Алексей Будищев
Лесничий Орн

– Сколько? – тихо, но вызывающе спросил Орн.

– Россия увеличивается на три миллиона в год. Значит, через пятьдесят лет в ней будет около 320 миллионов. Великий Европейский Союз, который будет заключен, дабы бороться с преступными замыслами преступной германской расы, и в который войдут Россия, Англия, Франция и Италия, а может быть и еще другие государства, будет исчислять свое население примерно вот в какой грозной цифре: 320 м. + 500 м.+ 120 м.+ 60 м. – 1000 миллионов. Слышите? Тысячу миллионов! Не правда ли, что это совершенно достаточно для того, чтобы сдерживать в невольном добронравии даже самых закоренелых негодяев! Значит, мир будет обеспечен и гарантирован весьма устойчиво, и никакой новый Вильгельм Окаянный не рискнет нарушить его. Земля будет наслаждаться благоденствием, и именами старых немецких людоедов, – Трейчке, Бернгарди, Вальдерзее, Вильгельм Второй Окаянный, – лишь няньки будут пугать проказничающих детей!

– Вы думаете так в своем ослеплении?

– Я думаю так.

– Значит, вы предсказываете, что Турция вновь завладеет Болгарией?

– Да.

– Что Россия непобедима…

– Да.

– Что через пятьдесят лет Россия, Англия, Франция и Италия будут составлять один мощный противогерманский…

– Противоразбойничий!

– …противогерманский союз, который будет насчитывать в себе тысячу миллионов человеческих жизней?

– Да.

– В то время, как в Германии вместе с Австрией будет всего лишь сто миллионов?

– Да, да, да! – холодно отчеканил Тарновский.

Дверь в четырехугольную комнату отворилась. Жирное лицо Родбая просунулось в эту щель.

– Глюпости! Глюпости! Глюпости, – завопил он. – Чепуха Чепухевна Чепуховская! Германия выше всего!

– Не волнуйся, мой толстячек, – сказал Орн, – граф и сам не верит своим словам. Он, как дитя, утешает себя нарядной сказкой! И только! Он в противоестественном смешении!

С этими словами Орн встал на стул, убавил огонь в лампе, небрежно бросил:

– Покойной ночи, граф!

И твердыми решительными шагами вышел из комнаты.

Выл ветер за окнами и над крышею дома. Шипели деревья и беспокойно жаловались на что-то.

Тарновский сказал вслух, во весь голос, точно бы вскрикнул:

– Не погибнет Россия! Не погибнет Польша! Не погибнет Сербия! Не погибнет Славянство!

– Не сгинет Польска, – повторил и Громницкий, как молитву.

IV

Сокрушительные удары, молниеносно обрушивающиеся на человеческую голову, бреду подобные, похожие на бури переживания часто до того опустошают душу, что человека бросает сразу в непостижимый, мертвенный сон. Нередко приговоренные к смерти спят так же глубоко, покойно и непробудно, как и грудные младенцы. Тарновский и Громницкий тоже, как это ни странно, погрузились сразу же в какой-то непроницаемый сон, точно их выбросили из лодки в воду. Потом в каком-то мутном полусне-полуяви Тарновский увидел: к ним в комнату без сапог вошли, осторожно ступая, Орн и Родбай и долго прислушивались к их дыханию.

– Спят, – проговорил затем Орн по-немецки.

– Штиль, штиль, штиль, – приложив палец к губам, предостерегал Родбай.

– Спят, – опять произнес Орн.

И стал внимательно оглядывать, пробуя наощупь, крепко ли связаны руки и ноги обоих узников.

– И тигру не перервать этих пут! – осторожным шёпотом проговорил снова Орн.

– Штиль! – поднял кверху свой толстый палец Родбай. – Значит, мы можем спать совершенно покойно часа четыре!

– Совершенно покойно!

– А потом в путь?

– Ну, да. К великой германской армии.

Оба немца снова многозначительно переглянулись, торжествующе улыбнулись и тихо поплыли вон из комнаты, ступая на цыпочках и балансируя руками, точно они шли по канату.

– Штиль, штиль, штиль, – приговаривали они оба.

Тарновский тотчас же проснулся, как-то сразу стряхнув с себя сон. И тут же он ярко и отчетливо увидел на полу, под поваленным стулом, на котором он сидел пред тем страшным нападением, тускло блеснувшее ему в самые глаза мельхиоровое огниво, которое, очевидно, вывалилось при падении из его кармана. Он поднял голову, сделал страшные глаза, сложил в трубу губы и вдруг тихо повалился набок, снова поверженный в глубочайший сон.

Восьмилетняя дочка его, голубоглазая Анелька, прыгая, подбежала к нему в ту же минуту, хлопая в ладоши, и ликующе затараторила, как серебряный колокольчик:

– Огниво! огниво! огниво!

Прекрасное лицо графини, его жены, с глазами, полными слез, склонилось к нему.

– Янко, огниво, – сказала она ему, – проснись же!

И тогда та духовная сущность, которая бодрствует в человеке даже тогда, когда сам человек спит, напрягаясь до высочайшей степени, стала будить тело Тарновского.

– Огниво, огниво, – точно трубила она ему в уши, – или ты не видел огнива?

И тогда Тарновский мучительно улыбнулся и… проснулся. Тускло горела полупритушенная лампа в комнате. Пахло керосином. И было еще темно в широких окнах. Падали белые звезды и тотчас же таяли на стеклах. И из соседней комнаты приносилось бурлящее дыхание двух спящих, похожее на клокотанье кипятящейся воды.

«Огниво, – подумал Тарновский, чувствуя, что его скрученный назад руки и связанные ноги затекли, – огниво!»

Он повернул голову и под поваленным стулом снова увидел блекло светившееся огниво.

– Огниво, – прошептал он, – наше спасение!

Две слезы выдавились из его глаз и поползли к губам.

Тарновский с предосторожностями тихо приподнялся с дивана и пошел по полу к поваленному стулу, делая крошечные шажки не более дюйма. Затем он опустился на пол рядом с поваленным стулом, повернулся задом и стал шарить руками по полу, пока он не нащупал ими огнива. Зажав его в ладони, он с теми же предосторожностями пошел к дивану, беззвучно скользя, ни единым шорохом не нарушая тишины.

– Мы спасены, мы спасены, – только бы не проснулись немцы.

Но немцы спали, и клокотанье кипятящейся воды все еще бульбулькало в соседней комнате. Тарновский подплыл к диванчику. Склоняясь, он позвал дядю:

– Томас, проснись ради Бога. Спасение в наших руках, Томас.

Громницкий долго жевал губами и с досадою морщил щеку, но потом он повернул лицо к племяннику.

– Что ты? – спросил он шёпотом.

Тарновский зашептал, задыхаясь от волнения: