Александра Арсеньева
Записки фронтовой медсестры
В малой операционной работала вся молодежь. Мы ампутировали руки, ноги, ушивали пневмотораксы, удаляли осколки. У нас были заурядврачи – так их называли. Это были студенты, окончившие четыре курса Симферопольского медицинского института. Помню таких врачей, как Малыгина Л.М., Лазарь Сигал, Борис Вальдман, Хавин (имя, отчество не помню), Виктор Мухин.
Наши медсестры: Сударкова Таисия (старшая операционная), Хоменко Муся – опытная операционная медсестра. Эти сестры оперировали только с опытными врачами, а в малой операционной работали Арсеньева Александра Федоровна, Федоренко Раиса Федоровна, Остапченко Надежда Ивановна. В палатах работали сестры: Григорюк Вера Григорьевна, Панасенко Клавдия, Литвиненко-Богданова Тамара Митрофановна, Колдаева Ирина Константиновна, Лозовая Полина, Сербина Евдокия Ивановна, Кибина Надежда.
Это не все, многие фамилии я забыла. В подвале было сортировочное отделение, в котором работал врач Лепеха. Были у нас два фельдшера- эвакуатора, они сопровождали раненых на пароход. Одного звали Коренной Игорь – очень красивый, высокий, статный парень, хорошо пел «Ой, зійди, зійди, ясен місяцю, як млиновеє коло…». Второй Изотов – забыла имя. Не знаю их судьбу.
Затем нам прислали на помощь грузинских врачей: Долидзе – его могила на Максимовой Даче, Григорий Дурдишвили. Буржонадзе и др., фамилии не помню. Был у нас армейский хирург профессор Кофман – он у нас часто делал операции, ниже опишу эти случаи. Ортопед у нас была врач Цвангер Люсьена Григорьевна, с ней работала медсестра Сулейманова Муся, татарочка- комсомолка, они накладывали гипс. Был у нас врач-рентгенолог, точно не помню фамилии, кажется Лощинский. Был зубной врач и пожилая женщина- лаборант, но я забыла их фамилии.
В сортировочном отделении врач Лепеха сортировал раненых, кого в первую очередь отправлять на операционный стол, кого – во вторую, кого – в третью. В сортировочном отделении были душевые, в которых мыли раненых. Мы тоже все там мылись.
Инструменты для операционной кипятили на примусах. Был один примус на операционную и аптеку. Из-за примуса приходилось часто нервничать: нам срочно нужно кипятить инструменты, а в аптеке вот-вот должны закипеть растворы, которые стерилизуются. Автоклав у нас работал на двух примусах. Автоклавировал нам материал для операционной обученный санитар Деревянко. Готовили операционный материал операционные сестры. У нас была специальная комната, называлась материальная, и мы там все собирались и за час-полтора заполняли все биксы салфетками и шариками, которые забирал в автоклав санитар Деревянко.
Была у нас отдельная гангренозная операционная, она располагалась далеко от нашей чистой операционной, в другом конце здания. И была у нас чистая и гнойная перевязочные. Туда поступал раненые через другие двери. Кто там работал, я не помню, так как нам из чистой операционной не разрешалось туда и близко подходить. Знаю, что гангрену лечили длинными глубокими разрезами мягких тканей, обильно промывали 3%-й перекисью водорода, накладывали повязки-салфетки, которые обильно смачивали крепким раствором марганца. Гангренозных раненых перевязывали 2 раза в день. От гангрены у нас ни один раненый не умер. Мы всех таких раненых спасали от смерти, и даже спасали им руки и ноги (не ампутировали).
Работа в малых операционных
В одной комнате стояло два операционных стола. Один врач и одна операционная медсестра на два стола. В углу комнаты сидел писарь, пожилой солдат в очках, по профессии он был учитель, который под диктовку врача по ходу операции писал истории болезни. Фамилию его я не помню. Врач делает операцию и тут же диктует ход операции. Пока мы прооперируем раненого, история болезни уже написана, и вместе с раненым санитары забирали историю болезни в палаты, палатным врачам и сестрам.
Пока мы оперируем раненого за одним столом, санитары уносят раненого с другого стола и на тот же стол кладут, готовят другого раненого. Прооперированного раненого я заканчиваю перевязывать, врач переходит к другому столу и осматривает раненого. Я освобождаюсь, готовлю малый стерильный стол, по ходу смотря, какую операцию нужно делать раненому. Основной запас стерильных инструментов на большом стерильном столе, накрытом стерильной простыней. И так мы работали дни и ночи. Особенно нам было тяжело в декабрьские дни 1941 года. Бои шли тяжелые дни и ночи, немцы хотели к Новому году взять Севастополь, освободить свои войска из-под Севастополя, чтобы бросить их под Москву. Но ничего у них не получилось, мы удерживали под Севастополем много их войск, так мы помогали держаться и Москве. В эти дни мы работали по 4–5 суток без отдыха, до изнеможения, до обморока. От переутомления сестры падали в обморок. У нас было единственное желание – спать. Помню, с Лазарем Сигалом мы ушивали у раненого в грудь пневмоторакс. Раненые бойцы с передовой были очень уставшие, измученные жестокими боями, бессонными ночами и днями в боях. Мы дали ему немного эфира, он моментально уснул глубоким сном. Была ночь. Крючками я расширяю ткани, чтобы врач мог подойти к плевре и ушить ее. Не помню, ушили мы уже плевру или нет, но доктор с одной стороны склонился на раненого и уснул, а я с другой стороны склонилась на раненого и все трое спим. Сколько мы проспали, не знаю, но я уронила крючки, которыми расширяла ткани, крючки упали, зазвенели о цементный пол и мы с врачом проснулись. Заменив крючки, продолжили оперировать дальше. Нам очень мешали работать бомбы и снаряды. Вскипятим инструменты на примусе, аптека примус заберет, поменяю стерильную простынь на стол, разложу стерильные инструменты на столе, раскроем рану у раненого бойца, вдруг рядом падает бомба или снаряд, засыпает нам стерильный стол, рану больного, сыпятся стекла из окон, штукатурка с потолков и стен. Взрывной волной переворачивает столы, все падает, бьется. Начинаем все убирать, мыть, стерилизовать и продолжаем оперировать.
Опишу один эпизод на Максимовой Даче. Привезли нам раненого разведчика, у него сидел осколок в мышце сердца левого желудочка. Ведущий хирург Галантерник Владимир Соломонович взялся его оперировать. Оперировал он раненого с операционной сестрой Хоменко Мусей, а мне сказал, чтобы я вливала в вену раненому кровь. У нас тогда была кровь в больших квадратных банках по 0,5 и 1 литру крови. Никаких подставок у нас тогда не было. Нужно было стоять, подняв банку над своей головой и держать ее, пока в вену выйдет вся кровь. Вливали мы кровь только струйным методом, у меня уже онемели руки, поднятые с банкой вверх, а крови еще много в банке. Владимир Соломонович сделал окошко в ребрах, подошел к сердцу и только хочет показать нам, где сидит осколок в сердце, в этот момент падает бомба под окном нашей операционной. Взрывной волной операционный стол вместе с раненым выбросило в коридор через двери, т. к. стол стоял посредине комнаты между окном и дверью. Врача выбросило в коридор, я оказалась в одном углу комнаты, Муся Хоменко – в другом. Я сильно ударилась головой о стену и потеряла сознание. Не помню, что со мной было, но когда я открыла глаза, увидела около себя лужу крови. Думаю – раз я вся в крови, значит, ранена и скоро умру. Закрыла глаза и жду смерти, но постепенно сознание начало возвращаться, и я вспомнила, что вливала кровь раненому, и это, наверное, разбилась банка с кровью. Так и было, банка разбилась и вся кровь вылилась на меня. Раненый, которого мы оперировали, умер. Мы все трое очнулись, отделались контузией. У меня в правой стороне со спины были два маленьких осколка, не проникающие, которые мне удалили, я даже не лежала на койке.
