Александра Бракен
Странник
– Ты по-аглицки-то разумеешь, милок? – усмехнулся страж. – Мне тебе, что, по-хранцузски растолковать или…?
Женский вскрик прорвался сквозь раскаты басовитого мужского гомона. Николас обернулся к их новому столику, обнаружив рядом с ним девушку-служанку, лихорадочно собиравшую раскиданные по столешнице осколки. Еще одна щуплая фигура в синей матросской курточке промакивала жидкость, капавшую со стола на пол.
– Ты, корова! – заорала София, выхватив тряпку из рук смущенной девушки и хлестнув ее по переднику.
– Случайно… Простите, ради бога… Споткнулась… – бедняжка едва могла выдавить полслова.
– Ты что, слепая? – расходилась София. – У меня один глаз, а я и то лучше вижу!
– Удачи тебе с компаньоном, – хмыкнул страж и, пока Николас оборачивался, уже вынырнул в другом конце зала, отделенный людским морем. Ветер вновь от души грохнул дверью, и страж растворился в ночи. Хозяин «Трех корон», отставив поднос с пойлом, пошел заложить засов, прежде чем дождь промочит пол.
– В чем дело? – спросил Николас, проталкиваясь к их столу. София, откинувшись на стуле, мрачно наблюдала, как служанка сметает последние осколки себе в передник.
– Кто-то, – с нажимом сказала София, будто этот «кто-то» не стоял рядом с ними, – будучи полной и окончательной дурой, решил перевести отменный ром, искупав в нем меня…
По правде говоря, жидкость весьма кстати освежила ее запах.
– Я не дура! – служанка побагровела. – Я смотрела, куда иду, но что-то попало мне под ноги!
Девушка унеслась, прежде чем Николас успел выдавить что-нибудь примирительное. А София, разумеется, разъярилась еще пуще.
– Что? Не может вынести даже намека на критику? – огрызнулась она, и вдруг заорала ей вслед: – За собой следи, ты чертова…
– Хватит! – оборвал ее Николас. – Давай посмотрим письмо.
София скрестила руки на груди и откинулась на стуле.
– Чудно! Ты мне его даже подержать не дал, ни секундочки!
– У меня нет времени на игры, – отмахнулся он. – Просто дай мне письмо.
Она ответила на его жесткий взгляд невинным выражением лица. Беспокойный холодок пробежал по его спине.
– Письмо! – настойчиво повторил он, протягивая руку.
– У меня… его… нет…
Они проглядели друг на друга еще мгновение, Николас чувствовал, будто София режет его взглядом на куски, а сам отчаянно соображал. Потом резко наклонился, оглядывая пол, стулья, под столом. Служанка? Нет, он видел, как девушка опускалась на колени, и уж, конечно, она бы не стала торчать у стола, с которого только что что-то стянула. Не могла она и смести письмо в свой передник – он бы увидел. Значит…
Другой! Тот, что промакивал стол.
– Куда пошел тот человек? – спросил он, поворачиваясь на каблуках.
– Что ты несешь? – буркнула София, вскакивая на ноги. Пока она ворчала, Николас уловил боковым зрением край темно-синей курточки и широкополую шляпу, которая не могла скрыть лицо. Китаец наблюдал за ними с площадки лестницы, ведущей в номер наверху. Николас сделал один-единственный осторожный шаг в его сторону, но едва сдвинулся с места, как незнакомец исчез с легкостью и стремительностью зайца.
– Проклятье! – ругнулся Николас. – Подожди здесь…
София вытянула из-за пазухи не виданный им ранее пистолет и, даже не потрудившись прицелиться, пальнула в сторону лестницы. Звенящая тишина, последовавшая за выстрелом, привлекла к ним внимание всей таверны. Загремели пистолеты, ножи и старые шпаги. И от маленькой искры, воспламенившей порох, драка, которой так искала София, на которую десяток раз пыталась спровоцировать Николаса, служанку, любого, кто просто не так посмотрел, наконец-то, разгорелась не на шутку.
Один неуклюжий выпивоха саданул другого локтем по шее, пытаясь вытащить собственное оружие. Со сдавленным криком второй моряк махнул кулаком, откидывая первого на ближайший стол. Разлетелись карты, кости, еда и эль. Картежники, вскочив с места, бросились на подвернувшихся под руку людей, до этого тупо таращивших налитые ромом глаза, а теперь пятившихся, чтобы их не затоптали.
