учился, и теперь, по крайней мере, могу сказать, что я человек, а не этот вот мундир.
– Но зато теперь вам, полковник, я думаю, тяжело жить в этой среде? – заметил ему Вихров.
– Нет; во-первых, меня успокаивает сознание моего собственного превосходства; во-вторых, я служу потому только, что все служат. Что же в России делать, кроме службы! И я остаюсь в этом звании, пока не потребуют от меня чего-нибудь противного моей совести; но заставь меня хоть раз что-нибудь сделать, я сейчас же выхожу в отставку. (Картавленья нисколько уже было не слыхать в произношении полковника.)
– Стало быть, я могу надеяться на ваше участие? – сказал Вихров, уже вставая.
– Все, что от меня только зависит! – подхватил полковник. – Однако, attendez, mon cher[131], прежде всего я завтрашний день прошу вас пожаловать ко мне отобедать.
Вихров поклонился в знак согласия и благодарности.
– Потом-с, – продолжал Абреев, – я, конечно, подыму все мои маленькие ресурсы, чтобы узнать, в чем тут дело, но я существо весьма не всемогущее, может быть, мне и не удастся всего для вас сделать, что можно бы, а потому, нет ли у вас еще кого-нибудь знакомых, которых вы тоже поднимете в поход за себя?
– У меня один только и есть еще знакомый в Петербурге – Плавин!
– Je le connais![132] Прекрасно! – подхватил полковник. – Он очень милый и умный человек. Судьба ваша, вероятно, и попадет к ним в министерство! Entre nous sois dit,[133] только, пожалуйста, не говорите, что вы слышали от меня! – прибавил он, наклоняясь к Павлу и почти шепотом. – Теперь принята такая система, что умам этим сильным и замечательным писать воспрещают, но, чтобы не пропадали они для государства, их определяют на службу и, таким образом, их способности обращают на более полезную деятельность!
– Может быть, и со мной то же сделают? – спросил Вихров.
– Может быть! – отвечал Абреев, пожав плечами.
Вихров раскланялся с ним.
– Au revoir, mon cher, au revoir! – говорил тот, провожая его почти до передней.
От Абреева Вихров прямо проехал в департамент к Плавину; положение его казалось ему унизительным, горьким и несносным. Довольно несмелою ногою вошел он на небольшую лесенку министерства и, как водится, сейчас же был спрошен солдатом:
– Кого вам надо?
Вихров назвал Плавина.
– Они в директорской, – отвечал солдат.
Вихров подал ему карточку и просил ее отдать Плавину.
Солдат пошел и, возвратясь, объявил:
– Немного просят подождать – заняты.
«Как свинья был, так свиньей и остался», – подумал Вихров.
Через несколько времени, впрочем, тот же солдат позвал его:
– Пожалуйте!
Он застал Плавина в новеньком, с иголочки, вицмундире, с крестом на шее, сидящего за средним столом; длинные бакенбарды его были расчесаны до последнего волоска; на длинных пальцах были отпущены длинные ногти; часы с какой-то необыкновенной уж цепочкой и с какими-то необыкновенными прицепляемыми к ней брелоками.
– Здравствуйте, Вихров! – говорил он, привставая и осматривая Вихрова с головы до ног: щеголеватая и несколько артистическая наружность моего героя, кажется, понравилась Плавину. – Что вы, деревенский житель, проприетер[134], богач? – говорил он, пододвигая стул Вихрову, сам садясь и прося и его то же сделать.
Он еще прежде слышал о полученном Вихровым наследстве и о значительной покупке, сделанной его отцом.
– Проприетер и богач! – отвечал Вихров. – Только в России независимость состояния вовсе не есть полная независимость человека от всего; не мытьем, так катаньем допекут, и я только совершенно случайно приехал сюда, в Петербург, сам, а не привезен фельдъегерем!
– Как, что такое? – спросил удивленный Плавин.
– Сейчас расскажу… Прежде едино слово об вас… Вы уже вице-директор?
– Да! – отвечал Плавин совершенно покойно.
Несмотря на то, что ему всего только было с небольшим тридцать лет, он уж метил в директоры, и такому быстрому повышению в службе он решительно обязан был своей красивой наружности и необыкновенной внешней точности.
– Вы, значит, человек большой, – продолжал Вихров, – и можете оказать мне помощь: я написал две повести, из которых одна, в духе Жорж Занд, была и напечатана.
– Видел-с и слышал, – произнес, кивая головой, Плавин.
– Во второй повести я хотел сказать за наших крестьян-мужичков; вы сами знаете, каково у нас крепостное право и как еще оно, особенно по нашим провинциям, властвует и господствует.
