Александр Звягинцев
Заговор самоубийц
Посланец из «Лагонии»
Что же из себя представлял гражданин Германии Матиас Руст как человек? Как он решился на такой рискованный полет? О детстве Матиаса Руста почти ничего не известно. Кроме того, что у него совсем не было друзей. С детства он не вписывался в обычные каноны привычного поведения. И конечно, ощущал себя изгоем. Отсюда его одиночество, страх, что ему никогда не удастся что-либо из своих планов реализовать. Это был, очевидно, человек, страдающий огромным количеством комплексов. Самый главный комплекс, которым он страдал, это комплекс Герострата – он мечтал войти в историю любой ценой. Мечты о славе, ограниченный кругозор, спонтанность в принятии решений. Такой человек действительно мог отважиться на отчаянный поступок. Конечно, он не был кадровым сотрудником спецслужб. Людей, способных в любой момент выкинуть все, что угодно, никто на такую работу не принимает. Но использовать могут…
Давайте не забывать, что в 18 лет жизнью не очень дорожат, ею можно рискнуть. Самые жестокие преступления совершаются в молодом возрасте, потому что нет чувства боли собственной и нет чувства боли чужой. Руст был человеком, сотканным из противоречий и внутренних противоборств. Вся его жизнь после знаменитого полета – одно сплошное мучение и отчаянные попытки самоутверждения. Чаще всего нелепые. Руста на Красной площади спрашивали, почему на его самолете нарисована бомба – эллипс на трех ножках, – именно так на антивоенных плакатах того времени часто изображали ядерную бомбу. «Какая бомба, что вы?!. – отвечал он. – Это символ мира. Я сам изобрел его. Вертикальный эллипс – это не что иное, как наша Земля, окруженная мирозданием, Вселенной. И три опоры человеческой цивилизации: свобода, равенство, братство». «Но почему бы не изобразить голубя – общепринятый символ мира», – спросили Руста. «Прошу заметить, – сказал он, – что символ голубя для меня неприемлем, ибо я его воспринимаю не как символ мира, а как христианский символ Святого Духа – абсолютно неприемлемый и чужой для меня». У Руста была своя религия. Он верил в «Лагонию». Так называлось всемирное экологическое государство, проект создания которого он собирался передать Горбачёву. Согласно «учению Руста», центр «Лагонии» должен был находиться на территории Афганистана, Непала и Тибета. Это государство должно было со временем охватить весь мир, оно должно было исповедовать единую религию природы, разума, растекающегося по планете и дальше по Вселенной. Никакой цивилизации – городов, техники, нефти. Полное единение с природой, дружба с дикими животными. В идеале со временем единый язык, единые, так сказать, идеалы, воззрения и так далее. То есть все это очень напоминает учение какой-то восточной секты. Чтобы «проникнуться духом мира и согласия», накануне полета в Москву Руст посетил Рейкьявик. Ведь в Исландии незадолго перед тем прошла встреча Михаила Горбачёва – лидера новой России с президентом США Рональдом Рейганом, этих двух конструкторов нового мира. «Но с тех пор прошло не меньше полугода», – напомнили ему. «Да, – ничуть не смутился он, – но дух-то остался. Я хотел напитаться этим духом рейкьявикской встречи».
Отбыв свой недолгий срок, Руст, вернувшись домой, не раз становился героем громких скандалов. Однажды напал с ножом на медсестру психиатрической клиники, которая отказалась его поцеловать. В результате провел 15 месяцев в тюрьме. Но и это его не образумило. В Гамбурге зашел в большой магазин и похитил свитер – надел его под куртку и хотел выйти. Когда его схватили и предложили ему либо заплатить штраф, либо сесть в тюрьму, он предпочел отсидеть срок. Немецкие власти лишили Руста лицензии пилота. Однако в 2000 году он сумел получить новую лицензию – в Южной Африке, и с тех пор иногда летает на Карибах. Руст обратился в индуизм. Зарабатывал на жизнь игрой в покер, преподавал йогу. Он два раза женился, один раз на польке, один раз на индианке, но оба брака закончились крахом – у него явно не складывались отношения с женским полом. Попытки проявить себя в общественной жизни тоже ни к чему не привели. В 1994 году Матиас вновь побывал в России, надеясь на встречу с Горбачёвым, но тот его не принял. В 2012 году Руст написал книгу о своем полете. Но она не имела успеха. Полет в Москву так и остался самым ярким событием его жизни. В 2007 году, через двадцать лет после полета, Руст объяснил свой поступок следующим образом: «Тогда я был полон надежд. Я верил, что возможно все. Мой полет должен был создать воображаемый мост между Востоком и Западом». А через пять лет объяснил: «Мне тогда было девятнадцать. Мой пыл и мои политические убеждения подсказали мне, что приземление на Красной площади было единственным вариантом для меня… Сейчас я смотрю на произошедшее совершенно по-другому. Я точно не стал бы повторять это и назвал бы свои тогдашние планы нереализуемыми. Это был безответственный поступок».