Из гущи битвы выскочил моряк, подхватывая стул с пола и метя им в Софию, которая стояла, как вкопанная, глупо улыбаясь.
«Не видит», – успел подумать Николас, и выкрикнул:
– Слева!
София резко дернулась в сторону так, что с нее слетела шляпа, и машинально махнула ногой, попав точно куда надо: моряк с воем повалился на пол, прижимая руки к паху; девушка освободила несчастного от стула и шмякнула им по голове.
Скрипка возмущенно вскрикнула, когда смычок отпрыгнул от струн, а сам музыкант нырнул под стол, едва успев разминуться со стулом, которым пропитанная виски жрица любви пыталась «подправить» конкурентке нарумяненное лицо.
Одинокий пьяный моряк стоял в центре хаоса, закрыв глаза и покачиваясь в странном танце, прижимая к груди бутылку, словно партнершу.
– Лопни твои глаза! – не сдержался Николас.
– Ты, вероятно, имел в виду глаз, – уточнила София, засыпая остатки пороха в оружие, прервавшись только на то, чтобы стянуть полупустую бутылку рома с освободившегося столика.
Николас проталкивался сквозь клубок бешено молотящих рук и ног, уворачиваясь от шпаг, тут и там рассекавших воздух. Трактирщик взобрался на барную стойку, но, вместо того, чтобы остановить драку своевременным зычным криком, бросился на спину ближайшего клиента, прижимая его к полу с громким боевым кличем.
Николасу случалось видеть и более цивилизованные способы наведения порядка, вроде обмазывания дегтем и вываливания в перьях.
Наконец, он добрался до лестницы – как раз вовремя, чтобы увидеть, как мужчина, убегавший от драки, оттолкнул девку с дороги, спустив ее с лестницы в ворохе юбок. Николас еле поймал несчастную, прежде чем та разбила себе голову.
– Иисусе! – выдохнул он, закашлявшись от взлетевшего с ее парика облака пудры.
– Спасибо! О, спасибо вам! – женщина покрывала поцелуями каждый дюйм незакрытой одеждой кожи, при этом перекрывая ему путь вверх по лестнице; он попытался мягко отодвинуть ее.
– Мэм, пожалуйста…
– Двигай, девка! – София, стоя внизу лестницы, направила пистолет прямо в лицо женщине. – У него не найдется и пары монет, чтобы позвякать, где уж тратить их на тебя!
Девица сняла осаду, обиженно отвернулась и пошла вниз, к драчунам.
– Она тебя что, до бесчувствия зацеловала? – прорычала София. – Вперед! Уйдет же!
Николас помчался на второй этаж, перескакивая через две ступеньки, и, увидев в самом конце вытертой ковровой дорожки открытую настежь дверь спальни, бросился туда, шумно и тяжело дыша. Темноволосая девушка, кутаясь в вязаное одеяло, дрожала на плече подруги, похлопывавшей ее по плечу, и взахлеб рассказывала, почти нечленораздельно:
– На меня… дверь… коротышка… смешной человечек… махал ножом… в окно…
– Смешной человечек? – переспросил Николас, а София уточнила:
– В окно?
Девушка испуганно заморгала при их неожиданном появлении.
– Э-э… низенький, да, почти как ребенок. И он из этих – как это называется…
– С Дальнего Востока? Китаец? – предположила другая. Девушка в одеяле кивнула, потом обернулась к Николасу, явно ожидая вознаграждения. Но София была права: у него не было и двух монет в кармане. После всего выпитого и съеденного у него и одной-то не осталось.
София, а за нею Николас, протиснулись в удушливую комнату, заполненную свечным дымом и тяжелым запахом цветов. Дождь залетал в открытое окно, оставляя на ковре темные пятна.
Пока София разглядывала обрывок ткани, зацепившийся за раму, Николас высунул голову, высматривая на затопленных улицах намек на движение. Перекинув ногу через раму, он спрыгнул на крышу крыльца и оттуда на землю. За спиной послышались глухой удар и ругань Софии.
