Я люблю загадки. Особенно, если они о жизни.
А еще больше, если загадываю я, а отгадывает мой дедушка-врач. За свою жизнь он прочитал, наверное, тысячу книг. Некоторые из них были на уже несуществующих языках, например на латыни. Я видел одну такую: в ней много непонятных рисунков, в основном со всякими костями. Называется она «Ансиентмедисине», что означает «древняя медицина».
Как правило, дедушка все отгадывает. Но иногда мне везет: например, когда я придумываю загадку на ходу. Она-то и ставит его в конец дороги. В смысле, в тупик. Вчера ему не повезло – загадка буквально валялась под моими ногами.
Я стоял в прихожей с телефонной трубкой и рассматривал себя в зеркале. Дедушка в это время что-то рассказывал про свой последний поход за глиной для горшков.
– Дед, хочешь загадку?
Дедушка тут же прервал свой рассказ и ответил:
– О, конечно! Слушаю!
– Лежит на полу и мешает пройти. Через секунду:
– Сапоги.
– Нет.
– Тапки.
– Нет!
Дальше дедушка перечислил предметы гардероба, которые видел на мне этой осенью, да еще кое-что из маминого. В загадках он, знаете, тертый блин, поэтому так просто уступать не хотел и взялся за мои игрушки.
– Джип.
– Нет.
– Пожарка.
– Тоже нет.
И он перечислил весь мой автопарк. А это ни много ни мало семнадцать машин, если не считать гоночную с отломанной дверью.
– Сдаюсь, – наконец выдохнул дедушка.
– Это мои деньги, дед! Молчит.
– Мама, понимаешь, всю мелочь мне отдала, а я рассыпал, когда в карман прятал. Тут как раз ты позвонил. Вот и лежат до сих пор: никакой пользы от них. Для загадок только и пригодились.
– Деньги… – дедушка, видимо, вспоминал какое-то мудреное книжное выражение. – Они счет любят! А загадка хорошая. Тянет на миллион!
И дедушка рассмеялся так, как умеет только он. Я ведь говорил, что загадки о жизни самые сложные. Я-то давно понял, что жизнь сложная штука.
Вчера по дороге из школы домой в моей жизни что-то изменилось. И наверное, навсегда. В автобусе рядом со мной села девочка в шубе под далматинца. Открыла блокнот и пишет:
«Я люблю Артема. Он красивый и веселый.
И одежда у него красивая. А он, наверное, меня не любит. Но почему?»
Вижу это боковым зрением – не знал, что оно у меня такое хорошее. Она ставит многоточие, закрывает блокнот и подрисовывает ноги Ариэль на обложке. Я как будто смотрю в окно, она грызет ручку. Тут снова открывает блокнот, зачеркивает «меня не любит» и пишет «просто сухарь».
Тетя напротив смотрит на нас обоих косо. Хочется угодить тете и тоже косо посмотреть на эту девочку. Но я поддаюсь другому порыву…
Позже дома оправдываюсь перед мамой:
– Понимаешь, мам, я не выдержал такой несправедливости.
Мама резко поворачивается ко мне и перестает жевать.
– Достал из рюкзака ручку, бумажку и написал ей ответ. Девочка мне, конечно, «спасибо» не сказала, потому что автобус как раз остановился на моей остановке. Ну и ладно! Отдал ей этот листок и вышел – пусть просвещается. Не жалко.
«Сейчас мама обязательно спросит, что я там написал», – тут я почти пожалел, что начал этот разговор.
– И что ты там написал? – так и не проглотив, подтвердила мои мысли мама.
– Любовь есть, а русалок нет. Вот что! – ответил я. – Пусть знает, что мальчики тоже умеют чувствовать.
Мама ничего не ответила, даже чая забыла предложить, и я пошел спать.
С того дня книгу сказок Андерсена с Русалочкой на обложке я больше не видел. Зато толстенная «Энциклопедия молодой семьи» перекочевала с верхней на среднюю полку книжного шкафа, до которой я запросто дотягиваюсь.
Той ночью мне приснилась пятнистая шуба.
Я гладил белый в черные пятнышки мех и думал о том, что Артему очень повезло.
«Любовь есть, – повторял я поддельным далматинцам. – Пусть пока только в блокнотах и энциклопедиях».
Папы бывают разные. Но я об этом совсем не думаю. За меня это делает мама. Она это любит. А еще любит мне шнурки узлом хирурга завязать или на лавочке у стадиона посидеть, пока я тренируюсь. Пап она называет официально – отцами. Я ей во всем доверяю и соглашаюсь. Без болельщиков ведь,
действительно, грустновато. Да и шнурки завязывать не всегда успеваю.
Своего отца я вижу редко. Он, как правило, в на ушниках и смотрит в монитор – работает. Вижу его таким утром, днем, вечером, а то и ночью, если мне приходится идти мимо него по нужде. Не знаю, спит он вообще или нет.
