bannerbannerbanner
Срезающий время

Алексей Борисов
Срезающий время

Полная версия

3. Дорога в Тулу

 
…Напрасно мирные забавы продлить пытаетесь смеясь.
Не раздобыть надежной славы, покуда кровь не полилась.
 

Мой дом – моя крепость. Сколь же оно благодатно, это ограждение, из коего мы, однако, всеми силами пытаемся вырваться. А ведь именно оно создает заботливый островок средь бушующего моря; блажен, кто сладко почивает на его лоне, не опасаясь быть разбуженным, ему не грозят никакие шторма, он не почувствует крупных соленых брызг, не услышит рев стихии. Но горе тому, кто, подстрекаем злосчастным любопытством, рвется прочь, на ту сторону туманной дымки, спасительно окаймляющей горизонт.

Э-ге-гей! Вперед, вперед по бурным волнам забот и волнений, в поисках невидимых земель, прячущихся во мгле. Прочь беззаботный островок!

Как же здорово, выехать на зорьке из уже набившей оскомину деревеньки, высунуться из окошка ландо, взглянуть на божий мир, подставить лицо под набегающий поток, глотнуть свежего воздуха с тем ароматом трав и хвои и полюбоваться зелеными лугами и лесами, убегающими к горизонту. В такие мгновенья душу охватывает несказанная радость, и она присоединяется к той неописуемой вселенской мелодии, ставшей выражением взаимной гармонии и согласия с природой. Дорога! Это всегда калейдоскоп впечатлений, пусть даже перемешанный с запахами пыли, смазки колес, лошадей и заботливо уложенной под самую крышку багажника снеди. И если в душе ты хоть на йоту романтик, прими путь как очередное захватывающее приключение.

С того момента, как при Екатерине смоленскую дорогу оснастили верстовыми столбами, обладатели часов, не прибегая к сложным расчетам, смогли узнать, с какой скоростью они перемещаются по весьма приличному для того времени тракту. У каждого вида транспорта она разная, но если отбросить некоторые условности и округлять некоторые цифры, то путешественники в один голос утверждали: «Пятнадцать верст в час!» По-моему, это только в мечтах. Даже на моем сверхлегком, с улучшенными ступицами и колесами ландо, имея в упряжи, скажем так, непростых лошадей, мы преодолевали не больше десяти-двенадцати. Поначалу, еще в первую поездку в Смоленск, я очень злился, так как постоянно выбивался из графика, а теперь привык, что ли. Тем более со слов Полушкина мы летим как птица, и он переживает, как бы ни отвалилось колесо. И я уже вместе с ним думаю, а не слишком ли мы торопимся, и не случится ли что-нибудь с колесом? Здесь это в порядке вещей, чему я, собственно, и стал свидетелем. В полуверсте от села Верховье двое крестьян (видимо, отец и сын) как раз и занимались тем, что один из последних сил подпирал телегу, а второй пытался насадить на только что замененную ось укатившееся имущество со спицами. Поднимая за собой шлейф пыли, мы проехали, не останавливаясь: не принято барину помогать смерду. Социальное неравенство во всей красе и скажите спасибо, что кучер, мимоходом не огрел кнутом бедолаг. Если не повезло родиться с серебряной ложкой, то придется глотать пыль всю оставшуюся жизнь. Как там, в пословице про Устав и чужой монастырь, а если это монастырь уже стал твоим?

– Стой! – громко крикнул я Тимофею. – Пойду, посмотрю что случилось.

– Куда? – встрепенулся Полушкин, потянувшись рукою под сиденье, где были закреплены пистолеты.

– Не знаю, как у вас в Гряднах, а у нас людям, попавшим в беду – помогают. Да и на земельке постоять хочется.

– Подождите меня, – пробормотал Полушкин, вылезая уже вооружившись. – Смотрите левее, на поле, а я за рощицей пригляжу.

– Иван Иванович, что вы во всех людях татей да душегубов высматриваете? Обратите внимание, телега с кирпичом, вон, половина на обочину свалилась. К нам еще вчера завести должны были и, возможно, это именно она и есть. Стали бы тати такие сложности городить?

– Я знаю, что говорю. Прошлой осенью три кареты таким же образом ограбили. И все средь бела дня.

Подойдя ближе к месту аварии, мы осмотрелись, и подозрения, которые я высказывал только что, отчасти подтвердились. Маркел Кузьмин и его сын Петр действительно везли в Борисовку кирпич. Причем по личной инициативе и не в первый раз, так как прознали у Рогутина-кирпичника о хорошем покупателе. А так как у них точно такой же сарайчик по производству, то и решили всей деревенькой, а почему бы и не рискнуть. Умолчали лишь об одном, что клеймо подделали и звание «хороший» приобрелось благодаря лишней полтине, которую платили там на месте. Но мне это нетрудно было высчитать, так как Маркел Кузьмин и не скрывал всем известные расценки. Вот вам и Семечкин, радетель усадьбы. Сколько он с той полтины себе в карман? Так что не зря мы остановились.

– Иван Иванович, – спросил я своего визави, как только мы вновь тронулись в путь, – скажите, только честно, вы в Тулу лишь из-за штуцеров едете, или вас попросили еще о чем-то?

– А это и не секрет. Генрих Вальдемарович переживает за невозвращенный долг. Это ж вы объявили, что привезли долю наследства для Александра Леонтьевича? А пока он денежек в руки не взял, вас попросили беречь аки зеницу ока. Вот и весь сказ. А по поводу штуцеров… Есть у меня некая задумка, хочу с мастером посоветоваться. Иван Матвеевич Бранд, наш оружейник, говорит, дело нужное, но осуществить сие нашими силами никак. А вот Генрих Вальдемарович, наоборот, утверждает, и в этом я с ним соглашусь: что выстрелить я и из деревянного полена смогу, главное стрелок, порох и пуля. Так что еду я в Тулу в основном именно из-за штуцера.

В Смоленске мы с Полушкиным разделились, договорившись встретиться в час по полудню. Поручик отправился передавать какие-то распоряжения в строящийся особняк Есиповича, а я вновь посетил доходный дом, где располагалась ростовщическая контора. И тут мне выдали новость: в губернии появились фальшивые ассигнации, по качеству изготовления превосходящие государственные. Если без лукавства, то я даже немного встревожился, вплоть до того, что чуть не перелил коньяк в чашку с чаем, вместо бокала. И если раньше грешили на Ригу, оттуда шла вся гадость, то в этот раз порченные сотенные привез из Киева какой-то заводчик лошадей. Одни говорили, мол, француз, другие – итальянец, но знающие люди помимо этого утверждали, что фальшивомонетчик был не один, и покрывали его купцы из Варшавы. Хотя какие они купцы, – со слов ростовщика – так, голь перекатная, работающая с одесскими греками. Тем не менее они-то и купили у Марии Парфеновны, вдовы одного известного предпринимателя, табун в шестьсот голов. Да только у купчихи оказались надежные люди, которые сделку сопровождали и, преследуя уже свои интересы, навестили логово преступников. А там целый мешок фальшивок, по запаху типографской краски учуяли. И приняли бы они его за добычу, если бы среди «надежных» не оказался один грамотей, который и определил ошибку в тексте. Всего одна буковка. Властям не сообщали и общественность не в курсе, за исключением известных мне купцов. Так что совет был однозначен, сторублевку в руки не брать и об ассигнациях на время забыть. А если и попадется, то внимательно читать слова: «государственной» и «ходячею». То есть сосредоточиться на выявлении ошибок, где вместо «д» нерусь напечатал «л». Вот с этим известием и письмом для тульского представительства Анфилатова я и вышел на улицу, а Полушкина и след простыл. Ведь сам видел из окна, как он еще четверть часа назад подошел к ландо, неся в руках сверток. Вот ведь дела, так еще и Тимофея нет.

– Стой! Держи его! – послышалось из проулка соседнего с доходным домом здания.

И спустя мгновенье раздался выстрел. Негромкий хлопок, но спутать его ни с чем другим невозможно. Вальяжно до сей поры расхаживающие у крыльца курицы как-то сразу припустили в противоположную от эпицентра несчастья сторону и оттуда послышался собачий лай. Не думая об опасности, я схватил ружье и побежал на звук выстрела. Дым к тому времени уже рассеялся, и можно было рассмотреть лежавшего на земле Полушкина и склонившегося над ним Тимофея.

– А говорил – от пули не помру, – сказал я глядя на окровавленную голову и валяющуюся рядом разорванную шляпу.

– Картечью стрелял, – поправил меня Тимофей, – вот с этого тромблона.

– Да какая к чертям разница! – махнув рукой. – Кто?

– Смит.

– Как Смит? Какой Смит? Чертовщина какая-то.

В этот момент, опираясь на локоть, Иван Иванович попытался приподняться и, прокашлявшись, произнес:

– И вправду чертовщина. У вашего слуги брата близнеца часом не было?

– Нет, – не раздумывая сказал я.

– Тогда всем в церковь надо, а мне в лазарет, – сказал Полушкин и вновь оказался на земле.

Раненого поручика занесли в доходный дом, и пока Тимофей помчался за врачом, я попытался промыть рану на голове и вскоре убедился, что Иван Иванович действительно приобрел некий иммунитет от ружейного свинца. Одна картечина срикошетила от прочной лобной кости, другая лишь процарапала на щеке борозду, а вот остальные угодили в корпус, и что любопытно, точно в перевязь с ножами. Феноменально. Как же он умудрился в момент выстрела уйти с линии прицеливания, повернуться боком и остаться живым? Я даже эксперимент провел. В то время пока доктор пользовал болезного своими мазями, я попросил нашего кучера взять пистоль и вернулся в проулок. С момента происшествия там ничего не изменилось. Два здания: одно буквой «г» с капитальным глухим забором из толстых жердей и второе, являющееся пристройкой доходного дома, так же с забором, но с раскрытой калиткой, куда, по-видимому, и ретировался стрелок. Иной путь – прыжок вверх, но это под силу только хорошо тренированному спортсмену.

– Тимофей, если бы ты снаряжал тромблон, сколько картечин положил бы?

– Смотря какая картечь… если средняя, то не больше девяти, а если крупная, то пять в самый раз.

В Полушкина стреляли явно не крупной, я бы даже осмелился предположить, что и не средней, а что-то между IV и VА, а такой влезет десятка полтора. Кстати, ствол у пистоля бронзовый и, судя по насечке и украшениям, отнюдь не дешевый. Станем считать, что пороховой заряд был минимальный. Глупость, но как версия сгодится. Тут стальные стволы не слишком надежные, а уж бронзовый и подавно подозрение вызывает. Теперь считаем: две картечины угодили в голову; несколько, пусть их будет две, прошли выше и разорвали шляпу; четыре как минимум попали в ножи. Всего получается восемь, где остальные? В стене нет ни одного попадания. Хотя… есть. Если посмотреть на три шага левее от места, где лежал поручик, видны выщерблины. Вот они, и если я все понимаю правильно, преступник стрелял не в Полушкина, а в того, кто стоял слева от него, и мой попутчик-охранник просто попал под раздачу.

 

– Тимофей, а кто еще с вами был?

– Не было никого, вашбродь, – ответил бывший солдат, сделав придурковатое лицо.

– В момент выстрела где ты стоял? Покажи.

– Там, за углом. Если б этот Смит деру собрался дать, то туточки я б его и приголубил.

– А он, значит, не назад, а вперед рванул, на поручика.

– Истинно так.

Вроде и не прояснил ничего, но одну немаловажную деталь я понял: всей правды ни Полушкин, ни Тимофей мне не сказали.

Вечер и ночь пришлось провести в доме гостеприимного Пятницкого, а затем и еще один день, исключительно по настоянию доктора. В принципе, задержка в Смоленске определила наш дальнейший маршрут. Вместо двух катетов пришлось выбирать гипотенузу.

* * *

разговор, который я не мог услышать

– Как ты, Иван Иванович? Не сильно упырь этот тебя задел?

– Бывало и хуже. Ну, ничего, я ему тоже отметину оставил. Однорукий он теперя. Не скоро заживет.

– Кто ж знал, что Смит не один придет. И чего он его спугнул?

– Поздно причитать.

– Где ж нам теперь искать его, а? Брату-то что сказать? – продолжал канючить Тимофей.

– Где-где, на кудыкиной горе. Затаится он сейчас. Осторожно! По живому дерешь!

Тимофей в это время менял повязку на голове поручика.

– Хитер иноземец, – сетовал солдат, – не принес дневник.

– Принесет, куда ж он денется. Ему пашпорт нужен, а получить его можно лишь у одного человечка.

Посмотревшись в зеркало, Полушкин усмехнулся про себя: «…А подельника его я вспомнил, расстрига Арещенков. Думал, в Варшаву подался, ан нет, снова здесь. Ну, ничего, в следующую встречу я тебе второе клеймо поставлю».

* * *

Оставленный за спиной город, от которого мы все более удалялись, еще шумел людскими потоками. На станции шум, давка, грохот экипажей и зычные выкрики: «посторонись», «куда прешь?», «ща как…». Извечная проблема: если задержался с утра, на следующей станции достанутся «объедки» – вот и торопятся. Все же, насколько тесен, мал и сжат Дорогобуж по сравнению со своим близнецом через две сотни лет. Кучка сгрудившихся домов, еще различаемых вдали, крест на маковке церкви да колокольня. И так везде, хуже или лучше. Вот и величественная своими храмами Вязьма осталась за спиной, а вместе с ней цивилизация. Нам вперед – в тишину просторов полей, в ласковый шепот дубрав, в марево поднимающегося над дорогой разогретого воздуха.

На шестые сутки пути, когда полуденный зной уже начинал терять свою состоятельность, мы оказались на перепутье. Перебраться через речку, сэкономить время и не лишиться при этом средства передвижения, можно было двумя способами. Казалось бы обычная для наших дорог ситуация: там, где не опасаясь разлива в половодье, можно было укрепить русло реки и навести небольшой мостик, этого никогда не происходит. Вот что этому мешает? Как потом выясняется, только людской фактор. Простое на первый взгляд решение имеет кучу противоречий, в первую очередь финансового характера, тем более что в данном случае существовала странная альтернатива. Заключалась она в следующем: дорога поворачивала вдоль реки на шесть верст к постоялому двору, где осуществлялась паромная переправа; и буквально где-то рядом, в трехстах шагах вниз или вверх по течению присутствовал брод. Странность же заключалась в том, что брод этот нигде не обозначался, более того, искусно маскировался местными жителями и лишь за небольшую мзду осуществлялся провод. Выигрыш для гужевого транспорта почти в двенадцать верст – это четверть дня пути, а для всяких «залетных» – добро пожаловать в гостиницу и не забудьте поддержать местный перевозочный бизнес. Я бы покатил на постоялый двор, так как в дороге надо выбирать наезженный маршрут (как в современной России, предпочтительнее передвигаться по платным дорогам без замаскированных камер и знаков «40»), но в Полушкине что-то восстало. Буквально за полчаса, пока лошадки мирно пощипывали травку, поручик провел рекогносцировку, обнаружил мало использованную дорожку, с помощью вооруженного шестом Тимофея нашел место переправы и уговорил меня идти напрямик. Но и здесь не обошлось без навязчивого сервиса. Едва мы подкатили к воде, как на противоположном берегу объявился отряд из трех всадников, одетых в партикулярное платье, но любой букмекер поставил бы десять к одному, что мундир еще несколько дней назад покрывал их плечи. И дело вовсе не в форменных походных рейтузах, присутствующих на наездниках. Стиль одежды «милитари» был популярен давно[18]. И не в свисающих с седел кавалерийских карабинах. Оружие многие могли носить. Достаточно просто представить наличие кивера на головах и все станет на свои места: если сидит ладно, – то перед вами военный.

– Далеко ли собрались, месье? – крикнул нам один из них.

– На тот берег! – прокричал я в ответ.

– Не выйдет.

– Что же нам помешает?

– Прямо передо мной, в двух аршинах от бережка находится омут. Поэтому, если вы собрались напрямик, то погубите лошадей, карету и себя.

– Вот как? – посмотрев на Полушкина, тихо произнес я.

– Да, у берега Тимофей не проверял, – как бы извиняясь, прошептал Иван Иванович.

Троица всадников наверняка ждала вопросов от нас: «Как же быть? А как лучше? А где можно?»; но они от нас не последовали и после некоторой паузы в нашем общении прозвучало:

– Держите путь наискосок, к березе. Дерево должно быть четко промеж лошадей.

Так мы познакомились с гусарами: двумя юнкерами и корнетом из еврейских дворян. Да, да, я не ошибся. Ефим Павлович Лунич был из них. А уж кто придумал этот обходной путь, сомнений у меня не вызывало. Во всяком случае, обиды мы не таили: всякий зарабатывает, как умеет.

В итоге по дороге к деревне мы следовали уже вместе, и как-то между произвольным рассказом о себе Ефим Павлович объяснил свой агрессивный настрой. Соседский помещик специально высылал к броду мальчишек, дабы те за копейку указывали место переправы, тем самым лишая паромщиков заработка и, как следствие, прибыли самого Лунича. Так что прибыл корнет в именье своей жены уволенный в отпуск как бы на излечение вместе с однополчанами, да наводит потихоньку порядок: то засеку на берегу соорудит, то ложную колею сотворит, дабы телеги шли на глубину. В общем, сильно напоминал мне одного ресторатора, хапнувшего ресторан в пешеходной зоне и пытавшегося обеспечить проезд автомобилям. Тот тоже боролся, мелко пакостничая.

Более мы нигде не задерживались. План маршрута хоть и подвергался каждодневным изменениям, они, к счастью, не были существенны. В пути мы проводили утро и весь день, а ближе к шести вечера вставали на ночлег. Чаще всего просились на постой, случались и меблированные комнаты при трактирах, а иногда и на свежем воздухе. Замечу, это были самые спокойные и приятные вечера. Полушкин потом признался, что чувствовал себя неуютно, боясь предложить мне ночевать под открытым небом, а после, когда увидел у меня компактную палатку с раскладным столиком и стульчиками, признал во мне нормального человека.

Торжественный покой, воцарявшийся над этим лугом в полуденные часы, когда одинокие дубы, рассеянные тут и там в солнечном сиянии, отбрасывали тень на луговую зелень; низкорослый кустарник, за которым совсем рядом слышалось журчанье падающей воды; уютный лес на другом берегу и птицы. Множество птиц: иволга, синица, лесной конек, овсянка, поползень, щегол. Их сотни, и каждая выражает себя щебетанием, клекотом и стрекотанием. И эта призрачная граница между тишиной и покоем и взрывом живой природы буквально в шаге. Шажок, другой, и ты погружаешься в какофонию звуков. Назад – и снова тишина. Загадка: ветер и вода творят и не такое. И пока местные мальчишки купали лошадей в речке Упе, а две молоденькие крестьянки развешивали прополосканное белье, у нас с Полушкиным случился разговор о завтрашних планах.

– Иван Иванович, – разливая в рюмочки напиток, начал я беседу, – поутру в Тулу въезжаем. Вы хоть представляете, к кому с вашим штуцером обращаться?

– Есть один адресок, – поручик закусил выпитое и, не до конца прожевав, продолжил: – Вернее только фамилия. Мастера Гольтяковы, с полсотни лет берут подряды на курковые механизмы и делают ружья с пистолями на заказ. Одно время весьма ненадежные пружины изготавливали. Иван Матвеевич как-то однажды рекламацию на их изделия составлял. Так к нам в полк потом один из этих мастеровых приезжал и Бранд ему в зубы двинул, за дело, кстати.

– Оружейника, – переспросил я, – в зубы?

– Да если бы не он, сами бы офицеры на куски порубали. Из пяти десятков ружей лишь два стрелять могло.

– Если сталь с раковинами, то да… до беды недалеко, а если закалка неверная, то это уже вредительство.

– Так и Иван Матвеевич о том же говорил. Неделю пружины какой-то краской мазал и пудрой посыпал, а потом прямо в харю этому Гольтякову и по зубам.