Николас пробежал несколько шагов, прикрывая глаза от хлещущих с неба струй. Вода катилась по грязи и булыжнику, отмывая, хотя бы на одну ночь, остров от грязи и нечистот.
Но вор исчез, а с ним – письмо Роуз.
– Картер! – София так и осталась стоять около таверны. Большая темная груда, прислоненная к ярко-выкрашенной стене, внезапно обрела очертания человека.
– Что за… – слова застряли у Николаса в горле, когда он подошел чуть ближе.
Страж Линденов осел у стены, уставившись в пространство невидящими глазами. Его кожа побелела и стала восковой, словно из него выкачали всю кровь. Сквозь дождь и мрак Николас не видел никаких повреждений: ни пулевого отверстия, ни порезов, ни следов удушения.
– Что случилось?
София опустилась на колени рядом с мертвым и повернула его голову набок, показав струйку крови, вытекающую из уха.
– Вон они!
Николас поднял голову к окну, где одна из девиц вывешивалась из окна, указывая на них. Несколько мужчин рядом с ней, увидев их, бросились на лестницу, спеша к выходу из таверны.
– Пора убираться.
– Не буду спорить, – кивнула София и рванула вперед, увлекая их в ночную бурю.
Сан-Франциско
1906
3
Этта ощупью пробиралась по границе своих сновидений, мягко убаюкиваемая волнами памяти.
Плавная качка внезапно сменилась еще более нежными толчками, вторящими ее пульсу. Вокруг в тусклом сиянии свечей кружились лица, шепча, поглаживая шершавыми руками ее покрытую ссадинами кожу. Она потянулась обратно, к прохладному шелку в тени своего разума, в поисках другого источника света, который помнила: луну над бликующей водой.
Он нашел ее первым, как всегда, увидев с другого конца корабля. Та ее часть, что потускнела от потери, снова засияла, заливая светом боль и страхи, пока не осталось ничего, кроме его лица. Волны накатывали в том же ритме, то вознося их вверх, то кидая вниз, а они шаг за шагом шли навстречу друг другу.
И вдруг он – рядом с нею, она в кольце его рук, вжимает лицо в складки грубой парусиновой рубахи, вдыхает источаемый им запах моря, а ее руки скользят по его мускулистой спине, впитывая знакомое тепло. Здесь, здесь, здесь, – не одна, больше не одинока. Бесхитростность чувства прорастала в ее груди, расцветая картинами будущего, о котором она мечтала. Жесткая щетина коснулась ее щеки, его губы щекотали ей ухо, но Этта не слышала ни слова, как бы ни цеплялась за него, как бы ни прижимала к себе.
Мир за ее веками снова изменился, вернулись тени – ровно настолько, чтобы она могла разглядеть вокруг и других, увидеть изгиб туннеля метро. Звуки скрипки плыли по воздуху, и она поймала себя на том, что покачивается в такт музыке; она медленно кружится с ним по бесконечной орбите, обхватывает его руку, поглаживая сильные вены и сухожилия, творит мелодию из его пульса, мышц и костей. Стены содрогнулись, грохнули, заревели, и Этта подумала, поднимая взгляд, пытаясь разглядеть его лицо: «Пусть ревут, пусть рухнут к чертовой матери!».
Он склонил голову и попятился. Она пыталась остановить его, схватить за рукав, удержать пальцы, но он исчез, словно теплый бриз, оставив ее одну, низвергнутую и брошенную.
«Не оставляй меня, – подумала она, чувствуя, как уходит тяжесть, переполняющая все тело, и возвращаясь в себя, дрожа от страха, – только не сейчас…».
Николас ответил ей со смехом: «А нынче «С добрым утром!» говорим мы душам, в страхе…»
Этта открыла глаза.
По крайней мере, ее вены больше не горели огнем, как в пустыне. Но она чувствовала себя такой же бесплотной, как пылинки, танцующие вокруг мигающей свечи на прикроватном столике. Она не шевелилась, стараясь дышать ровно, пока оглядывала комнату из-под низко опущенных ресниц.
Прямо у изножья кровати, в кресле, сидел человек.
Этта успела поймать чуть не вырвавшийся вскрик. С кровати ей была видна только макушка густых темных волос. Свет свечи выхватил несколько серебристых прядок. На нем была простая рубашка и свободные брюки, смятые неудобной позой. Одна рука с зажатым между пальцами галстуком-бабочкой держала на коленях раскрытую книгу, другая – свешивалась к полу. Грудь спящего размеренно поднималась и опускалась.
