Алексей Будищев
Тень
– Это вы, Иван Петрович?
В ответ на это тень на могиле шевельнулась, как бы собираясь двинуться на зов, и у Андрея Егорыча помутилось в глазах. Он вскрикнул, толкнул лошадь каблуками под брюхо и уронил с головы шляпу. Лошадь пошла рысью, но Тальникову казалось, что она несется карьером. У него захватывало дух, а сердце колотилось до головокружения. «Неужели же, – думал он, – Иван Петрович, действительно вышел из могилы, чтобы напомнить мне о себе и вообще отомстить? Что же, может быть, после смерти что-нибудь и бывает? Может быть, со смертью еще и не все кончено? Кто же это знает? Эмпирическим путем убедиться в этом нетрудно, да миру-то как затем расскажешь? Миру-то вот и не поведаешь! В этом-то и закавычка! О, Господи, Боже мой! Это пытка, это инквизиция! Это я не знаю, что такое!» Тальников проехал уже селом, замелькал в поле между хлебами и не открывал глаз, поручая всего себя лошади. Однако через четверть часа лошадь доставила его в целости, но только без шляпы, к резным воротам его усадьбы.
Тальников въехал на двор, что называется, ни жив ни мертв. К нему навстречу вышел ночной караульщик, худенький мужичишка, в рваном полушубке. Андрей Егорыч бросил ему поводья, слез с лошади и подозрительно заглянул в его лицо. Караульщик, казалось, заметил, что на Андрее Егорыче не было шляпы, и лукаво улыбался. Тальников постарался напустить на себя некоторую развязность и, расправляя ноги, спросил караульщика:
– А хорошо ли ты караулишь и не храпишь ли ты, милый, по ночам, как повешенный?
Караульщик почесал затылок.
– Это вы насчет караула? – переспросил тот, впрочем, совершенно весело. – Нет, зачем же храпеть. Храпят ведь это, то есть, которые в грудях с мокротью.
Андрей Егорыч пошел к крыльцу и буркнул:
– То-то! в грудях с мокротью!
Он остановился и прислушался. В саду кто-то хрюкал, точно стонал. Тальников поморщился и капризно захныкал:
– Послушай, послушай, что это в саду делается? Что это у вас ей Богу за порядки?
Караульщик сконфузился.
– Свинья это, Андрей Егорыч, то есть, супоросная.
– То-то супоросная, а хороши ли поросята-то выйдут? – снова захныкал он сердито и отворил дверь.
– От нас это не зависит; то есть, касательно природы поросят, – между тем отозвался караульщик.
Тальников вошел в прихожую и разбудил лакея.
Лакей Порфирий с трудом раскрыл глаза, зажег свечку и посветил барину. Андрей Егорыч злобно покосился на него, направляясь в кабинет-спальню.
– Все-то ты спишь, Порфирий, все-то ты спишь! – ворчал он. – И куда только в тебя это лезет!
– Да поздно, Андрей Егорыч.
– Какое поздно, уже светать начинает!
– Да ты запираешь ли на ночь двери? – добавил он.
– Запираю, Андрей Егорыч.
– Запирай, запирай.
Порфирий вышел из комнаты.
– Да ты и окна запирай, – крикнул ему вслед Андрей Егорыч.
Тальников остался один. Он стал раздеваться, покрякивая и гримасничая, и думал: «И зачем я сказал Порфирию, чтобы он окна запирал? Еще, пожалуй, подумает, что у меня денег много и приголоушит чем-нибудь ночью. Делаешь чёрт знает что и потом мучаешься; ну зачем я сказал? Нынче верить никому нельзя!»
– Никому нельзя верить, – вслух сказал Андрей Егорыч, – Иван Петрович верил, всем верил, вот и… умер!
Тальникову показалось, что это последнее слово сказал не он, а какой-то посторонний человек где-то между гардин. У него заколотило в виски, и он беспомощно захныкал:
– Порфирий, Порфирий, ах, да что же он не приходит!
Но когда лакей явился, он посмотрел на него с ненавистью.
– Почему же ты мне воды на ночь не ставишь? Каждый день одно и то же, каждый день! – выкрикивал он капризно.
Порфирий принес воду и вышел. Тальников снова остался один. Он взял стакан, сделал несколько глотков и невольно поморщился.
– Нет, не этого мне надо, совсем не этого, – проговорил он сердито. – Мне надо убедиться, дознаться главное дело, знал ли Иван Петрович, что я с Еленой Павловной?..
Андрей Егорыч сел на кровати и, обхватив руками холодные колени, смотрел в пространство.
– Дознаться главное дело, – прошептал он, и я дознаюсь, во что бы то ни стало, дознаюсь!
Он погасил свечу и снова лег в постель, натянув одеяло до шеи. Однако ему не спалось. Его голова трещала, под крышкою черепа словно что-то возилось, постукивая в виски и затылок. Андрей Егорыч припоминал последние дни Ивана Петровича, старался возобновить в памяти все подробности, взвешивал, оценивал их, соображал, кряхтел и возился в кровати и порою шептал отдельные, ничего не значащие сами по себе слова. Тальников прошептал: «Напились чаю, пошли в гостиную…» и тут внезапно вскрикнул, сел на постели и дрожащей рукой поискал спички. Он с трудом открыл коробочку и зажег свечку.
– Да, да, да, – шептал он побелевшими губами, – вот именно это было так.
Ему стало холодно, но он не догадывался натянуть на ноги одеяло.
– Да, да, да, – шептал он, – это было так. Мы напились чаю все втроем: я, Елена Павловна и Иван Петрович; потом Иван Петрович отправился в кабинета, а мы с Еленой Павловной пошли в гостиную.
Андрей Егорыч сидел на постели, дрожал в коленях, шептал и слегка жестикулировал.
