Микита Франко
Невидимые голоса
Дарья Трайден
Фотографии с осликом
1
Я глажу серую ослицу, чья морда туго перетянута пеньковой веревкой. Стараюсь почесать под перевязью – наверное, ослице тяжело от этого колючего давления. Она хорошо пахнет и смирно стоит. У нее тоненькие ножки.
2
Листая семейные альбомы, некоторые снимки я откладывала в сторону. Они производили гипнотическое впечатление, заставляли подолгу себя рассматривать. Сначала это была детская магия, основанная на восхищении и любопытстве: я вглядывалась в пейзаж на заднем фоне, любовалась затейливой одеждой или удивительным, незнакомым выражением лица хорошо известного мне родственника, мечтая оказаться там, внутри фотографии. Притяжение чисто внешнее, эстетическое, оно постепенно развивалось в интерес к личностям и историям.
Взрослея, я стала задумываться, что скрыто за снимками, кем были мои родственники в разные моменты своей жизни. Больше всего меня интересовала, конечно, мама – та, что ходила в маленькую сельскую школу, та, что была красивой радостной блондинкой с каре а-ля Наталья Варлей, та, что в одну ночь поседела и потом год за годом оправлялась от смертей брата и возлюбленного.
Глядя на неудержимую, искрящуюся улыбку на старых фотографиях, я едва узнавала свою мать. Неужели эта семнадцатилетняя девочка – она? Неужели тут, перед зеркалом, расчесывает волосы та же самая женщина? Может ли быть, что они с дядей Сашей стоят в обнимку, и он не мертв, а она не убита горем?
Даже украшения и одежда, оставшиеся с тех времен, не подтверждали реальность прошлого – мама никогда их не носила, и казалось, что эти вещи оставлены нам на хранение давно исчезнувшим маминым близнецом. По правде говоря, та женщина с фотографий действительно не была моей мамой: меня не существовало, когда она снималась для выпускного альбома, поднимала бокал на свадьбе тети Лены, стояла под зонтом в расстегнутом плаще и тонких туфельках, позировала с изогнутыми на восточный манер руками. Разглядывая эти изображения, я впервые задумалась о маме как об отдельном от меня человеке, который предъявляет мне лишь некоторую часть себя – всезнающую, опекающую, жертвенную материнскую часть.
3
Любимая фотография – та, где мама на ослике. Модное каре, стильная оправа очков, свободный спортивный костюм, ладонь приложена ко лбу, защищая лицо от солнца. Ослик под ней красив как игрушечка. Этот снимок я рассматривала дольше всех прочих и норовила вложить его за стекло шкафа, чтобы любоваться. Мама приходила и убирала. Глядя на эти фотографии, она говорила: «Я стала такая старуха».
Маме на этой фотографии около двадцати четырех. Она закончила химфак и путешествует по Центральной Азии со своими университетскими друзьями и подругами. Эта поездка так и осталась самой яркой, долгой и далекой в маминой жизни. После она несколько раз бывала в Москве и Петербурге, и все. Мама говорила, что ей тяжело путешествовать из-за болей в спине и тазобедренном суставе, что поездка – это множество трудностей, которые ее утомляют, а она хочет спокойного домашнего отдыха. Не знаю, правда ли это. Вот же фотографии, где мама стоит у поезда, на ней тюбетейка, просторная светлая рубашка и легкие белые брючки.
Я часто спрашивала себя о том, где моя настоящая мама. Здесь, читающая книги дома, или там, где она брала билеты на долгий центральноазиатский поезд? Если обе мамы настоящие, то как вышло, что они один человек? Какая едва заметная склонность развилась в это неизбывное домоседство? И склонность ли это – или просто усталость и неуверенность, выработанная нелюбовь к неожиданностям, которые в ее жизни часто были ужасны?
Продолжая эту мысль, можно спросить, где настоящая я. Точнее, как так вышло, что все эти физически и внутренне разные женщины – я? Вот двухлетней давности московский снимок, где я, коротко стриженная и толстая, сижу с книгой. Вот вчерашняя фотография: на мне белоснежный спортивный костюм, светлый свободный плащ и большие солнцезащитные очки, волосы прикрывают грудь, вес на двадцать килограммов меньше. Понятно ли, что на этих изображениях один и тот же человек?
4
Фотографии с папиных похорон лежали в бумаге, сложенной наподобие конверта. Не знаю, кто их принес: папина семья с нами не общалась, и друзей его я никогда не видела. Так или иначе, люди, которые потом не появлялись в моей жизни, передали нам изображения с мертвым папиным телом.
Мне было два года, и я, мало понимая в чувствах, разложила найденное на полу нашей единственной комнаты. Снимки зачаровали меня. Представляя собой картины огромного непритворного горя, они были ни на что в альбоме не похожи. Неупорядоченные композиции из вытянутых рук, отвернутых лиц, пустых заплаканных глаз, крепких смиренных объятий – эти фотографии говорили мне больше, чем я тогда могла понять, и я, задумавшись, сидела перед своей ужасной выставкой, пока не вошла мама. Она сгребала фотографии размашистыми жестами, отталкивая меня и что-то крича. Через пятнадцать минут мы уже стояли на берегу реки Лососянки. Фотографии, вновь обернутые бумагой, полетели в черную осеннюю воду. Других папиных снимков у нас не было.
Других папиных снимков у нас не было, поэтому я постоянно забывала его лицо. Зимой в день его рождения мы ездили на кладбище Аульс. Автобус под нарочитым номером 13 вез нас за город через заснеженные бесприютные поля и, со свистом распахивая старенькие желтые двери, выбрасывал у кладбищенских ворот: конечная остановка. Пока мы мерзли у папиной могилы, «икарус» стоял в отдалении с закрытыми дверями, такой теплый и недосягаемый. Получаса стоянки всегда было слишком много: я смотрела на фотографию на памятнике минуты три, мама – минут восемь, а потом мы возвращались на остановку. Там можно было укрыться от ветра. Не отводя взгляда от автобуса, мы притопывали и подпрыгивали, растирали рукавицами леденеющие ноги, прикладывали рукава к лицу, чтобы, дыша в темную ворсистую полость, отогреть посиневшие носы. Я садилась на деревянную скамейку, когда больше не могла прыгать и топать. Мама нависала и просила: «Попрыгай еще. Ну хотя бы походи. Походи немного. Вставай». И я вставала, не отводя взгляд от «икаруса», пытаясь удержать в памяти папино лицо, которое я видела раз в год только на могиле.
Тогдашняя любимая книга – «Тайны замка Пиктордю» Жорж Санд. В ней девочка пытается вспомнить лицо умершей матери. Мать является в ее сны в образе нимфы с туманным облаком вместо головы.
5
Зимой 2020 года мы тоже смотрели фотографии. «После августа у нас изменились лица», – сказала Катя о нас и о других подругах. Это было правдой: в глазах появилась та твердость и сложность, которая отличает взрослых людей. Серьезный и умный взгляд ребенка – словно колодец, куда летишь и летишь, ни на что не натыкаясь. Взрослые глаза – лабиринт, полный закрытых дверей. Глаза беларусов после того лета – это, возможно, длинный коридор. Темная улица, по которой идет взвод ОМОНа, фонариками высвечивая белые лица прячущихся безоружных людей. Извилистые маршруты к воскресным маршам, рассекаемые черными железными кордонами, боками темно-синих новеньких водометов, покачивающимися дубинками, неподвижными балаклавами.
Правда, эти знаки видны только постфактум. Например, на той фотографии мне двадцать, мы с мамой пришли в пас-портный стол за какой-то справкой, я довольна тем, как сегодня одета, поэтому прошу меня снять. Молящее, жалкое лицо, но тогда оно не казалось мне таковым. Я не понимала, что выгляжу жертвой, лесным зверем в последней вспышке фар. Я хотела быть запечатленной, думая, что эта фотография мне польстит. И она действительно льстила, пока я не подросла.
6
В августе 2020 года я впервые услышала в свой адрес слово «фотограф». Это было поразительно и жутко – словно кто-то подкинул мне ворованную вещь, дивно красивую и давно желаемую, но не принадлежащую мне.
Потом я несколько раз повторила это. Упоминая при случае, что занимаюсь фотографией, я отваживала себя от самозванства. Приучалась стоять на своем.
Меня часто одолевает робость. Навести на незнакомого человека фотоаппарат, выдержать несколько секунд его смущения и замешательства, прежде чем лицо дружелюбно расслабится – даже это мне сложно перенести. Хотелось бы поехать в соседнее село Кош-Кель и поснимать, как люди живут после конца туристического сезона, но я в ужасе от мысли, что придется говорить с незнакомцами, показывая в улыбке свои несуразно длинные и широкие верхние зубы. Почему-то про зубы я сегодня думаю особенно, словно их вид выдает меня с головой, обличает, свидетельствует о неких низких душевных качествах.
Я хотела бы поснимать торговцев на Ошском рынке, которые целый день сидят на рассохшихся жестких скамьях и неудобных рыбацких стульях, но чувствую неловкость за свою красивую одежду и вкусные неторопливые завтраки.
Я бы хотела снимать Беларусь, но не могу, и за это мне тоже стыдно.
7
В Бишкеке первое время я не выходила на улицу одна: мама рассказывала, как ее чуть не украли из поезда Алматы – Ташкент во время одной из остановок. Ее прятала в своем купе проводница.
Я прилетела из Минска с рюкзаком, небольшим чемоданом и спортивной сумкой вишневого цвета. Туда поместились две пары обуви, около десяти платьев, три пары брюк, две дюжины маек и нижнее белье.
Некоторые вещи были куплены специально для поездки: например, кроссовки для походов, черные джоггеры и спортивный костюм, пошитый на заказ. Чемодана и сумки у меня раньше тоже не было: я ездила в короткие поездки, для которых годился старый кожаный саквояж со сломанным замком – а то и просто плотно уложенный рюкзак. Для поездки без обратного билета саквояж уже не подходил.
Пять месяцев. Три квартиры. 3636 объектов в папке «Все фото». Мне все еще снятся погони, ОМОН, война, чувство смертельного страха. Помню, как мой трамвай номер три обгоняли массивные страшные машины, каких я никогда раньше не видела, светошумовые гранаты чешского производства и 27 карет скорой помощи, которые мчатся к стеле мимо черных шеренг силовиков.
Спустя полгода мое имущество увеличилось в размерах: я купила еще несколько платьев, кофточек и брюк, нашла удобный осенний плащ, не устояла перед четырьмя сумками (впрочем, две из них всего лишь матерчатые шоперы), набрала книг, которые ужасно много весят, но все нужны.
Цифровой багаж не менее тяжел. Память телефона постоянно кончается, и я удаляю фотографии с датой постарше – на дополнительный объем гугл-диска так и не раскошелилась.
Айдай сказала, что мне нечего бояться, потому что я иностранка. Здесь мужчины крадут женщин, когда уверены, что милиция посмеется над заявлением родственников и посоветует радоваться скорой свадьбе. Женщину из другой страны непременно будут искать. Никому не нужны проблемы.
Мне нечего бояться.
8
Наверное, для всего этого со временем появится форма повествования.
Сама формулировка «все это» предполагает длящуюся всеохватную невыносимость, бессрочность неопределенности. Я в эмиграции? Не знаю. У меня ретрит / творческий отпуск / путешествие, и я скоро вернусь домой? Не уверена. Против меня нет уголовного дела, меня ни разу не задерживали – что, в сущности, мне угрожает? Но ни на кого не было уголовного дела, пока его не завели.
«Ты бы хотела вернуться в Беларусь? В ту Беларусь, что была до выборов», – спрашивает у меня друг, давно живущий за границей. Конечно, правильный ответ: «Нет». Нет, пускай теперь все ужасно, пускай теперь в Беларуси невозможно жить, но так хорошо, что все это случилось, что мы попробовали, а думать о возвращении к стагнации – кощунство. Однако я пишу честное: «Да, я бы хотела вернуться». Это не выбор стагнации, не стокгольмский синдром, не рабский признак – это значит лишь то, что я скучаю, безумно, невыносимо, невозможно скучаю по тому, что Беларусь когда-то была физическим пространством.
Теперь Беларусь – это фотографии. Это лайки и комментарии к фотографиям со всего света. Наши лайки и наши комментарии к нашим фотографиям. Это поиск признаков исцеления, надежды, памяти, близости.
Сослагательное наклонение – зыбкая почва, но, впрочем, все и без него дрожит и раскачивается. Время от времени я открываю сайт авиакомпании и смотрю, в какие даты могу улететь в Минск. Выбираю какую-нибудь не слишком близко и представляю, что вот – 20 октября я вернусь домой. Это мысленное упражнение вызывает много тревоги (я представляю, как обыск застает меня в одних трусах и короткой маечке с нарисованными маленькими зверями, как большие звери топчут и рвут мои книги, разбивают мою посуду, выворачивают на пол муку и крупы, чтобы бросить туда одежду, я представляю еду в тюрьме, ее запахи, свет и тьму, духоту и холод). Но я не могу перестать открывать сайт и выбирать дату.
Я присылаю маме фотографию с осликом, но она совсем другая, не как в нашем старом альбоме. Я не сижу верхом, а лишь тяну ладонь, чтобы погладить грустную серую морду. Глажу. Ослик прядает ушами и принюхивается к моей руке. Вибриссы, которыми поросли его крупные губы, нежно щекочут мою кожу.
