– Свесили мы сено, а из-под сена шмырк баба в потемочки и под амбар схоронилась, – перебивает рваного нарядный, – а я ее из-под амбара за ноги. Баба эта самая в весе была. Продал он мне ее, значит. Вместе с сеном и телегой. А теперь назад! Жулье, рваная дыра, – добавляет он презрительно по адресу рваного.
– Это девствительно. – Тот прикладывает обе руки к груди и сконфуженно моргает глазами. – Баба в сене для весу была… Мой грех. Для весу, а не для продажи. Это точно. Я ее под сено для этого посадил. Для весу. «Посиди, говорю, смирненько, Акуля, под сеном, все воз-то поболе вытянет!» Для весу, а не для продажи. Это моя вина!
– Неужели бабе четвертак с пуда цена? Вашеское благородье, божеская милость! – всхлипывает баба у порога.
– Мне баба и самому нужна, – поддерживает ее рваный, – я мужик свежий!
Он умолкает, и на его лице ярко написано смущение неуверенного в своих правах человека.
Нарядный брезгливо пожимает плечами. Лицо его наоборот совершенно спокойно и видно, что он ни на минуту не сомневается в законности своих претензий.
– Свежий, так зачем продаешь? – цедит он небрежно.
– Я сено продавал…
– Нет, и бабу, если и она в сене была. Я всем возом покупал. Деньги получай, а баба моя.
– Это по четвертаку за пуд-то? – вскрикивает баба.
Нарядный небрежно косится и на нее.
– Деньги получай, а баба моя…
– Я мужик свежий… – несется почти слезливо.