– Да! – подтвердил и Плавин с какой-то грустной улыбкой. – Прежде, признаюсь, когда я жил ребенком в деревне, я не замечал этого; но потом вот, приезжая в отпуск, я увидел, что это страшная вещь, ужасная вещь!.. Человек вдруг, с его душой и телом, отдан в полную власть другому человеку, и тот может им распоряжаться больше, чем сам царь, чем самый безусловный восточный властелин, потому что тот все-таки будет судить и распоряжаться на основании каких-нибудь законов или обычаев; а тут вы можете к вашему крепостному рабу врываться в самые интимные, сердечные его отношения, признавать их или отвергать.
«А, как до самого-то коснулось, так не то заговорил, что прежде!» – подумал Вихров.
– Я то же самое сказал и в повести моей, – проговорил он вслух, – однако оба мои творения найдены противозаконными, их рассмотрели, осудили!
– Гм, гм! – произнес Плавин, как человек, понимающий, что говорит Вихров.
– И мне, говорят, угрожает, что я отдан буду в распоряжение вашего начальства, – заключил тот.
– Очень может быть, – отвечал, подумав, Плавин.
– Но как же вы мною распорядитесь? – спросил Вихров.
Плавин усмехнулся.
– Этого я вам теперь не могу сказать; но если хотите, я поразведаю завтра и уведомлю вас! – проговорил он каким-то осторожным тоном.
– Пожалуйста! – произнес Вихров, вставая уже и пожимая поданную ему Плавиным руку.
– Постараюсь! – отвечал тот.
– Тяжелое время мы переживаем! – сказал в заключение Вихров.
Плавин при этом склонил только молча голову.
– Оно или придавит нас совсем, или мы его сбросим! – прибавил Вихров.
Плавин и на это только молча склонил голову.
Вихров, выйдя от него, отправился к Мари. Генерала, к великому своему удовольствию он не застал дома: тот отправился в Английский клуб обедать, и, таким образом, он с Мари все послеобеда пробеседовал с глазу на глаз.
– Ну, что же тебе сказали? – спросила та его, разумеется, первое же слово.
– Да ничего еще пока не сказали, обещали только справиться.
Ответ этот мало успокоил Мари.
– Я вовсе не злая по натуре женщина, – заговорила она, – но, ей-богу, выхожу из себя, когда слышу, что тут происходит. Вообрази себе, какой-то там один из важных особ стал обвинять министра народного просвещения, что что-то такое было напечатано. Тот и возражает на это: «Помилуйте, говорит, да это в евангелии сказано!..» Вдруг этот господин говорит: «Так неужели, говорит, вы думаете, что евангелия не следовало бы запретить, если бы оно не было так распространено!»
Вихров покатился со смеху.
– Это уж, я думаю, и выдумано даже, – проговорил он.
– Se non e vero, e ben trovato[135], – подхватила Мари, – про цензоров опять что рассказывают, поверить невозможно: один из них, например, у одного автора, у которого татарин говорит: «клянусь моим пророком!» – переменил и поставил: «клянусь моим лжепророком!», и вышло, татарин говорит, что он клянется лжепророком!
– Но зачем же он это сделал? – спросил Вихров, сначала и не поняв.
– А затем, что как же в печати можно сказать, что Магомет – пророк, а надобно, чтобы все, даже мусульмане, в печати говорили, что он лжепророк. Хорошо тоже насчет пророка отличилась эта отвратительная газета «Северная Пчела»; оперу «Пророк»[136] у нас запретили называть этим именем, а назвали «Осада Гента». Вдруг господин Булгарин в одной из своих пошленьких статеек пишет, что в Петербурге давали оперу «Осада Гента», неправильно за границей называемую «Пророком».
– Все это показывает, что заниматься литературой надо и мысль покинуть! – произнес Вихров.
– Совершенно надо покинуть, какая тут литература!
– Но что же делать, Мари, так жить и ничем не заниматься – со скуки умрешь или сопьешься!
– Читай больше, занимайся музыкой; пройдет же когда-нибудь это время, не все же будет так!
Вихров сидел, понурив голову.
– Останусь я здесь в Петербурге, Мари, и буду ходить к вам каждый вечер, – произнес он.
– Оставайся здесь и ходи к нам, – повторила она. На лице ее как бы в одно и то же время отразилось удовольствие и маленький страх.
– И будем мы с вами в карты играть!
– И будем в карты играть; я очень рада не слышать разговора разных господ, которые являются к моему супругу и ужас что говорят!
– Так так и сделаем! – сказал Вихров, вставая и целуя у Мари руку.