– Хм… может, обращаться к этому оружейнику не самая удачная мысль?

– А нетуть больше знакомцев, – развел руками Полушкин. – По крайней мере, Бранд тогда оружейника от смерти спас и подсказал ему, как бельгийцы в свинцовой ванне пружины калят. Стало быть, должок остался.

Всероссийская кузница оружейников, самоваров и пряников встретила нас с улыбкой. Ночью прошел дождь и теперь в лужицах отражались солнечные блики, отчего тульчане вынуждены были щуриться, и казалось, что они просто улыбаются. На самом же деле это вовсе не улыбки, на лицах людей из этих мест рано появляются морщины, поскольку, работая в плохо освещенных помещениях, зрение слабеет, и привычка жмуриться становится необходимостью. А солнечные «зайчики»… жаль, но лучше пусть они улыбаются.

Расспросив дворника, носителя длинного фартука и шикарной шляпы-грешневки[19], мы обнаружили, что остановились практически у нужного Полушкину места. Гривенник, к моему недоумению, не только не разговорил служителя метлы, наоборот, насторожил его. И лишь убедившись, что люди мы серьезные, приехали по делу, помог представить картину целиком и побежал докладывать о гостях. За то время, прошедшее с неприятного инцидента, Гольтяков продолжал семейный бизнес. Дела шли с переменным успехом, но если бы случилось IPO, акции я бы брать не стал. Принцип: все делать, как предыдущее поколение, – хорош, если средства производства идут в ногу со временем. Мастер, к сожалению, понимать этого не хотел. В остальном же все было, как и у других: дом, мастерские, хозяйство, обязательные отчисления на плотину и участие в жизни города. И если про мастерскую Гольтякова, спрятанную за фасадом деревянного, в два этажа дома, можно было сказать: каторга, то про место, где «каторжане» жили, стоило рассказать подробнее.

Дом этот представлял собою маленькую вольницу, где царили совсем иные порядки, чем в мастерской. Домашний уклад здесь был таков, что даже вся прислуга вплоть до последнего работника в свинарнике состояла из людей, так или иначе задействованных при производстве. А это означало, что каждый из них хоть на чуть-чуть мог гордо причислить себя к одной из самых уважаемых профессий – оружейник. Всем домашним вменялось в обязанность раз в день собираться в большом зале на своего рода священнодействие, отправляемое самим хозяином Иваном Гольтяковым и состоящее в том, что они рассаживались вокруг черного от времени стола и ждали в продолжение двух-трех минут, пока глава дома не прочтет здравицы. После этого следовал обильный завтрак. Глава семейства не экономил на еде, здраво рассуждая, что работа на голодный живот – чисто измывательство над человеком. А раз так, то не станет той самой искорки, когда труд в радость. Посему и выходили курки и замки для ружей из его мастерской ладные да надежные. Тем не менее труд работников мало чем отличался от каторжного. С утра до ночи: возле горна, у верстака, станка, угольной ямы, за молотом у наковальни, у ванночки с кислотой, возле расплавленного свинца и отожженной меди. От звонка до звонка, по правилам, как завещали деды. Гольтяков в самом деле чрезвычайно строго следил за соблюдением распорядка как в доме, так и в мастерской, где все: работа, трапеза и сон – были расписаны по часам. И если не было авралов, то все шло своим чередом. В остальном же часы соблюдались неукоснительно: завтрак – ровно в восемь, обед – в полдень, ужин – в восемь вечера. По этим вехам делилась и вся дневная работа – подобно самовзводному механизму так и протекала жизнь мастеровых. Приступая к трудам в шесть утра, они устремляли все свои помыслы к завтраку, живо предвкушая его ароматы, а когда получали его, то поглощали с величайшим аппетитом, какой бывает только у младенца, не знающего блюд кроме молока, хотя состоял этот завтрак всего лишь из ухи, приправленной жиром, и краюхи ржаного хлеба. Затем работа возобновлялась с новой силой и, когда ее однообразие становилось утомительным, интерес утренних часов сосредоточивался на предвкушении обеда. Учитывая, что в году лишь восемьдесят четыре дня не постных, о мясе вспоминали изредка. Вечером подавалась чашка крепкого пивного супа с сухарем – хорошая попытка скрасить послеполуденную работу. А после ужина и до отхода ко сну над тягостью и скукой праведных трудов утешительно витала уже другая мысль – о предстоящем вожделенном отдыхе.