Неприятную мысль, что за нею наблюдали, пока она спала, не в силах ничего сделать, быстро вытеснило осознание, сколь небрежно караульный относился к своим обязанностям.
Порыв ветра высушил слезы и пот на ее лице, встопорщил воротник его рубашки – окно за длинными плюшевыми шторами карминового цвета было открыто.
Медленно, стараясь не издать ни звука, Этта переменила позу, закусив губу от боли, пронзившей ее от макушки до пальцев ног. Глазами быстро обежала комнату: красивый письменный столик у стены, оклеенной обоями с цветочным рисунком, рядом бюро – такое большое, что, казалось, вся комната была построена вокруг него. И столик, и бюро были сработаны из того же полированного дерева, что и ее кровать; по углам, сплетаясь друг с другом, тянулись лианы.
Прекрасная позолоченная тюрьма, не поспоришь. Однако нужно как можно скорее найти выход.
Комнату освещало несколько свечей: на столике, на бюро, на стене около двери. Благодаря неверному свету она смогла увидеть свое отражение в запыленном зеркале; правда, изображение разбивалось огромной трещиной и искажалось неровным стеклом.
О Боже!
Этта протерла глаза и снова недоверчиво рассмотрела себя. Она знала, что в Дамаске ее бледная кожа набрала цвета, но теперь лицо шелушилось от солнечного ожога. Грязные волосы ей заплели в косу, открыв ввалившиеся щеки и синяки. Выглядела она больной, если не хуже. Если бы ей не вымыли лицо и руки, она бы подумала, что ее протащили за такси по Таймс-сквер. И не раз.
Однако, пожалуй, хуже всего было то, что кто-то, пока она спала, снял с нее всю одежду, надев длинную, до пят, ночную рубашку, чопорно завязанную отвратительно-розовой лентой под самое горло. Этта надеялась, что это был тот же человек, который позаботился перевязать ей плечо и вообще как мог привел ее в порядок. И все же ее передернуло от собственной беспомощности.
Не в силах больше игнорировать жгучую боль, Этта переключилась на левое плечо, и, стиснув зубы, сорвала вызывающую зуд повязку. Слезы брызнули из глаз, когда она дернула ткань, приставшую к липкой коже вокруг заживающей раны.
Смотрелась она отвратительно: неприятно-розовое – цвета не глянцевой новой кожи, а сильного ожога – неровное вздутое пятно. У Этты перехватило дыхание, она заставила себя вдохнуть и отвести глаза в сторону спящего караульного.
Пошли, Спенсер. Сначала беги, а думать будешь потом.
Уверившись, что ее не вырвет от малейшего движения, Этта спустила ноги с кровати, опираясь пальцами о пыльный восточный ковер. Стоило ей только попробовать устоять на своих двоих, как за дверью раздались быстрые шаги.
Этта бросилась на четвереньки, от чего в глазах потемнело чуть не до обморока, и съежилась за кроватью.
– … надо достать…
– … попробуй ему это скажи…
Голоса стихли так же быстро, как и налетели, но легкий шум в ушах остался – Этта не сразу поняла, что снизу доносились искаженные обрывки музыки. Послышался звон бокалов и громкие голоса, вскипевшие пеной, словно шампанское.
– Поднимем бокалы!
– Тост!
Страх смел остатки замешательства.
«Кажется, мистер Айронвуд, удача еще не окончательно вас покинула».
И Николас, и София предупреждали ее, что у Сайруса Айронвуда полно стражей, стерегущих каждый проход. Она не узнала говорившего, но это было не важно – одного слова, одного этого имени было достаточно, чтобы понять: дела плохи.
Но и эту мысль поглотил другой страх.
Где Николас?
От тех последних мгновений в гробнице память сохранила только обрывки. Этта помнила боль, кровь, ужас на лице Николаса, а потом…
Как будто ее обвязали невидимой веревкой и со всей силы дернули сквозь завесу густой тьмы. Прижав к глазам кулаки, Этта узелок за узелком распутывала свои мысли.
Я осиротела – лишилась своего времени.