Еще на Максимовой Даче поразил меня один случай, который остался в памяти на всю жизнь. В декабрьские бои занесли в нашу операционную раненого с открытым пневмотораксом, он был так надут воздухом, что не было видно ни глаз, ни носа, ни губ, ни ушей, ни шеи – сплошной надутый пузырь, и он уже задыхался, так как шею пережимал воздух. И тут же забегает в нашу операционную профессор Кофман, обращаясь ко мне, говорит: «Быстро, йод, мажь всю грудь йодом, затем новокаин». Я быстро приготовила шприц и 0,5 % новокаин. Всю грудь профессор обезболил новокаином и просит скальпель. Подаю скальпель, и профессор делает длинные, широкие, глубокие разрезы на груди и говорит мне: «Жми на шею, лицо, грудь и на всё туловище, выжимай воздух». А он с врачом быстро стал ушивать открытый пневмоторакс, и раненый был спасен от смерти. Когда я нажимала на ткани, из разрезов булькал и выходил воздух, а больной стал ровнее дышать и успокоился, открылись глаза. Разрезы не зашивали, так оставили, чтобы выходил воздух. На раны наложили септическую повязку и они зажили, а воздух постепенно выходил и под повязкой.
И еще был один случай в нашем МСБ. Это уже вина медработников. Начали вливать раненому не ту группу крови по ошибке. Когда больному стало плохо, прекратили переливание и стали разбираться с группами крови. Выяснилось, что вливали не ту группу крови, но немного крови уже вошло в вену. И снова в МСБ был профессор Кофман. Он быстро вскрыл раненому вены на ногах и стал выпускать кровь, а в вену на руке нагнетали аппаратом Боброва кровь той группы, какая была у больного. И наш раненый остался жив.
Я уже писала, что наш МСБ обслуживали солдаты-санитары. Когда они мыли полы, ухаживали за ранеными, кормили, поили тяжелораненых, подавали и убирали судна и утки, автоматы всегда были у них на плечах, таков был приказ – автоматы не снимать с плеч. И был случай, когда немцы прорвали оборону и рвались к нашему МСБ, строчили с автоматов, и пули свистели на территории МСБ. Наши санитары бросили все и заняли оборону, затем подоспели другие подразделения и немцев отогнали от нашего МСБ.
Очень тяжело было работать и палатным врачам и сестрам. Раненые у нас накапливались по несколько тысяч, ведь мы зависели от транспорта. Убирали из палат койки и стелили на пол матрасы впритык друг к другу и так и раненых клали на пол, палаты забиты, что между матрасами и пройти трудно.
Ходячие раненые есть ходили в столовую, а лежачих нужно было накормить, напоить, дать лекарство, перевязать раны. Очень трудно было все успеть сделать вовремя. Если чем-то сестры и санитары не угождали раненым по их понятиям, то вслед сестрам и санитарам летели костыли, кружки, чашки, что попадало под руки. Нужно было все стерпеть, смолчать, угодить.
После лечения в нашем МСБ многие раненые возвращались в строй в свои части, не хотели эвакуироваться, не хотели терять своих товарищей и оставлять Севастополь, продолжали воевать.
Мы очень уставали. Когда нас отпускали поспать, то мы не хотели ничего – ни есть, ни пить, только спать. Мы не просыпались ни к обеду, ни к ужину. Но у нас был политрук Заславский, и если мы просыпали обед или ужин, он ходил по комнатам, проверял, все-ли поели, будил всех спящих, проверял до единого человека. И как мы его не просили, что мы кушать не хотим, мы хотим спать, не будите нас – все было напрасно. Он говорил, что не уйдет, пока не пойдешь в столовую. «Лучше скорее подымайся, покушай, тогда ложись спать. Не будешь кушать – не сможешь работать, а кто будет лечить наших бойцов?». Так он всегда нам говорил. Мы уже знали, что если пришел политрук, нужно быстро вставать и бежать в столовую.