– Сделаем! Сделаем! – говорила она ему опять как бы несколько нерешительным тоном.
XXI
Участь решена
Вихров с нетерпением ожидал часа обеда Абреева, чтобы поскорее узнать от него о предназначенной ему участи. Он в продолжение длинно тянущегося дня заходил к Мари, сидел у ней по крайней мере часа три, гулял по Невскому, заходил в Казанский собор. Наконец приблизились вожделенные пять часов. Вихров зашел к себе в номер, переоделся во фрак и отправился к Абрееву. Тот по-прежнему принял его в кабинете, но оказалось, что полковник обедает не в пять, а в шесть часов, и таким образом до обеда оставался еще добрый час.
– Все узнал об вас, – встретил Абреев такими словами Вихрова.
– А именно-с? – спросил Павел; голос у него при этом немного дрожал.
– Прежде всего – вы желали знать, – начал Абреев, – за что вы обвиняетесь… Обвиняетесь вы, во-первых, за вашу повесть, которая, кажется, называется: «Да не осудите!» – так как в ней вы хотели огласить и распространить учения Запада, низвергнувшие в настоящее время весь государственный порядок Франции; во-вторых, за ваш рассказ, в котором вы идете против существующего и правительством признаваемого крепостного права, – вот все обвинения, на вас взводимые; справедливы ли они или нет, я не знаю.
По тону голоса и по манере, с которою Абреев говорил, видно было, что он немножко подсмеивался над этим.
– Может быть, это отчасти справедливо, – ответил Вихров.
– Наказания вам за таковые ваши преступления, – продолжал Абреев тем же тоном, – положены нижеследующие: вас назначено отправить в одну из губерний с определением вас на службу и с воспрещением вам въезда в обе столицы.
– Как с определением на службу? – спросил Вихров, испугавшись более всего последнего наказания.
– С определением на службу, – повторил Абреев.
– Да как же, разве можно насильно определить человека на службу?
– Отчего же нельзя?
– Оттого, что он ничего не будет делать или будет делать дурно, затем только, чтоб его выгнали опять из службы.
– Нет, его не выгонят, но если будет ничего не делать или дурно делать, его будут наказывать.
– Каким же образом наказывать?
– Сначала будут ему делать замечания, выговоры, станут сажать его под арест и, наконец, если это не поможет, сменят на низшую должность, предадут суду.
– Все это, выходит, далеко не шутка! – проговорил Вихров.
– Далеко не шутка! – повторил и Абреев. – Мой совет, mon cher, вам теперь покориться вашей участи, ехать, куда вас пошлют; заслужить, если это возможно будет, благорасположение губернатора, который пусть хоть раз в своем отчете упомянет, что вы от ваших заблуждений совершенно отказались и что примерным усердием к службе стараетесь загладить вашу вину.
При этих словах Вихров даже смутился.
– Полковник! Если я стану об этом хлопотать, то это будет подлость с моей стороны; я никогда не переменю моих убеждений.
– Что ж, вы этих господ стойкостью и благородством вашего характера хотите удивить и поразить; вас только сочтут закоренелым и никогда поэтому не простят; но когда об вас будет благоприятная рекомендация губернатора, мы употребим здесь все пружины, и, может быть, нам удастся извлечь вас снова на божий свет.
– А других средств вы не находите?
– Совершенно не нахожу.
– А если я напишу к государю письмо и объясню, что я неспособен служить?
– Тут о вашей способности или неспособности к службе никто и не заботится, но вы обязаны служить: как сосланный в Енисейскую губернию должен жить в Енисейской губернии, или сосланный на каторгу должен работать на каторге, – хотя, может быть, они и неспособны на то.
Проговоря это, Абреев сам даже невольно улыбнулся своему объяснению.
Вихров совсем поник головой.
– Выхлопочем вам прощенье, выхлопочем, – ободрял его Абреев, хлопая дружески по плечу.
Вихров встал и прошелся несколько раз по комнате.
– Вы не живали, полковник, в провинции и не знаете, что это такое, – произнес он.
– Терпение, mon cher, терпение! – проговорил Абреев. – Когда мне в тридцать почти лет пришлось сесть за указку, сначала было очень тяжело, но я дал себе слово переломить себя и переломил… Однако allons diner[137], – сказал он, взглянув на часы.
В столовой Вихров увидел с черными глазами и с роскошными волосами жену Абреева. Он довольно небрежно рекомендовал ей Вихрова.
– А у нас была княгиня Тавина, – начала хозяйка каким-то точно размокшим языком.
– Ну, что же из этого? – спросил ее серьезно Абреев.