Моя временная шкала изменилась.
Мое будущее пропало.
Ее затопил страх, жгучий и удушливый. Все совпадало – все обрывки складывались в то, что ей рассказывали София и Николас. Время схватило ее и швырнуло сквозь череду проходов, выплюнув в последнюю общую точку для старой, знакомой ей временной шкалы, и новой, которую они невольно создали.
Потому что Терны завладели астролябией?
Этта знала: небрежность может изменить шкалу времени, но не настолько, чтобы осиротить путешественников. Для этого требуется намерение. Целеустремленность и продуманность. Просто забрать у нее астролябию, не дав уничтожить – мало. Должно быть, они использовали ее. Другого объяснения она придумать не могла. Терны пустили астролябию в ход и бесповоротно изменили – поломали – какие-то ключевые события истории.
И вот она здесь: с Айронвудами, без Николаса.
Перед глазами заплясали разноцветные вспышки, кровь запульсировала в ушах бешеным крещендо боли и отчаяния.
Мама.
Сейчас она не могла думать о ней. Айронвуд обещал убить Роуз, если Этта не вернется с астролябией в срок. Но… Она глубоко вдохнула. Зная – теперь зная – свою мать, Этта не могла не верить, или хотя бы надеяться, что Роуз жива, что она сбежала из плена Айронвудов.
Теперь ее очередь сделать то же самое.
Она заставила себя расслабить мышцы, сковавшие плечо, и начала дышать, как учила Элис, когда ее страх сцены был особенно разрушительным. Тревога и ужас – плохие помощники; Этта вдыхала и выдыхала, пока не вытеснила их из своего сознания, заменив изящным полетом нот. Музыка – тихая, спокойная – заполняла все тени в ее мыслях мягким светом. Воан Уильямс, «Взлетающий жаворонок». Ну конечно. Любимая пьеса Элис – Этта играла ее учительнице на день рождения, всего за несколько месяцев до… до концерта в Метрополитене. До того, как ее застрелили прямо перед проходом.
Хватит думать. Шевелись.
Стоило ей приподняться, как человек в кресле заворочался, с легким вздохом сменив позу. Книга едва не выскользнула из его рук. Этта не дала себе задуматься над странностью, что охранник расслабился до такой степени, чтобы разуться и свернуться калачиком с книжкой.
Это не имеет значения.
Перед ней в прямом смысле слова открылось окно возможностей, и нужно было им пользоваться, пока не поздно.
Рама протестующе скрипнула. Этта выглянула наружу, осматриваясь, и тут же отпрянула.
Высоко в небе плыла луна, освещая побитые развалины города. Огни почти не горели, не считая нескольких фонарей вдалеке, но Этта хорошо видела уходящий вниз склон холма, скособоченные кривые улицы, погребенные под грудами камня и дерева, опаленные пожаром.
Тянуло дымом и солью. Настойчивый ветер приносил чистый и прохладный туман с ближайшего водоема – город словно бы вдыхал его. Из небоскребов будто вырвало целые этажи, окна зияли дырами и выглядели как выбитые зубы. Тут и там попадались недавно отстроенные здания – еще в лесах и с неотделанными фасадами. Хотя многие улицы и даже кварталы были расчищены, масштаб разрушений напомнил ей вид военного Лондона.
На задворках сознания мелькнула догадка, где она, но растворилась, прежде чем Этта успела ее поймать. Более насущным представлялось не «где», а «когда». Мебель, дорогие шторы и постель, омерзительная ночнушка – впору викторианской кукле, – в которую ее нарядили, разрушения… конец девятнадцатого века? Начало двадцатого?
«Не важно, – подумала она, надеясь подбодрить себя, – единственный выход – через окно».
Ее держали на втором или третьем этаже – точнее сказать было трудно из-за крутого склона под окнами. Стену дома по самую крышу покрывал запутанный лабиринт деревянных лесов, опиравшихся на длинные балки, вкопанные в землю.
Этта вытянула руку, оценивая расстояние до ближайшей опоры. Пальцы легко обхватили неструганное дерево, и, не успела она задуматься, взвесить все доводы, почему эта мысль никуда не годится, как уже взобралась на подоконник, перекидывая ноги на карниз и дальше – на ближайшую горизонтальную планку.