Глава 5. Комсомольское поручение
Заславский всегда давал нам комсомольские поручения. У меня было поручение – менять лежачим раненым книги и участвовать в дивизионном ансамбле. Врач Малыгина Людмила Михайловна так же была комсомолка и участвовала в дивизионном ансамбле. Занимался с нами в ансамбле артист Симферопольского театра Шептунов. Он разучивал с нами песни, учил меня декламировать стихи с выражением и интонацией. Стих «Гвардейцы» остался в моей памяти и до сих пор. Он очень нравился бойцам и они часто просили меня повторить, прочесть еще раз. Жаль, не помню автора этого стиха.
Гвардейцы
У нас молодцы молодежь, старики, Отважны у нас армейцы.
Отчаянно смелый народ-моряки, А кто же такие гвардейцы?
Быть может, гвардеец – диковинный род, Какое-то чудо природы?
Быть может, гвардеец – особый народ, Герои былинной породы?
Быть может, гвардеец высок, как платан, Косая сажень его и плечи,
Быть может, гвардеец такой великан, Что рушатся горы при встрече?
Да нет же, гвардейцы подобные всем, И ростом своим и обличьем.
Не в росте высоком, не в этом совсем Гвардейцев от прочих отличие.
Когда под Москвой 28 бойцов Вступили с танками в схватку,
Полсотни танков, горсть храбрецов – Вот это гвардейская хватка.
Когда на таран красный сокол идет, Фашистам хвосты отрывая,
Когда за полет он трех асов собьет, Гвардейцем его называют.
Кто в самом жестоком бою не дрожит, Моряк он, пилот, армеец,
Кто честью Отчизны своей дорожит – Вот это и есть гвардеец.
В степи мы сражаемся, как казаки, В горах мы деремся, как горцы.
Всегда и везде бьют врага моряки Прославленные Черноморцы.
Ночей штормовых не забудет моряк, Когда мы к Керчи подходили.
Когда прямо сходу фашистских собак Огнем орудийным громили.
Над нами кружился стервятников рой Вкруг бомбы ложились и рвались,
В баркасы хлестало свинцом и водой, Промокшими в бой мы бросались.
Как буря, как шторм проносились вперед Герои морского десанта.
Затих автомат, замолчал пулемет, Заткнули мы пасть оккупантам.
И в дни, когда будет свободен весь Крым, И дым сражений рассеется,
Сказали бы матери детям своим – Вот это и есть гвардейцы!
Мы давали концерты нашим раненым в МСБ и выезжали с концертами на передовую в окопы. Помню, на Мекензиевых горах был какой-то сарай, и в том сарае мы выступали с концертом. Немцы были так близко, что услышали музыку и нас обстреляли. В нашем концерте участвовали два моряка – Виктор и Жорж, они вдвоем танцевали ритмические танцы: яблочку, чечетку выбивали ногами и у них очень красиво получалось. При этом обстреле Жоржу оторвало руку и он уехал на Большую землю, судьбу Виктора не знаю. Больше у нас ритмические танцы никто не танцевал.
Пели песню «А ну-ка девушки, а ну красивые», песня «Бушует полярное море» хорошо у нас получалась, много всяких частушек было, помню такие:
Крутятся, вертятся фрицы в горах, Крутятся, вертятся, чувствуя крах. Крутятся, вертятся, пальцы грызут, Базы Советской никак не возьмут.
Где же ты, где ты, Украинский Рай, Где ты, обещанный нам каравай?
Мы превращаемся в крымский шашлык, Нас как шашлык, одевают на штык.
Эти частушки мы пели на мелодию песни «Крутится, вертится шар голубой». Солдаты дарили нам букеты полевых цветов, которые собирали по горам и в кустах.