– Ничего, – протянула хозяйка.
Абреев при этом только потупился.
– Ужо я в оперу поеду, – продолжала тем же мятым языком хозяйка.
– Поезжай, – отвечал ей и на это сухо Абреев.
– А вот, кстати, я еще забыл вам сообщить, – отнесся он к Вихрову, – я по вашему делу заезжал также и к Плавину, он тоже все это знает и хлопочет за вас; потом я в клубе видел разные другие их власти и говорил им, чтобы они, по крайней мере, место дали вам приличное, а то, пожалуй, писцом вас каким-нибудь определят.
– Мне это решительно все равно, – сказал с грустью Вихров.
Ему всего мучительнее была мысль, что он должен будет расстаться с Мари, и когда потом с ней увидится, он и того даже не знал.
С печальными и тяжелыми мыслями вышел он от Абреевых и не в состоянии даже был ехать к Эйсмондам. Он хотел вечер лучше просидеть у себя в номере, чтобы пособраться несколько с своими мыслями и чувствами; но только что он поприлег на свою постель, как раздались тяжелые шаги, и вошел к нему курьер и подал щегольской из веленевой бумаги конверт, в который вложена была, тоже на веленевой бумаге и щегольским почерком написанная, записка: «Всеволод Никандрыч Плавин, свидетельствуя свое почтение Павлу Михайловичу Вихрову, просит пожаловать к нему в одиннадцать часов утра для объяснения по делам службы». – «Этакий отвратительный формалист», – подумал про себя Вихров.
В одиннадцать часов на другой день он пошел к Плавину. Тот принял его на этот раз гораздо суше и даже несколько строго.
– Господин министр, – начал он, сам стоя и не сажая Вихрова, – поручил мне вам передать: в какую губернию вы желаете быть отправлены и определены на службу?
И Плавин назвал Вихрову три губернии.
Герой мой решительно недоумевал и при этом вспомнил только, что в одной из сказанных ему губерний служат братья Захаревские; а потому он и выбрал ее, чтоб иметь хоть кого-нибудь знакомых.
– Потрудитесь вписать эту губернию, – сказал Плавин сидевшему тут же у стола молодому человеку.
Тот написал что-то такое на какой-то бумаге.
– В какую же должность меня там определят? – спросил Вихров.
– Вас назначают чиновником особых поручений к губернатору, без жалованья, так как есть в виду, что вы имеете свое состояние.
– А кто там губернатор в этой губернии, которую я выбрал? – спросил Вихров.
– Не помню, – произнес протяжно Плавин и вслед за тем позвонил. В кабинет вошел солдат.
– Попроси ко мне Дормидонта Ивановича, – сказал он.
Солдат ушел, и вслед за тем явился Дормидонт Иванович – старый, почтенный и, должно быть, преисполнительный столоначальник.
– Кто губернатор в…? – и Плавин назвал губернию, которую выбрал Вихров.
– Генерал-майор Мохов.
– Он откуда?
– Из южных польских губерний переведен, – отвечал Дормидонт Иванович каким-то грустным голосом.
– По случаю чего? – продолжал как бы допрашивать Плавин почтительно стоявшего перед ним старого столоначальника.
Дормидонт Иванович слегка улыбнулся при этом.
– По строгости и строптивости нрава, – отвечал он.
– Это хорошо, – произнес Вихров, – но, может быть, в других губерниях, которые мне предназначены, эти господа лучше?
Плавин думал.
Дормидонт Иванович понял, наконец, к чему его расспрашивают.
– Все одни и те же! – отвечал он Вихрову и махнул рукой.
Плавин сделал слегка знак головою Дормидонту Ивановичу, и тот удалился.
Вихров несколько времени еще оставался с Плавиным, как бы ожидая, не скажет ли тот чего-нибудь; но Плавин молчал, и при прощанье, наконец, видно было даже, что он хотел что-то такое сказать, – однако не решился на это и только молча расцеловался с Вихровым.
Тот прямо от него пришел к Мари. Она уж с ума сходила, где он и что с ним, и посылала письмо к нему в номер; но там ей ответили, что его дома нет.
– Где ты пропадаешь! – воскликнула она, встретив его почти на пороге передней.
– Все по делам своим хлопотал, – отвечал, грустно улыбаясь, Вихров.
– Ну что же, чем тебя решили? – спрашивала Мари; нетерпение было видно в каждой черте ее лица.
В это время они входили в ее комнату и усаживались.
– Решили, чтобы сослать меня в… губернию и определить там на службу.
– Зачем же на службу? – спросила Мари, чутьем сердца понимавшая, что это было всего тяжелее для Вихрова.