Неоконченный спор
Ожесточенные споры, связанные с полетом Руста, кипят у нас до сих пор. Так что же за таинственная сила помогла ему совершить дерзкий перелет? Или это было просто фантастическое везение? За эту силу выдают, с одной стороны, западные спецслужбы, а с другой – кого-то уже в Советском Союзе, кому было выгодно, чтобы «сессна» благополучно долетела до Москвы. И многие подробности истории как бы свидетельствуют об этом. Поведение военных, отключенные системы безопасности, отмененные инструкции, мгновенные расправы с военными. Вот еще несколько авторитетных мнений.
Генерал армии Петр Дейнекин, главнокомандующий ВВС РФ в 1991–1997 годах:
– Нет никаких сомнений, что полет Руста был тщательно спланированной провокацией западных спецслужб. И проведена она с согласия и с ведома отдельных лиц из тогдашнего руководства Советского Союза. На мысль о внутреннем предательстве меня наводит тот факт, что сразу после посадки Руста на Красной площади началась невиданная чистка высшего и среднего генералитета. Как будто специально ждали подходящего повода… Сбить «сессну» могли столько раз, сколько было нужно.
Игорь Морозов, полковник КГБ СССР отставке:
– Это была блестящая операция, разработанная западными спецслужбами. Спустя время становится очевидным, что спецслужбы – и это ни для кого уже не является секретом – смогли привлечь к осуществлению грандиозного проекта лиц из ближайшего окружения Михаила Горбачёва, причем они со стопроцентной точностью просчитали реакцию Генерального секретаря ЦК КПСС. А цель была одна – обезглавить Вооруженные силы СССР, значительно ослабить позиции Советского Союза на международной арене.
Полковник Олег Звягинцев, бывший заместитель командира корпуса ПВО:
– Когда начались разборки, я вспомнил, что у нас на севере страны дня три не менялось радиолокационное поле. Обычно оно меняется каждый день. А тут – три дня! Дежурные ПВО засекли Руста мгновенно, как только он пересек границу. Но в отчетах записали: «Стая птиц». И все же, все же…
Понимая нестерпимые обиды военных, все же предоставлю еще слово американскому специалисту по национальной безопасности Вильяму Одома:
– После пролета Руста в Советской Армии были проведены радикальные изменения, сопоставимые с чисткой армии Сталиным, организованной в тысяча девятьсот тридцать седьмом году. Последствия еще больше напоминают события после убийства Кирова в тысяча девятьсот тридцать четвертом году. Как давно известно, Сталин не принимал участия в организации покушения на Кирова, но использовал его для своих целей.
История с авантюристом Рустом – это такой нелепый случай, который сыграл свою роль в трагедии Советского Союза. Руст действительно все мог сделать сам – изучить карту, отточить летное мастерство, установить запасной бак. И даже узнать про низкую высоту полета, на которой не берут радары ПВО, – эти данные были в открытых источниках. Позже выяснилось, что он раньше уже приезжал в Москву как турист и мог изучить маршрут на месте – смотрел, видимо, зарисовывал, шагами измерял расстояния.
В России говорят: смелость города берет. Смелость, а точнее, наглость и фантастическое везение, когда все складывается в его пользу, и позволили ему оказаться на Красной площади.
А что касается таинственной силы, помогавшей Русту внутри великого и могучего Советского Союза…
То, мне представляется, была такая сила. Сила смуты и распада, захватившая все слои советского общества, поразившая и смутившая души и сердца советских людей. В такой ситуации и наступает время проходимцев и авантюристов разного толка. Само время работает на них…
2018
Грозный баловень судьбы, или по законам своего времени
Как-то, в одну из суббот, по многолетней привычке я заглянул в книжный магазин «Москва». В букинистическом отделе, среди множества книг бросился в глаза массивный, густо-коричневый том в тяжеленном, словно бронированном, переплете.
Я узнал его сразу. «Настольная книга следователя», изданная в 1949 году, где среди трех авторитетных членов редколлегии и авторов был Лев Романович Шейнин. В свое время эта книга многому меня, начинающего юриста, научила. Самое поразительное – она и сегодня, по отзывам многих практиков, не потеряла актуальности.
Разумеется, я тут же вспомнил о Шейнине и подумал: без него в те годы такой труд не мог обойтись!
Лев Романович Шейнин был человеком с необычной биографией и удивительной судьбой. А в ту пору он занимал мои мысли еще и потому, что я работал над романом-хроникой о Нюрнбергском процессе, а Шейнин в нем участвовал и даже был втянут в серьезную интригу, которая потом обернулась для него самого весьма печальным продолжением…
Человеком Лев Романович был, конечно, незаурядным. Многое успел сделать, многое пережил. Вот только исповедоваться – ни публично, ни в частных разговорах – никогда не желал: до конца дней своих хранил молчание о делах минувших. Что ж, чем оборачивается блуд словес, Шейнин хорошо представлял, ибо был посвящен в правила игры, существующие в обществе, в котором он жил, и сам неукоснительно их соблюдал. И когда знаменитый актер Василий Борисович Ливанов в шестидесятых годах прошлого столетия, едва прикоснувшись к истории его жизни и будучи поражен услышанным, предложил написать Шейнину мемуары: «Это будет бестселлер!» – тот посмотрел на него так, будто в первый раз видел, и только негромко сказал: «Васечка! Вы что, с ума сошли?!»
Шейнин не считал возможным предать гласности тайны былых времен, даже в ту пору, когда был к небу ближе, чем к земле. Он все равно молчал. Но и пружину молчания время от времени история приводит в движение…
О Льве Романовиче я говорил со многими – коллегами, друзьями, которых было не счесть, просто знакомыми и людьми, которым случайно довелось встретиться с ним на жизненном пути. И что-то из тайн, хранимых этим человеком, становилось более или менее понятным. Пусть не в деталях, а в виде общей картины, весьма разнообразной и поучительной…
На работу в прокуратуру после Гражданской войны его, семнадцатилетнего студента Литературного института, мобилизовали по комсомольской путевке – просто потому, что там некому было работать. И он, пылкий провинциальный юноша, мечтающий о литературной славе в столице, без всякой подготовки становится следователем, получает право арестовывать людей, отдавать их под суд, распоряжаться чужими судьбами. И одновременно сталкивается с самыми темными и грязными сторонами жизни, с пороками и жестокостью, превосходящими порой все фантазии, доступные молодому человеку.
И все это в условиях «обострения классовой борьбы», когда любые собственные промахи и даже проступки ничего не стоит оправдать «классовым чутьем» и «революционным сознанием». В этой ситуации сообразительный, умеющий мыслить и сопоставлять факты Шейнин, скорострельно окончивший юрфак МГУ, становится настоящим профессионалом следствия.
Это замечают и достаточно быстро назначают его следователем по особо важным делам.
Мало того, он не забывает о литературных пристрастиях и начинает публиковать в журналах рассказы, написанные на основе тех конкретных дел, которые он вел. Уже через несколько лет появляется ставшая знаменитой книга «Записки следователя». Было ему тогда 24 года.
А спустя год Шейнин пишет… учебник по криминалистике.