А иногда я даже сомневаюсь, дышит ли он. В одном уверен на все сто: отец желает мне «самого лучшего, но не умеет это выразить». Так говорит мама. Я всегда киваю, представляя, что мне предложили ящик мармеладок-харибошек.
«Самое лучшее» в отцовском представлении – это острая пицца или копченые куриные крылышки
колой.
«Правильно» для него – это когда я молчу, ем все, что дают, не шаркаю ногами по утрам, не звеню ключами, учусь в каком-то классе и больше никуда не хожу, не прошу купить, помочь или проводить.
общем, «правильно» – это когда меня не видно и не слышно.
Мама кое с чем не согласна:
– Ребенок должен развиваться! – говорит она иногда папе в правый наушник, когда я притворяюсь, что сплю. – Нужно возить Лешу на секцию во вторник, четверг и субботу.
Щелчок мышки.
– Разве похоже, что я могу слушать? – отвечает отец низким мохнатым басом. – В чем польза секции, если столько времени уходит на дорогу? А в субботу и вовсе каждая минута на вес золота…
«Ошибается мама, – думаю я. – Папа хорошо умеет выражать свои мысли».
Он еще долго рассуждает о пользе и вреде большого и детского спорта. Но на всякий случай уточняет у мамы отчество моего тренера. И я засыпаю под его голос, который никогда не пожелает мне ничего плохого. По крайней мере, пока я буду все делать правильно.
Я прирожденный обманщик. Сколько себя помню, столько вру. Вместо «да» – «нет», вместо «не сделал» – «готово», вместо «я» – «это Димка с третьего этажа». Мама никогда не обманывает меня, и это ее железный аргумент в любом нашем споре.
– Разве я когда-нибудь тебя обманывала? – спрашивает она, когда я сомневаюсь в полезности овощного рагу.
– Нет, – вторю я ее честности.
Я немного боюсь маму и вру ей избирательно – держу в голове с десяток развернутых полуправдивых ответов на вопросы о кошке, школе, футболе и холодильнике. Но если мне что-то нравится, то по-честному. Например, обожаю чай с сухарями после ванной, смотреть «Watts» по Евроспорту поздно вечером, обнимать холодные, задеревеневшие простыни на балконе зимой, облизывать миски с остатками теста и… трогать хрустальное бра, висящее на стене в зале. Последнее – особенно.
И откуда я мог знать, что оно такое хрупкое? Надо же было этим тридцати завитушкам, привезенным мамой из «шоптура», разом грохнуться на пол в пятницу вечером! Дотрогался, значит.
Уцелела половина, остальные – располовинились. Из уцелевших я сделал внешний ряд, остальные – спрятал внутри. Осколки сложил в коробочку и засунул ее между книгами. Вру – один магический кристаллик оставил себе, уж больно приятный он на ощупь. Включил – работает, отошел на пару шагов – не заметно.
И кого я обманываю? Я старался, но симметрия явно нарушена. В одном месте каркас совсем искривился. В общем, мама заметит, честное слово.
Еле дождался ее с работы, ходил за ней прилипалой и даже съел все кабачковые оладьи на ужин, хотя есть мне совсем не хотелось. Уф, сегодня не заметила, осталось продержаться двести тридцать дней до нового года, а там, авось, произойдет чудо и все само собой склеится.
Ночью чувствовал себя йогом – спал будто на гвоздях. Поэтому утром мне казалось, что я весь в синяках. Вчера совсем забыл, что сегодня суббота и мама будет дома целый день. А значит, будет и уборка с протиранием люстр и бра. То есть того, что от него осталось. Обеда ждать невыносимо – ложь отложилась в коленках и не дает нормально ходить. А ребята мячик во дворе уже час пинают. Мама с уборкой не торопится, она достала швейную машинку и села перешивать наволочки. Я подошел к ней после второй.
– Мам, я вчера бра разбил. Не сильно, но есть немножко.
Голоса хватило ровно на десять слов, после чего я умолк, казалось, на веки вечные. Внутренний йог проглотил очередную порцию огня и поджег мне щеки.
– Пошли смотреть, – выдохнула мама.
По выражению ее лица невозможно было понять, что сейчас будет. Мама осмотрела бра, спросила, куда я дел осколки и не забрал ли себе для игр парочку.
– Нет, все выбросил, – естественно соврал я.
– Ну и ладно. Бывает, – ответила мама. – Хорошо, что правду сказал. А то, помнишь, что было в притче о пастухе-вруне?
– Помню, – ответил я сущую правду, сжимая в кармане хрустальную завитушку.
– Иди гуляй, – окончательно простила меня мама.
С легкой душой я и побежал на улицу – синяки и колени у меня резко перестали болеть.