 

И хотя все, конечно, знали, что назавтра жизнь потечет по-прежнему, ее мучительное однообразие скрашивалось ожиданием воскресений. В этот день, не занятые никакой работой, они могли выйти из пропахшей кислым железным воздухом мастерской за ворота и посмотреть на таких же товарищей по несчастью с соседней улицы. Ах, да, в церковь еще ходили. Вот вам вся духовность, утонченность и деликатность оружейной столицы.

В приподнятом настроении Полушкин вышел из ландо, как только на крыльце дома обозначилось какое-то движение. Тем временем Тимофей возился с седельными чемоданами, и мы, отвлеченные этим занятием, пропустили, как на пороге уже ошивался дворник, пара домочадцев и сам хозяин. Вскоре мы познакомились, и пока Гольтяков не прочел письмо от Бранда, какое-то время оружейник искоса посматривал на нас. А затем эту плотину недоверия словно прорвало. Тульское гостеприимство не знало ни границ, ни меры. Поручика усадили в красном углу, напоили чаем с пирогами и расспрашивали, расспрашивали обо всем, только ни слова о деле. Наконец, условности были соблюдены, и когда сын хозяина повел меня на экскурсию по мастерской, Полушкин вынул из чемодана то, из-за чего он оказался в русском царстве Гефеста.

Под сукно! Пуля с пояском, выстраданная поручиком за последние годы, так и осталась исполнена лишь в единственном экземпляре; и без сомнения разделила бы судьбу многих других полезных изобретений русских энтузиастов, как предписывали законы рынка. Все они, вроде бы не забытые и признанные, но в силу отсутствия финансирования проекта или невысокой рентабельности не получили широкого распространения. Так было не только в России. История, случившаяся с Филиппом Жераром[20], наглядное тому подтверждение. Просто слабая механизация по сравнению с другими ведущими державами делала путь русского изобретателя более тернистым. И Иван Иванович не раз вспомнил мои слова: что успех чего-либо нового возможен лишь при хорошо позабытом аналоге старого. Мастерская Гольтякова, помимо курков и замков, выпускала три ружья в день по цене пять рублей тридцать копеек[21]. Штуцер же по чертежам Бранда выходил в семь с полтиной серебром. И плевать, что прицельная дальность возрастала на триста шагов. Дороже, чем за девять рублей, ружье в арсенал было не продать. Хоть ты его с тремя стволами изваяй. Разве что изготавливать для охотничьих забав, но это не входило в орбиту изделий мастера. И если вычесть процент отчислений Полушкину, то овчинка выделки не стоила. Посему и послал Гольтяков известным пешеходным маршрутом поручика: «Два штуцера по лекалам изготовлю и буде». Оставалась возможность общения с другими мастерами-оружейниками, но здесь изначально требовалось получить патент. Всем известно, что разболтать о новинке большого ума не надо. Он, ум, требовался как раз для другого: заинтересовать, не выдав секретов. Здесь годилось все: и хитрость, и мошенничество, и подкуп, и обман, и использование несовершенного законодательства. Вот только проведение мероприятий по оформлению привилегий требовало столько времени, что в Туле надо было прописаться. В общем, замкнутый круг. Когда я вновь увидел Иван Ивановича, блеска в его глазах уже не было. Какая по счету судьба уже сломалась? И ведь это не результат борьбы инженерных умов, соперничества технических идей и разума. Если бы… Это круговорот отношений промышленника с изобретателем, толстой мошны с искрой прогресса, системы с независимой личностью. И чаще всего побеждает – увы! – не талант, не технический Гений. А иначе и быть не может.

– Вот что, Иван Иванович, я тут кое с кем переговорил и сейчас отправляюсь осматривать флигель в купеческом доме. Дня три-четыре мне придется провести здесь, и думаю, совсем нелишним станет принцип держаться вместе.

