Алексей Будищев
Разбойники
– Иди! – вдруг выкрикивает он резко. – Иди, тебе говорят, тля паршивая!
Он порывисто поднимается на долговязые ноги, схватывает товарища за плечи и толкает его на дорогу сердитым и широким движением.
– Иди! Иди! – выкрикивает он хрипло, точно бьет кого-то. – Иди, тебе говорят… Иди!..
И они снова идут, шлепая по лужам, под липкой изморосью, медленно передвигаясь в мутном мрак, будто влекомые ленивым течением холодной реки. Высокий идет впереди, низенький – позади. Но он уже не плачет больше и только что-то сердито бормочет себе под озябший пос. А потом умолкает и он. Вокруг темно и сыро. Только лужи шипят под ногами, да ноет невидимый ветер. Поет он о чем-то грустном и скучном, как осеннее поле, но каждая нота его пения звучит так, выпукло и так отчетливо; а путникам порою кажется, что если бы в поле чуть-чуть просветлело, его можно было бы увидеть всего, до последней нитки.
Когда они спускаются в неглубокую лощину, всю будто налитую до краев мутью тумана, до их слуха внезапно доносятся чьи-то беспокойные крики. Они останавливаются и начинают слушать. Слушают они внимательно, вытянув шеи, и с серьезностью в лицах, и вот сквозь шорох и возню ненастной ночи они явственно различают, наконец, шлепанье ног и фырканье лошади. Кто-то кричит там, за серою стеною шевелящегося тумана:
– Эй, эге-ге-гей!.. Помогите!
Они вглядываются, напрягая зрение, и скоро различают во тьме кибитку шабойника, дугу и неуклюжую фигуру, барахтающуюся у оглобель.
– Но, но, но… – звучит оттуда.
А потом жалобно несется:
– Эй… Эге-ге-гей… Помогите!
Они догадываются. В тине размытого оврага завязла задними колесами тяжелая кибитка проезжего шабойника и, вероятно, того самого, который обогнал их вчера ночью.
Они стоят, прислушиваясь, вглядываясь сквозь липкую мглу и соображая. Кто он, этот самый шабойник? Откуда едет и куда пробирается? Хорошо ли расторговался он своими товарами? И кто-то поджидает его дома? Хорошо ли встретят его там?
«С деньгами всегда хорошо встречают!» приходит им в голову сразу и обоим. И эта нехорошая мысль больно щиплет их в самое сердце, как назойливый комар. Однако они тотчас же словно встряхиваются. Ясно сознаваемое ими желание идти и пособить тому, взывающему о помощи, будто толкает их в спину, точно опасаясь, что и они вот-вот завязнут в какой-то липкой и холодной тине. Они поспешно делают несколько неестественно крупных шагов, словно спеша убежать от чего-то, и вдруг снова останавливаются, как вкопанные. И сначала они даже не глядят в глаза друг друга, внезапно бледнея и точно пугаясь чего-то. А потом низенький осторожно и тихо, точно крадучись, подходит к высокому и безмолвно трогает его за локоть.