– Для улучшения моей нравственности и моих взглядов на вещи, – отвечал он насмешливо.
– Но за что же?.. За что?.. – спрашивала Мари.
– За проведение французских идей и протест мой против крепостного права, – отвечал Вихров.
Мари взяла себя за голову.
Она не в состоянии, кажется, была говорить от горя и досады.
– То ужасно, – продолжал Вихров, – бог дал мне, говорят, талант, некоторый ум и образование, но я теперь пикнуть не смею печатно, потому что подавать читателям воду, как это делают другие господа, я не могу; а так писать, как я хочу, мне не позволят всю жизнь; ну и прекрасно, – это, значит, убили во мне навсегда; но мне жить даже не позволяют там, где я хочу!.. Теперь мое единственное желание быть в Петербурге, около вас, потому что вы для меня все в мире, единственная моя родная и единственный мой друг, – для меня все в вас!..
Когда Вихров говорил это, у него слезы даже выступили из глаз. У Мари также капали они по щекам.
– Ничего, бог даст, все это пройдет когда-нибудь, – сказала она, протягивая ему руку.
– Друг мой! – воскликнул Вихров. – Пока пройдет, еще неизвестно, что со мной будет; я пробовал провинцию и чуть не спился там…
– Это я слышала, и меня, признаюсь, это больше всего пугает, – проговорила мрачно Мари. – Ну, послушай, – продолжала она, обращаясь к Вихрову и беря его за руку, – ты говоришь, что любишь меня; то для меня, для любви моей к тебе, побереги себя в этом случае, потому что все эти несчастия твои пройдут; но этим ты погубишь себя!
– А вы будете любить меня за это? – спросил ее Вихров нежным голосом.
– Буду всей душой! – воскликнула Мари. – Буду тебя любить больше мужа, больше детей моих.
Павел взял ее руку и страстно целовал ее.
Мари поняла наконец, что слишком далеко зашла, отняла руку, утерла слезы, и старалась принять более спокойный вид, и взяла только с Вихрова слово, чтоб он обедал у них и провел с нею весь день. Павел согласился. Когда самому Эйсмонду за обедом сказали, какой проступок учинил Вихров и какое ему последовало за это наказание, он пожал плечами, сделал двусмысленную мину и только, кажется, из боязни жены не заметил, что так и следовало.
Вечером у них собралось довольно большое общество, и все больше старые военные генералы, за исключением одного только молодого капитана, который тем не менее, однако, больше всех говорил и явно приготовлялся владеть всей беседой. Речь зашла о деле Петрашевского, составлявшем тогда предмет разговора всего петербургского общества. Молодой капитан по этому поводу стал высказывать самые яркие и сильные мысли.
– Мне очень жаль, что их не повесили, очень жаль! – говорил он каким-то порывистым голосом.
– Ну что же – уж и повесить! – возражали ему даже старики.
– Непременно повесить-с… – говорил капитан, бледнея даже в лице, – они вредней декабристов-с!.. Те вышли на площадь с оружием в руках и требовали там каких-то перемен; но безнравственности они не проповедывали-с!.. А господа петрашевцы отвергали религию, брак, собственность!.. Те разбойники, а это злоумышленные писатели; а припомните басню, кто больше был в аду наказан[138]: разбойник ли, убивавший на дороге, или злоумышленный писатель?
– Это-то так, конечно, что так! – соглашались с ним старики.
– Или теперь это письмо господина Белинского ходит по рукам, – продолжал капитан тем же нервным голосом, – это, по-моему, возмутительная вещь: он пишет-с, что католическое духовенство было когда-то и чем-то, а наше никогда и ничем, и что Петр Великий понял, что единственное спасение для русских – это перестать быть русскими. Как хотите, господа, этими словами он ударил по лицу всех нас и всю нашу историю.
– Еще как и ударил-то, – подхватил и Эйсмонд.
– Далее потом-с, – продолжал капитан, – объясняет, что в России произошло филантропическое заменение однохвостного кнута треххвостною плетью, – как будто бы у нас только и делают, что казнят и наказывают.
– Да-с, у нас только и делают, что казнят и наказывают! – вмешался вдруг в разговор, весь вспыхнув, Вихров.
– Кого ж это наказывают? – спросил его спокойно и с заметно малым уважением капитан.
– Меня-с!.. Смею вам представить себя в пример, – произнес тем же раздраженным тоном Вихров.
– Вероятно, есть за что, – заметил ему опять спокойно капитан.
– А за то только, что я осмелился печатно сказать, что у нас иногда пьяные помещики бьют своих жен.
