Алексей Будищев
Лесничий Орн
– Сколько? – тихо, но вызывающе спросил Орн.
– Россия увеличивается на три миллиона в год. Значит, через пятьдесят лет в ней будет около 320 миллионов. Великий Европейский Союз, который будет заключен, дабы бороться с преступными замыслами преступной германской расы, и в который войдут Россия, Англия, Франция и Италия, а может быть и еще другие государства, будет исчислять свое население примерно вот в какой грозной цифре: 320 м. + 500 м.+ 120 м.+ 60 м. – 1000 миллионов. Слышите? Тысячу миллионов! Не правда ли, что это совершенно достаточно для того, чтобы сдерживать в невольном добронравии даже самых закоренелых негодяев! Значит, мир будет обеспечен и гарантирован весьма устойчиво, и никакой новый Вильгельм Окаянный не рискнет нарушить его. Земля будет наслаждаться благоденствием, и именами старых немецких людоедов, – Трейчке, Бернгарди, Вальдерзее, Вильгельм Второй Окаянный, – лишь няньки будут пугать проказничающих детей!
– Вы думаете так в своем ослеплении?
– Я думаю так.
– Значит, вы предсказываете, что Турция вновь завладеет Болгарией?
– Да.
– Что Россия непобедима…
– Да.
– Что через пятьдесят лет Россия, Англия, Франция и Италия будут составлять один мощный противогерманский…
– Противоразбойничий!
– …противогерманский союз, который будет насчитывать в себе тысячу миллионов человеческих жизней?
– Да.
– В то время, как в Германии вместе с Австрией будет всего лишь сто миллионов?
– Да, да, да! – холодно отчеканил Тарновский.
Дверь в четырехугольную комнату отворилась. Жирное лицо Родбая просунулось в эту щель.
– Глюпости! Глюпости! Глюпости, – завопил он. – Чепуха Чепухевна Чепуховская! Германия выше всего!
– Не волнуйся, мой толстячек, – сказал Орн, – граф и сам не верит своим словам. Он, как дитя, утешает себя нарядной сказкой! И только! Он в противоестественном смешении!
С этими словами Орн встал на стул, убавил огонь в лампе, небрежно бросил:
– Покойной ночи, граф!
И твердыми решительными шагами вышел из комнаты.
Выл ветер за окнами и над крышею дома. Шипели деревья и беспокойно жаловались на что-то.
Тарновский сказал вслух, во весь голос, точно бы вскрикнул:
– Не погибнет Россия! Не погибнет Польша! Не погибнет Сербия! Не погибнет Славянство!
– Не сгинет Польска, – повторил и Громницкий, как молитву.
IV
Сокрушительные удары, молниеносно обрушивающиеся на человеческую голову, бреду подобные, похожие на бури переживания часто до того опустошают душу, что человека бросает сразу в непостижимый, мертвенный сон. Нередко приговоренные к смерти спят так же глубоко, покойно и непробудно, как и грудные младенцы. Тарновский и Громницкий тоже, как это ни странно, погрузились сразу же в какой-то непроницаемый сон, точно их выбросили из лодки в воду. Потом в каком-то мутном полусне-полуяви Тарновский увидел: к ним в комнату без сапог вошли, осторожно ступая, Орн и Родбай и долго прислушивались к их дыханию.
– Спят, – проговорил затем Орн по-немецки.
– Штиль, штиль, штиль, – приложив палец к губам, предостерегал Родбай.
– Спят, – опять произнес Орн.
И стал внимательно оглядывать, пробуя наощупь, крепко ли связаны руки и ноги обоих узников.
– И тигру не перервать этих пут! – осторожным шёпотом проговорил снова Орн.
– Штиль! – поднял кверху свой толстый палец Родбай. – Значит, мы можем спать совершенно покойно часа четыре!
– Совершенно покойно!
– А потом в путь?
– Ну, да. К великой германской армии.
Оба немца снова многозначительно переглянулись, торжествующе улыбнулись и тихо поплыли вон из комнаты, ступая на цыпочках и балансируя руками, точно они шли по канату.
– Штиль, штиль, штиль, – приговаривали они оба.
Тарновский тотчас же проснулся, как-то сразу стряхнув с себя сон. И тут же он ярко и отчетливо увидел на полу, под поваленным стулом, на котором он сидел пред тем страшным нападением, тускло блеснувшее ему в самые глаза мельхиоровое огниво, которое, очевидно, вывалилось при падении из его кармана. Он поднял голову, сделал страшные глаза, сложил в трубу губы и вдруг тихо повалился набок, снова поверженный в глубочайший сон.
Восьмилетняя дочка его, голубоглазая Анелька, прыгая, подбежала к нему в ту же минуту, хлопая в ладоши, и ликующе затараторила, как серебряный колокольчик:
– Огниво! огниво! огниво!
Прекрасное лицо графини, его жены, с глазами, полными слез, склонилось к нему.
– Янко, огниво, – сказала она ему, – проснись же!
И тогда та духовная сущность, которая бодрствует в человеке даже тогда, когда сам человек спит, напрягаясь до высочайшей степени, стала будить тело Тарновского.
– Огниво, огниво, – точно трубила она ему в уши, – или ты не видел огнива?
И тогда Тарновский мучительно улыбнулся и… проснулся. Тускло горела полупритушенная лампа в комнате. Пахло керосином. И было еще темно в широких окнах. Падали белые звезды и тотчас же таяли на стеклах. И из соседней комнаты приносилось бурлящее дыхание двух спящих, похожее на клокотанье кипятящейся воды.
«Огниво, – подумал Тарновский, чувствуя, что его скрученный назад руки и связанные ноги затекли, – огниво!»
Он повернул голову и под поваленным стулом снова увидел блекло светившееся огниво.
– Огниво, – прошептал он, – наше спасение!
Две слезы выдавились из его глаз и поползли к губам.
Тарновский с предосторожностями тихо приподнялся с дивана и пошел по полу к поваленному стулу, делая крошечные шажки не более дюйма. Затем он опустился на пол рядом с поваленным стулом, повернулся задом и стал шарить руками по полу, пока он не нащупал ими огнива. Зажав его в ладони, он с теми же предосторожностями пошел к дивану, беззвучно скользя, ни единым шорохом не нарушая тишины.
– Мы спасены, мы спасены, – только бы не проснулись немцы.
Но немцы спали, и клокотанье кипятящейся воды все еще бульбулькало в соседней комнате. Тарновский подплыл к диванчику. Склоняясь, он позвал дядю:
– Томас, проснись ради Бога. Спасение в наших руках, Томас.
Громницкий долго жевал губами и с досадою морщил щеку, но потом он повернул лицо к племяннику.
– Что ты? – спросил он шёпотом.
Тарновский зашептал, задыхаясь от волнения:
