Алексей Будищев
Распря

– «Неужели говорит, вы мне, ваше превосходительство, не верите? Зачем же, говорит, мы будем себя, ваше превосходительство, узким сроком стеснять?»

Подумал я, подумал. Зачем стеснять? Не стесню! Поверил! Проходит шесть лет. Рубит он каждый год по пяти десятин, корчует, хлеб сеет и деньги в карман кладет. Приход, барыш! Колоссальная выручка! Меня даже злость взяла. С какой стати? Кто позволил? Да-с? Приехал я к нему и говорю, чтоб он лес поскорее рубил; поторапливался чтобы! А он мне на это в ответ: – «Чего же мне торопиться-то зря, ваше превосходительство? Я, говорит, этот лесишко 500 лет рубить намереваюсь. Эдак, говорит, для меня много приятнее будет!» И даже смеется, свинья.

– Как пятьсот лет? – «Так пятьсот лет!» – Так неужели, говорю, ты думаешь 500 лет прожить? Это, говорю, братец не жирно ли для тебя будет? – А что же, говорит, тут за жир? Даст Бог здоровья, и проживу. Разве тому примеры не были? Неужели, говорит, вы, ваше превосходительство, никогда Священного писания не читаете? За это, говорит, вам, ваше превосходительство, на страшном суде ох как достаться может! И пошел, и пошел! Писание-то он действительно знает. Говорил он, говорил и, в конце концов, меня же сконфузил. Кругом виноватым сделал! Плюнул я и уехал. В суд на него подал. Подал-с. Марки, хлопоты, адвокаты! Однако, суд, тары-бары-растабары, – лес Евлампия! 500 лет рубить может. Руби, сей хлеб, живи 500 лет! Тоже должно быть Священного писания судьи-то начитались! Выругался я и уехал. Да, спасибо, выругался-то негромко, а то меня же осудили бы! Это мне после адвокат объяснил.

Селижаров расхохотался, брызнул слюною и, потрясая пальцем, вскрикнул:

– Это курбет первый-с.

– Что же, – развел руками Сутугин, – сами бы смотрели! Разве у вас глаз не было?

И метнув по слушателям глазами, он добавил:

– Птица и та свое гнездо знает. Разве воробей в чужое гнездо солому тащит? Кто видел?

– Покорно вас благодарю за поучение! – с поклоном ответил ему Селижаров и снова с хохотом добавил:

– Эй, Евлампий, поглядись в зеркало!

Затем он поправил зеленый шарф и поставил локти на стол, приготовляясь, очевидно, к чему-то весьма серьезному. Слушатели снова затаили дыхание.

– Видишь, где Бог? – спросил Селижаров Сутугина совершенно серьезно. Его обрюзгшее и красное лицо внезапно сделалось строгим, и Сутугин также внезапно как-то весь побледнел и осунулся.

– Так вот, – продолжал Селижаров все так же строго, – отвечай на чистоту, без уверток. Каким манером Агап Соколов ежеминутно из одного гроша десять делал, а?

Он замолчал, поджидая ответа, но ответ замешкался, Некоторое время Сутугина как будто всего коробило. И затем среди невозмутимой тишины раздался голос. Голос этот так мало походил на голос прежнего Сутугина, что все невольно оглянулись: не вошло ли в избу новое лицо.

– Деньги скупал, – заговорил Сутугин странным или даже, пожалуй, страшным, сдавленным шепотом, – Агап Соколов деньги скупал. На десять рублей – двести.

– На десять рублей – двести? – переспросил как бы в недоумении Селижаров, – какие же это деньги он так дешево покупал? Золотые? Серебряные? Бумажные?

– Оловянные, – отвечал Сутугин.

– Так-с, – проговорил Селижаров. Его взор уже не лукавил более, не вилял и не заигрывал. Он был серьезен, совершенно серьезен.

– Так-с; оловянные, – повторил он. – Что же он с этими деньгами делал? В коланцы, что ли, играл? На запонки перестраивал? Да ты, братец, отвечай поживее да поскладнее. Слог-то ведь у тебя есть.

– К башкирам ездил, – отвечал Сутугин, вздрагивая плечами.

– Природой любоваться?

– Нет, гурты закупать; скупить целый гурт.

– На оловянные, – вставил Селижанов.

– На оловянные, – повторил Сутугин, – а потом в Москву угонит и перепродаст.

– На золотые, – пояснил Селижаров.

– На золотые, – повторил Сутугин среди мертвой тишины.

Селижаров несколько помолчал, как бы выжидая, чтоб ответ Сутугина произвел надлежащий эффект.

– Так-с, – наконец вздохнул он. – Сколько же башкирских душ Агап Соколов таким манером по миру пустил? Десять? Двадцать? Сорок?

Сутугин молчал и долго крутил шеей, точно давился. Все поджидали ответа среди напряженной тишины.

– Ты-сс-я-чи, – наконец прошептал Сутугин.

Это слово вырвалось из его губ каким-то свистом, и всем показалось, что все его тело заколебалось и задрожало от этого зловещего свиста. Все с удивлением переглянулись. Богословы заглянули друг-другу в глаза, молча покачали головами и оба сразу сделали губами удивленное – «тссс!» Все переглянулись снова.

– Так-с, – между тем снова заговорил Селижаров, слегка бледнея. Он как будто собирался нанести своему противнику последний удар, и сам же страдал от своей жестокости. Минуту всем казалось даже, что он колеблется.

– Так-с, – наконец, повторил он более решительно и затем продолжал уже совсем твердо, подчеркивая каждое слово:

– Не припомнишь ли ты, Евлампий, вот еще какого случая. Не доводилось ли Агапу Соколову хоть раз наезжать к башкирам с своим оловом в голодный год, в бескормицу, когда скотину кормить нечем, чтобы уж совсем задаром гурты-то у башкир взять? А? И не выходило ли так, что поедут после башкиры с его оловом в город за мучкой, а им мучицы-то и не дают. Серебра другие Агапы за муку-то спрашивают. Не выходило ли вот именно таких курбетцев? И не выходило ли, что башкиры-то эти самые умирали голодной смертью с Соколовским оловом в кисетах? А? Не бывало ли? Не припомнишь ли?

Селижаров замолчал, положил обе руки на стол и остановил на Сутугине испытующей взгляд. Сутугин молчал и стоял посреди избы, как будто совершенно ослабевший и мертвенно бледный, с повиснувшими руками.

Несколько раз он порывался что-то произнести, но из-под его усов вылетал лишь непонятный шелест. Долго он переминался с ноги на ногу, поводил плечами и бледнел все больше и больше. Наконец он тихо опустился среди притихшей избы на колени, минуту постоял как бы в колебании, и затем внезапно поклонился до земли, припав лбом к грязному полу, так что его туловище легло ничком и лишь ноги оставались на коленях, как кланяются иконам труднобольные, всем сердцем жаждущие исцеления.

И по избе снова пролетел сухой шелест.