Его жизнь складывается на редкость удачно – карьера, литературная слава. Чего еще желать? Но у каждого времени свои законы. В 1934 году его привлекают для участия в расследовании убийства Кирова. Шейнин становится помощником прокурора СССР Андрея Вышинского, он работает на всех процессах того времени, участвует в разоблачении бесчисленных «врагов народа», руководствуясь порой совсем не теми методами следствия, которые сам описывал в учебнике криминалистики. Это, надо полагать, спасло его от участи многих прокуроров, немалая часть которых в те годы попала под каток репрессий.
Вероятно, именно тогда он понял, что есть вещи, о которых ему лучше не говорить никому и никогда. Тем более что и сам он в 1936 году был арестован. Его подержали недолгое время в лагере на Колыме, а потом оправдали и вернули на службу. Это было суровое назидание, которое он запомнил на всю жизнь.
В 1935 году Шейнин возглавил Следственный отдел прокуратуры Союза ССР и руководил им более двенадцати лет. Он вел тогда жизнь баловня судьбы. Получал награды, выпускал книги, по его пьесам и сценариям ставили спектакли и фильмы… Одновременно, а точнее, первоочередно, по долгу службы он вел и раскрывал громкие уголовные дела, при надобности сажал по указанию свыше, устраивал по ночам допросы с пристрастием.
Жил Шейнин широко и роскошно, сполна пользовался всеми благами, которые ему предоставляли служба в прокуратуре и литературные занятия. Имел машину, великолепную двухэтажную дачу в Серебряном бору, был женат, но это не мешало ему заводить краткосрочные романы с другими женщинами. В общем, ни в чем себе не отказывал.
Его книги издавались огромными тиражами. Я и сам в молодости читал их взахлеб. Правда, наиболее придирчивые сотрудники правоохранительных органов поговаривали о них с иронией. В реальности, мол, все выглядит иначе, факты изменены, сюжеты подогнаны под жесткую схему… Да, это так. Но, во-первых, это все-таки не отчеты о реальных делах и не комментарии к кодексам, а литературные работы. А во-вторых… Сегодня, конечно, трудно поверить в раскаявшихся «воров в законе», которых он описывал. Тех самых, которые в душевном порыве приходят в милицию, чтобы начать новую, честную жизнь. Также трудно представить, всех без исключения, безупречных, кристально честных работников НКВД, думающих только о выполнении поставленных партией и правительством задач. Хотя не понаслышке знаю очень многих сотрудников органов прокуратуры и внутренних дел, которые жертвенно и профессионально отдавались делу и преданно служили родине.
И именно такие работники становились героями многих произведений Шейнина. Поэтому, наверное, рассказы его этим и подкупают и делают их популярными вплоть до сегодняшнего дня. Может быть, дело в том, что они лишены плакатной назидательности, автор не педалирует сугубо идеологические моменты, а вот характеры преступников, сюжетные линии выстроены вполне занимательно, описаны весело и даже благодушно-снисходительно. Такое впечатление, что Шейнин вполне понимает своих героев. Да, жулики, воры, спекулянты, мошенники, но ведь и люди же…
Мне кажется, чувство тревоги и ответственности за дела политические, особенно тридцатых годов, не покидало Шейнина никогда. Люди, знавшие Льва Романовича, чаще всего разделяли эту мою мысль. Большинство из них считали, что Шейнин не был напрямую причастен к фальсификации доказательств, истязаниям и пыткам. Последним, кто мне об этом сказал, был известный художник-карикатурист Борис Ефимович Ефимов, и было это в 2005 году. Я тогда работал над документальным фильмом «Нюрнбергский набат» и встретился с художником, который трудился на процессе. Ефимову было уже 105 лет, но память он сохранил цепкую, многое помнил до мелочей. Мыслил он, когда этого требовала тема разговора, правовыми категориями, что совсем не удивительно: в 1917 году Ефимов поступил на юридический факультет Киевского университета и учился там у солидной профессуры. Говорил, что за четыре года до того, как он поступил на учебу в университет, его окончил Вышинский, с которым ему довелось встречаться в Нюрнберге.
На процессе Борис Ефимович общался со многими прокурорами, судьями, следователями, даже с контрразведчиками, но по возвращении в Москву близкие отношения сохранил только с Шейниным, который участвовал в Суде народов в качестве помощника Главного обвинителя от СССР Р. А. Руденко.
Ефимов называл Шейнина «весельчаком», «балагуром» и «душой компании». Утверждал, что они дружили. Шейнин был для него «просто Левчик», а он для Шейнина – «Боря». Рассказывал, что Лев Романович хорошо запомнился ему не только как остроумный, легкий и общительный человек, но и как настоящий профессионал:
«Помню, выступает Шейнин на процессе по разделу об ограблении музеев и вывозе фашистами из СССР в Германию произведений искусства, а Геринг, который, как известно, сам всем этим заправлял, сидит на скамье подсудимых и нервничает. Снимает наушники, потом опять их надевает. Потом бросает их перед собой.
Наконец не выдерживает и раздраженно говорит Шейнину:
– Господин обвинитель, а вам не кажется, что вы здесь всех вводите в заблуждение, поскольку пользуетесь фальшивыми доказательствами?
Лев Романович тут же отбрил „наци № 2“:
– А не кажется ли господину Герингу, что он уже не рейхсмаршал, которому позволено перебивать кого угодно, а просто обыкновенный преступник, который должен отвечать за свои преступления?
Тогда в Нюрнберге острая, молниеносная реакция со стороны Шейнина на реплику Геринга имела большой резонанс».
Кстати, о литературных трудах Шейнина Ефимов отозвался спокойно: «У него были литературные способности. А профессия давала ему материал и возможности».
Встреча с Ефимовым, его воспоминания о Нюрнбергском процессе заставили меня задуматься над одним из эпизодов в жизни Шейнина того времени.
Изучая материалы уголовного дела, возбужденного в 1951 году в отношении Шейнина, я наткнулся на допрос, в ходе которого он, уже будучи арестованным органами МГБ, утверждал, что одной из причин его ареста стал конфликт с руководителем бригады Главного управления «Смерш» полковником М. Г. Лихачевым в Нюрнберге.
Вот такие были в те времена сюжеты…
И это еще не все! Потом мне удалось установить, что материал о «мягкотелой соглашательской линии поведения нашей делегации в Нюрнберге» Сталину направил Берия. А Сталин дал поручение разобраться Молотову.
Об этом мне стало известно в 2008 году от нашего посла в Швейцарии Игоря Борисовича Братчикова, который работал и долгое время поддерживал дружеские отношения с известным советским дипломатом Владимиром Семеновичем Семеновым. В одной из бесед Семенов ему рассказал, что в 1946 году, когда он был политсоветником главноначальствующего СВАГД (Советская военная администрация в Германии), ему в Берлин позвонил Молотов и дал поручение съездить в Нюрнберг, посмотреть, как идут дела на процессе, и доложить о работе советской делегации.
Семенов спросил: «Будут ли какие-либо установки?» И получил ответ: «Нет, не будут».
Приехав в Нюрнберг, Владимир Семенович собрал совещание и выслушал доклады наших сотрудников, работавших на Трибунале. Затем он был на самом процессе, присутствовал на допросах Кальтенбруннера, Йодля, Розенберга и других. Спустя несколько дней он снова собрал совещание. Сказал, что доложит в Москву, что работают советские представители хорошо, умело отстаивают утвержденную линию, а так как он не специалист в юриспруденции, то делать ему здесь нечего, и он попросит разрешения вернуться в Восточную Германию, где ему необходимо лично контролировать ход земельной реформы.
Написав соответствующую шифротелеграмму и получив согласие Молотова, Семенов вернулся в Берлин.
А спустя примерно лет двадцать он встретил в санатории «Барвиха» тогдашнего председателя Верховного суда СССР Л. Н. Смирнова, также принимавшего участие в работе Нюрнбергского трибунала. Смирнов искренне поблагодарил дипломата за то, что четверть века назад тот спас его и некоторых других советских участников процесса от вероятных репрессий.
Семенов на это честно сказал: «Если бы Молотов сообщил мне о „сигналах“ Берии, то не исключаю, что по законам того времени „что-нибудь“ я бы в Нюрнберге нашел».
Вот так делались в то время большие государственные дела. Впрочем, разве только в то время?
Из Нюрнберга Шейнин возвращается триумфатором. Работа на высоком посту в прокуратуре, плодотворная литературная деятельность, Сталинская премия за фильм «Встреча на Эльбе»… Разве не слава?
Он не отказывал себе ни в чем. Один из приятелей сказал как-то, что Шейнин вел распутный образ жизни и делал это с таким цинизмом, что все выглядело как «домашний публичный дом». Шейнин отрезал: «Я сожительствовал с рядом женщин, но в публичный дом свою квартиру не превращал!»
В то время Шейнин работал над «Настольной книгой следователя», с которой начался наш рассказ. Книгой, по которой училось профессионализму не одно поколение следственных работников. Лев Романович активно писал, сотрудничал со многими литераторами. В этой связи вспоминается одна послевоенная стихотворная байка, популярная среди московских интеллектуалов: «На берегах литературы / Пасутся мирно братья Туры, / И с ними заводя амуры, / Лев Шейнин из прокуратуры».
Однако среди всего этого благополучия жизнь вдруг закрутила сюжет, который даже он, мастер драматургических ходов, не мог предусмотреть. Его нюрнбергский знакомый Лихачев становится заместителем начальника Следственной части по особо важным делам МГБ СССР и начинает заниматься делом Еврейского антифашистского комитета, готовясь привлечь к ответственности как можно больше людей и намечая возможные жертвы.
В 1949 году, как раз когда «Настольная книга следователя» вышла в свет, Шейнина неожиданно освободили от должности, не объяснив причин. Сказали, что назначат директором Института криминалистики, но… Не назначили. Знак был, что и говорить, плохой. Шейнин сидел дома, писал рассказы, пьесы, сценарии. Выжидал, особенно не высвечивался, но при случае всегда зондировал почву, пытаясь понять, что его ждет. Он, конечно, догадывался, что освобождением от должности дело не закончится. На одной из вечеринок подвыпивший сотрудник органов сболтнул: «Эх, Лёва, Лёва, старый уголовник!.. Умная у тебя башка, а все же мы за тебя взялись…»
Кое-кто из его знакомых по писательскому цеху получил рекомендацию держаться подальше от Шейнина, так как его «выгнали» из прокуратуры по настоянию органов безопасности, а скоро вообще «возьмут». Разумеется, и это дошло до Шейнина…
Через несколько лет он объяснит такой неожиданный поворот в своей судьбе одним лишь словом: «Михоэлс…»
В 1948 году, накануне увольнения, Шейнин был командирован в Минск для проведения расследования по делу о загадочной гибели знаменитого артиста Соломона Михоэлса. По основной версии, его сбил грузовик. Но Шейнин стал разрабатывать и другие версии. Вскоре его отстранили от дела и уволили.
Но дело было не только в Михоэлсе. Тогда уже усиленно раскручивался так называемый «еврейский вопрос». Нужны были «заговорщики», которые могли сойти за организаторов заговора. И это еще не все. Шейнин был для Лихачева находкой. Прокурорский работник, литератор, имевший обширные связи, особенно в еврейской среде, как нельзя лучше подходил на главную роль заговорщика. К тому же было известно, что Шейнин, осторожный и хитрый, обладавший удивительной изворотливостью, был патологически боязлив. Многие его знакомые знали, что он боялся допросов с пристрастием и признавался, что не выдержит их.
После истории с Михоэлсом никто из высокопоставленных знакомых не мог его защитить.
Шейнина арестовали 19 октября 1951 года. Прокуратура даже не пыталась вступиться за своего бывшего сотрудника, как-никак отдавшего следственной работе более 27 лет жизни. Надо сказать, маховик был запущен с такой силой, что все попытки были бы бесполезны – летели головы и поважнее. Поначалу Шейнин связывал свой арест с происками главы МГБ Абакумова. Когда в январе 1949 года сгорела дача Ворошилова, Шейнин со своей командой занимался расследованием. Была установлена халатность органов госбезопасности, охранявших объект, виновные отданы под суд. После этого, встретившись с Шейниным, Абакумов обронил: «Все ищешь недостатки в моем хозяйстве, роешься. Ну, старайся, старайся».
