Александра Милошич
Прощёное воскресенье
Одна за другой новости были для меня ошеломительны. Я сидел молча и хмуро.
– Но попрошу вас, – продолжил Александр Платонович, – не торопите события, за грехами нашими живые души стоят! – Глаза его потемнели, чистит он меня, скребёт словами, словно медь песком. Злят меня его речи, обидны мне. – Мария Павловна на сносях, поздний ребенок, тяжело ей, пожалейте бога ради, дайте спокойно родить.
Он вдруг подошёл, сел напротив меня, пристально посмотрел в глаза, взял обеими руками меня за плечи и произнес:
– Никому я не говорил, об этом будете знать только вы и я. Не долго мне осталось, Константин Павлович, болен я, короток мой век. Потерпи, умру, тогда… Не хочу видеть метания сына между двух отцов, не хочу видеть его боль и страдания, но и после смерти моей не могу обещать тебе, что примет тебя, полюбит как отца, ведь любовь детей, как и уважение, заслужить надо.
Он встал, похлопал меня по плечу, глубоко вздохнул и сказал:
– А по поводу должности не переживай, ещё вчера издал приказ.
И протянул мне бумагу.
– Назначен ты на должность окружного инспектора над занятиями малолетних рабочих. К исполнению своих прямых обязанностей можешь приступать уже завтра. Ну бывай… Все вопросы завтра…
Я встал, простился и вышел из дома Бердхольцев, как по раскалённым углям. С тех пор я у них больше не появлялся, всяческого общения избегал. А в ближайшее время поехал в Одессу, домой. Нашел отцовское письмо. Тяжело тогда мне было его читать, каждым словом заколачивал мне отец в грудь гвозди. Из него я узнал, что посватался Александр Платонович к Мэзхъан, не взирая на малого ребёнка на руках, вопреки людской молве, ведь ни жена она была и ни вдова. Благословили её отец и мать, и увез её муж. Сижу и вздрагивая думаю: «Господи, не ты ли это? Не ты ли это меня так за грехи мои и распутства?»
Не желал я скорой смерти Александру Платоновичу, но ожидал её, и страх продирал меня: что ж сыну я скажу в своё оправдание?! Помятуя своё кровное родство с ним, отколотое от него «я», с огромной силой стремился с ним объединиться в целое, единое. Вспомню его, оживёт образ предо мною, но в тоже время беспокойно мне, неловко, страшно, будто на тонкой льдине стою и вот-вот под воду упаду. Испугался я, мысль закралась, что раньше богу душу отдам – револьвер убрал подальше. Жил всё это время я в странном состоянии, когда человек не чувствует себя, а знает только боль да ею и существует.
6
С тех пор прошло два года. Не было дня, чтоб Мария Григорьевна не заводила разговора о Бердхольцах: об их усадьбе, имуществе, о хозяйке дома, о её образованности и скромности, что ей даже закралась мысль Лизу женить на Кирилле. Услышав это, я пришёл в ярость, кричал, в итоге твёрдо сказал: «Только через мой труп». Как итог – всё моё семейство ополчилось против меня.
25 февраля 1892 года, я сидел в кабинете, занимался вопросами фабричных производств – тогда мной было осмотрено более пятидесяти заведений, включая школы, больницы, бани и харчевые лавки, – я ушёл с головой в работу, редко стал видеть и Александра Платоновича, слышал только, что плох. Было уже часов шесть вечера, когда в кабинет постучались. Курьер. Он передал мне листок, развернув который, я увидел то, чего так ждал и так неистово боялся. Мария Павловна Бердхольц извещала, что прощальная панихида по случаю смерти её мужа состоится в воскресенье, 28 февраля, в Благовещенской церкви. Дрожит душа моя великой дрожью понятной только мне тревоги, возбуждённо, укоряя себя, я решил именно сейчас оставить всё, как есть. Перекрестясь, тихо произнёс: «Прости, Господи, за малодушие».
В день похорон в усадьбу к Бердхольцам я не поехал, направился сразу к церкви. Ещё не закончилась заутренняя служба. Я вошёл в храм и, проталкиваясь между людьми, встал ближе к правому клиросу, откуда плыло, точно облако, тёплое пение священных писаний. Я поднял голову к своду купола храма, разглядывая его, перевёл взгляд на иконостас, пропуская через себя молитвы, стараясь повторять за хором; всмотрелся в скорбные лица людей, в печальное пение молитв и мелькавшие руки, творившие крестное знамение. Запах ладана умиротворял, будто вера растворена была в храме. К аналою подошёл юный парень, возбужденно и с некой радостью разнёсся по воздуху его голос, красиво запел, так, что душа моя встрепенулась, я стал глотать за ним слова, слова, непохожие на предыдущие молитвы, и тихо запел в полголоса: «Грешник я великий на земном пути… Господи, помилуй. Господи, прости!»
Перекрестившись, я повернулся, чтобы идти к выходу, как перед собой встретил сына, – он всё время стоял позади меня. Его лицо выражало презрение и ненависть. Ещё раз перекрестившись, здороваясь, кивнул ему, обойдя и ускоряя шаг, направился к выходу. Гроб был уже во дворе церкви, люди толпились рядом, все ждали распоряжения священника вносить в храм усопшего. Так я и остался стоять в дверях храма, решив проводить Александра Платоновича в последний путь.