– Чистое безумие, – пробормотала она, пробуя ногой, способна ли конструкция выдержать хотя бы часть ее веса. Сколько раз в детстве она слышала в новостях о рухнувших в Нью-Йорке строительных лесах?
Восемь. Ровно восемь.
Кровь отлила от головы, и ей пришлось подождать под нетерпеливый стук сердца, пока вернется чувство равновесия. Задержав дыхание, с дрожащими от напряжения руками, Этта перескочила с карниза на деревянную доску.
Та даже не скрипнула.
Отлично. Идем дальше.
В каком-то смысле это напоминало спуск по причудливо сконструированной лестнице. Леса то и дело дрожали под весом Этты, местами зазоры между досками и балками оказывались слишком широкими. Но с каждым шагом она наполнялась уверенностью, даже когда ее толкал ветер, даже вопреки мыслям, что она не знает, куда идти потом, когда спустится.
Этажом ниже из стены дома выпирали высокие эркеры. Что еще хуже, окна в них горели, ярко освещая леса. Этта подкралась ближе, заглядывая внутрь под покровом темноты. Если в комнате кто-то есть, придется пройти по самому краю лесов, чтобы ее не заметили. Но сначала ей хотелось выяснить, кто находится в доме – и немаленьком – и почему привезли сюда ее.
Комната, больше той, из которой она сбежала, была вся увешена внушительными полками темного дерева, которые просто ломились от книг. Перед окном стоял письменный стол и большое широкое кресло, повернутое внутрь, больше ничего – и никого.
– Давай, – прошептала она. – Шевелись, Спенсер!
Она до крови закусила губу, стараясь не плакать от боли всякий раз, как спрыгивала вниз, напрягая раненое плечо. Повиснув на балке, как на турнике, и трясясь от страха, Этта потянулась ногами к брусу внизу, едва доставая до него пальцами.
Слишком далеко. Руки ныли под ее весом, пока она оглядывалась по сторонам, пытаясь определить, как далеко в сторону ей нужно качнуться или передвинуться, чтобы достичь ближайшей вертикальной опоры и соскользнуть по ней. Нет, не получится, не с обжигающей болью в плече и сотрясающей все тело дрожью.
Не получится. Она снова посмотрела вниз, теперь на землю, на наклонно уходящую по склону улицу, стараясь отогнать видение изломанного тела в тонкой белой одежде, заляпанной кровью. Если приземлиться достаточно мягко, она устояла бы, поймала равновесие…
Неожиданно ее внимание привлек скрип окна прямо перед нею. Сквозь стекло на нее глазело ошарашенное лицо. Этта заморгала, дыхание застряло в горле. Окно растворилось наружу.
– М-да, ну и попала же ты в переделку, матушка…
Увидев тянущиеся к ней руки, Этта, не думая и не говоря ни слова, дрыгнула ногами. Пятки обо что-то ударились, и она с удовлетворением услышала ошарашенное «Мать честная!».
– Это совершенно излишне! – добавил тот же голос, искаженный зажимавшей нос ладонью.
Боль в плече и левой руке прорезала даже страх, заставив пальцы дернуться и ослабить хватку. Ойкнув, Этта повисла на одной руке. Вгоняя занозы под ногти, она впилась пальцами в дерево, пытаясь найти опору, прежде чем свалиться окончательно.
– Держите руку – давайте, не будьте глупышкой, – уговаривал молодой человек, забираясь на подоконник; Этта, как могла, отклонилась подальше. – Вы серьезно считаете, что сломать шею лучше? Я ранен в самое сердце!
Налетел порыв ветра, швыряя волосы ей в глаза, задирая подол ночной рубашки.
– Меня восхищает ваша решимость, но поймите наконец: достаточно одного моего крика, и снимать вас кинется рой рассерженных Тернов. В том, что вы хотите умереть, я тоже сомневаюсь, так что давайте проще: я помогу вам забраться внутрь и покончим с этим.
– Терны? – брови Этты съехались от удивления. Не Айронвуды?
Она не услышала потрескивания, но дрожание балки под рукой почувствовала сразу. Вся система лесов, подталкиваемая ветром, заваливалась влево, послышался громкий хлопок, и что-то, пролетая мимо, ударило ее по больному плечу.
А потом начала падать и она сама.
