Панкратов вздохнул.
– Во всю мою жизнь, – продолжал он, – я не встречал женщины с более чуткой и нежной душою. Милая, кроткая, изящная, искренняя, чуждая даже намеков на притворство, бессребреница, чистая во всех помышлениях, – она казалась мне каким-то выродком среди женщин!
– Так продолжалось три года, – снова заговорил Панкратов после минутной паузы. – О, какое это было полное счастье! Может быть, оно казалось мне еще полнее от того, что я не знал всех подробностей ее жизни, тех мелких подробностей, которые окружают каждого и способны разбить в прах какие угодно иллюзии. Она же казалась мне непорочным ангелом святой скорби, слетевшим в наш грешный мир, и я зарисовывал этого ангела как умел и как мог.
Панкратов замолчал снова, как бы задумавшись или прислушиваясь к неведомому голосу.
– Однако, – наконец, продолжал он, – в прошлом году она не приехала, и я целый месяц прослонялся в проклятом городишке один-одинешенек, в смертельной тоске. Конечно, с первых же дней я не выдержал и, решившись изменить данному слову, я отправился в ту гостиницу, где она останавливалась обыкновенно. Я намеревался узнать о ее имени. Но, увы! Никаких сведений я там не достал, так как та гостиница сгорела до основания, как только умеют гореть в провинции, а содержавшая ее вдова часовых дел мастера выехала неизвестно куда. В новой же гостинице, возникшей на месте сгоревшей, ответить на мои вопросы не могли. В этом году я снова ездил туда, и снова ее там не было!
Панкратов замолчал. Зимницкая соболезнующе глядела на его сутулившуюся фигуру. В саду стояла та же тишина. Порою из раскрытых окон дома внезапно вырывались полосы света, очевидно, ранее загораживаемого чьими-то фигурами, мгновенье – они мерцали у ног собеседников сверкающим клубком и снова затем гасли, как лопнувшая ракета. И тогда в саду по-прежнему оставалась лишь серебристая пыль лунного света. Черные надписи на зеленом песке аллей вырисовывались выпуклее.
Панкратов молчал.
– И у вас ничего не сохранилось на память об этой женщине? – внезапно спросила его Зимницкая.
Вместо ответа Панкратов вынул из кармана жилета часы. На их короткой цепочке покачивался крупный эмалевый брелок, изображавший астру.