Мы также выезжали с концертом в школу МНС (школа младшего нач. состава), в городе Севастополе. В школе МНС у меня был знакомый паренек Ваня Хожанцев. Мы принимали присягу на территории школы МНС и пришлось долго там стоять. Это был декабрь 1941 года. Помню, читали присягу и на коленях целовали знамя. Мы так долго стояли, что замерзли ноги. Ребята школы МНС позвали нас к ним в общежитие погреться. Там мы и познакомились с Ваней Хожанцевым. Он мне письма передавал через медсестру Мусю Короленко, с которой мы учились вместе в Одессе. И когда мы приехали в школу МНС с концертом, Ваня меня увидел и побежал искать цветы. У них была в зале маленькая, низенькая сцена. Когда Ваня вошел с громадным букетом сирени, концерт уже закончился, и я что-то собирала на сцене. Ваня подбежал ко мне, снял меня со сцены и вручил букет сирени, в этот момент духовой оркестр играл вальс «Дунайские волны». И мы с Ванечкой закружили в вальсе вместе с букетом сирени. Запомнила этот вальс на всю жизнь. Судьбу Вани не знаю: жив-ли, погиб-ли. После этой встречи я его больше не видела.
Как я упоминала ранее, у меня было комсомольское поручение – менять лежачим раненым книги. Принесла я книги в палату комсостава, там лежал тяжелораненый старший лейтенант Сергей Пансет. Подхожу к его кровати и даю ему книгу читать. Он говорит, что ранен в позвоночник и совершенно не двигаются руки, а потому он не может держать книгу, и просит меня, чтобы я села возле него и читала ему книгу. Я ему объясняю, что сейчас у меня обеденный перерыв и мне пора идти в операционную работать. Сергей просит меня позвать ему политрука. Я позвала политрука Заславского. Сергей попросил политрука, чтобы я ему читала, на что политрук предложил ему, чтоб солдат читал ему книгу. Сергей категорически отказался от солдата и попросил, чтобы меня освободили от работы, и чтобы я ему читала. Политрук через командира роты освободил меня от работы, и я сидела около Сергея. «Не нужна мне твоя книга, – сказал Сергей. – Давай, лучше поговорим». Его очень волновало: если он останется инвалидом (а он еще не женат), захочет-ли кто- нибудь выйти за него замуж. «Вот ты выйдешь за меня замуж, если я останусь инвалидом?». Я ответила: «Да». «Смотри, – говорит он, – после войны из-под земли найду тебя, и ты все равно станешь моей женой. Я не шучу». Я пообещала, что так и будет. А в 11 часов ночи старший лейтенант Сергей Пансет умер… Я сидела возле него до последнего его вздоха. Потом еще долго ходила под впечатлением от этого человека, этого разговора и этой смерти. И чтобы никто не видел, плакала. Когда я рассказала политруку о разговоре с Сергеем и о моем обещании ему, политрук сказал: «Спасибо тебе, девочка, что офицер умер с любовью в сердце». Я долго не могла успокоиться.
За всю оборону Севастополя я ни разу не получила заработную плату, только расписывалась в ведомости и отдавала все деньги на танки и самолеты, чтобы поскорее разгромили врага. А те, у кого семьи были в эвакуации, отсылали деньги семьям.
Вскоре уехал на Большую землю наш ведущий хирург Галантерник Владимир Соломонович. Говорили, что у него туберкулез горла, и он поехал лечиться. Затем комбат Кантер уехал из Максимовой Дачи, не знаю, куда, его заменил врач Цеменко.
На Максимову Дачу с Большой земли население присылало посылки. Они предназначались бойцам, но иногда начальство привозило и нам. Однажды, я получила посылку, предназначавшуюся бойцу-мужчине. В ней был вышитый носовой платок с таким текстом: «За отвагу бойцу, со скорой победой домой!», большой зажаренный гусь в тесте и теплые носки. Все это было в одной посылке.
Приезжали к нам на Максимову Дачу московские артисты, выступали перед ранеными, и мы, кто был свободен от работы, слушали их. Пели хорошие песни, читали шуточные рассказы. Мне больше всего понравился артист, который пел баритоном и имитировал жужжащего хруща. По фамилиям я ни одного артиста не знаю.