– Да, согласен, – не раздумывая ответил Полушкин. – Мне все равно пару дней ждать заказ, а в компании это делать веселей.

В арендуемом флигеле каменного дома калужского купца Фалеева мы поселились сразу же. Даже беглого взгляда оказалось достаточно, дабы признать жилье годным и не ехать в сторону кривого моста, где можно было заселиться в меблированные комнаты. Зданию всего два года, сам купец здесь ни разу не появлялся и через пару лет выставит его на продажу, а сейчас здесь останавливаются состоятельные гости города. Дом этот был двухэтажный, довольно длинный, выкрашенный синевато-белой известью, с красной черепичной крышей. Фасад его представлял бесчисленный ряд окон без балконов, а вокруг него и перед ним расстилался довольно ухоженный сад, отгороженный со стороны дороги низеньким каменным забором. Нам подходит: к тому же полный пансион, отдельный вход, конюшня с конюхом и подходящий район. Последний фактор основополагающий, так как в Тулу я приехал не столько за размещением заказов, а скорее чтобы подобрать персонал. И действовать я решил самым простым способом, а именно предложить лучшие условия труда и достойную зарплату. Что такое социальный пакет, здесь не представляли, но думаю, обещание десятипроцентной надбавки жалованья решило бы все вопросы. Так оно и вышло. Какими бы ни были сказочными льготы и послабления, они касались лишь оружейников. А существовал еще целый класс подмастерьев и учеников. И если помощников мастеров вписывали в реестр, то с учениками никто не церемонился. А были среди них и талантливые, и способные к обучению. Причем первым, кто откликнулся на мое предложение, стал Гольтяков, не отказывавший многочисленным родственникам, обращавшимся к нему с просьбами пристроить «перспективных» молодых людей. Таких учеников трудилось под его началом с дюжину, и избавиться от нескольких стало для него приятным приложением к заказам. Заварщик стволов получал в год двести тридцать девять рублей, и шестнадцатилетний Гриша (при условии срабатывания социального лифта) на такой оклад мог рассчитывать только через десять лет. А так, чуть ли не вприпрыжку Григорий ехал в Смоленскую губернию вместе с калильщиком, обошедшимся мне в двести пятьдесят; ствольным токарем, запросившим двести; сверлильщиком, согласившимся на сто двадцать, и двумя молотобойцами. Сложнее вышло со специалистом по сплавам и стали. Профессия считалась престижной, труднопознаваемой и самой высокооплачиваемой. Как следствие, предложенные мною двести семьдесят рублей вакансию не закрыли, а вот триста справились. Правда, мужичок был сам себе на уме, с несносным характером и высоким самомнением, однако, стоит отдать ему должное, предмет знал без всяких курсов сопромата. То есть, не имея ни малейшего представления о коэффициенте Пуассона, на пальцах мог показать длину и поперечный размер образца до и после деформации для меди, олова, свинца, серебра и даже чугуна. Последние, кто оказался притянут в мои сети, были работники по обслуживанию паровой машины. Братья Федор и Степан по фамилии Архиповы, мечтавшие построить свой собственный паровик. Этих интересовал потенциальный инвестор, так что общий язык мы нашли быстро.

18Офицерам в России с XVIII века запрещалось носить какую бы то ни было гражданскую одежду, находясь на действительной службе. Офицер всегда и во всех обстоятельствах должен был оставаться в военной форме. Однако понятиями о маскировке ни один здравомыслящий офицер не брезговал, как в данном случае находясь в секрете или на охоте.
19Шляпа, похожая на цилиндр. Ее валяли из овечьей шерсти, как и валенки, а формовали на горшках, в которых варили гречневую кашу, откуда и появилось название головного убора.
20Первая механическая льнопрядильня, основанная на технологических идеях Филиппа Жирара, которые он выдвинул в 1810 году, начала успешно действовать лишь в 1816 году в Австрии. Во Франции изобретатель сел в тюрьму за долги.
21Солдатское ружье в 1810 году обходилось в 11 рублей ассигнациями.
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21 
Рейтинг@Mail.ru