На Максимову Дачу, да и вообще в наш МСБ, раненых из 514 полка нам возила фельдшер Елецкая Тамара Федоровна (сейчас она Ратовская). Эта девушка всю оборону Севастополя возила нам раненых, всю оборону она была в 514 полку. Сейчас она живет в г. Ялте, ул. Чернова, дом 15, кв. 14. Смелая была девушка. Может быть, поэтому ни пули, ни бомбы ее не брали, вернее, обходили. Бойцы любили ее за смелость, относились к ней с большим уважением. Она много раненых спасла от смерти: вовремя перевязала, вовремя привезла в МСБ. Воинское звание у нее было старший лейтенант.
Нас стали сильно обстреливать и несколько раз в день бомбили самолеты, было прямое попадание бомбы во флигель нашего корпуса, где работали мы и лежали раненые, работать стало невозможно. Наш МСБ переехал на 2-ой севгрес в Северную бухту. Там был один длинный двухэтажный дом. Перегородили тот дом пополам: в одной половине располагалась морская часть, во второй половине – наш МСБ. Операционные и лечащие кабинеты располагались на первом этаже, а на втором этаже – наше общежитие. На 2-ом севгресе нам было тесно, помещение было намного меньше, чем на Максимовой Даче. Уже не было таких условий, но все равно нам возили раненых и работали мы дни и ночи. Мы продолжали заниматься в ансамбле, я меняла раненым книги, как и на Максимовой Даче.
Северная бухта… Рядом было море, и каждую свободную минуту мы бегали к морю. Здесь я познакомилась с моряком Владимиром Брицким (помню, что он – москвич). У него была удочка, и в свободное время он всегда приглашал меня поудить рыбу. Однажды я поймала большого краба, вытянула его из воды, он шевелит всеми своими клешнями. Мне показалось, что это какое-то морское чудище, я испугалась и бросила его вместе с удочкой в воду. Володя вытащил его и говорит: «Это же краб, чего ты боишься?». «А я живых крабов никогда не видела». Этого краба я занесла на кухню и мне его сварили. Володе я похвасталась, что я по училищу в Одессе первая сдала на Ворошиловского стрелка, что я метко стреляю. Володя пообещал, что проверит, насколько это правда. Однажды, встречает он меня во дворе и приглашает покататься на лодке. Я с удовольствием согласилась. Сели мы в лодку, а Володя дает мне винтовку и говорит: «Подстрелишь чайку налету – поверю, что ты метко стреляешь». Я сначала растерялась, но потом взяла винтовку и, к моему удивлению, подстрелила чайку налету. Подплыли мы лодкой, забрали чайку, мне стало очень жаль ее. Но я отдала чайку нашему повару, и он ее зажарил и подал мне на обед. Мясо очень невкусное, пахнет рыбой, есть ее я не смогла. Вот такой у меня грех на душе – убила чайку.
В Северную Бухту волны пригоняли очень много трупов людей, много моряков. Там, где тело в одежде, в обуви – оно целое, а вот голова, лицо, руки объедены рыбой. Моряки хранили свои документы в целлулоидных мешочках в карманах. Вода туда не проникала, и все документы сохранялись сухие, ни капли промокшими не были. Трупы мы вылавливали из воды, хоронили, а документы, фотографии с женами, детьми, родными и близкими отдавали в штаб МСБ, а штаб их рассылал по адресам, которые были в документах. В это время я получила письмо и открытку с георгинами из Кисловодска от раненого, который лежал в нашем МСБ. Это был Михаил Макаев. Его открытка хранится у меня и сейчас, а судьбу Михаила я не знаю. У Михаила были забинтованы обе руки, и он не мог сам умываться, я его несколько раз умывала, вытирала лицо. Он мне писал: «Ваши нежные ручки я до сих пор чувствую на своем лице».