Однако, думается, такая версия случившегося была притянута за уши. Ведь к этому времени Абакумов сам уже сидел в тюрьме и терпел пытки. Его даже одно время поместили в тесный холодный карцер без окон, без притока свежего воздуха, держали на хлебе и воде, включая беспрерывно холодильную установку. Описывая эти зверства в письме на имя Берии и Маленкова, Абакумов просил их только об одном: передать его дело в целях объективного расследования в прокуратуру СССР.
В рамках дела, возбужденного против Абакумова, был арестован коллега Шейнина – прокурор отдела по надзору за следствием в органах госбезопасности прокуратуры СССР Дорон. Путем применения к нему незаконных методов ведения следствия от него добились показаний в отношении руководящих работников прокуратуры. Сослуживцы Дорона мне рассказывали, что, когда после смерти Сталина он был освобожден из-под стражи, он признался, что били его «с оттяжкой» металлической пряжкой по обнаженным ягодицам, приговаривая: «Вот тебе материальное право, а вот тебе процессуальное право».
В те годы, опять же по словам бывших сослуживцев Дорона, якобы проводилась операция под кодовым названием «Пушкинская, 15-а» (место нахождения прокуратуры СССР). По их версии, после еще нескольких арестов сотрудников прокуратуры дела Дорона и Шейнина должны были объединить в одно производство. В постановлении на арест Шейнина указывалось: «…изобличается в том, что, будучи антисоветски настроен, проводил подрывную работу против ВКП(б) и Советского государства. Как установлено показаниями разоблаченных особо опасных государственных преступников, Шейнин находился с ними во вражеской связи и как сообщник совершил преступления, направленные против партии и Советского правительства».
Борис Ефимов во время нашего разговора вспомнил, что в те дни арест Шейнина многие восприняли вполне философски: «Встретил на улице известного поэта, а он говорит: „А знаешь, Боря, этого толстяка Шейнина посадили. Говорят, упал в обморок, когда за ним пришли. Там теперь, поди, похудеет“. – „Да ты что? – остолбенел я. – Да он же сам всех сажает!“ – „Ну и что? Сажал, сажал и досажался“». Наверное, в этом «досажался» была доля истины. Здесь выразилось и отношение столичной культурной богемы к двойной жизни Шейнина.
Трудно представить в кабинетах Лубянки этого веселого жуира, который в своих рассказах писал о том, что презумпция невиновности выше всего, и считался чуть ли не автором «ставки на доверие» – особой формы установления контакта с допрашиваемым, а сам очень любил во время работы в следственном отделе «ночные бдения», то есть допросы ночью, когда арестантам по нескольку суток не дают спать.
Почему-то дело Шейнина тянулось два года, хотя другие, куда более сложные и запутанные, заканчивались значительно быстрее. Видимо, потому, что «умная голова» умела тянуть время. Будучи профессионалом, Шейнин тонко чувствовал, чего от него хотят, высчитывал, что можно сказать, а чего нельзя, пытался угадать по течению допросов, как меняется политика на самом верху. Допросы следовали за допросами, иногда перемежались очными ставками, дело пухло и к концу уже насчитывало семь огромных томов.
Делом занимались в разное время семь старших следователей Следственной части по особо важным делам МГБ СССР. Шейнина допрашивали не менее двухсот пятидесяти раз, большей частью ночью, а точнее, допросы начинались около десяти часов вечера и заканчивались далеко за полночь. Более года его держа ли в одиночке, часто в наказание «за провинности» лишали прогулок, книг, передач, а во время допросов шантажировали, оскорбляли, грозили побоями. Однажды его даже заковали в наручники и не снимали их в течение шести дней. Все это довело Шейнина до такого состояния, что к концу следствия, по его собственному признанию, запас «нравственных и физических сил был исчерпан». Были периоды, когда силы окончательно покидали его, и он ощущал холодное дыхание смерти, слышал, как в ночной тишине она читает ему приговор…
Протоколы допросов Шейнина я внимательно изучал. Что и говорить, это было тяжелое занятие… В первый год ведения дела следователи усиленно раскручивали так называемый «еврейский заговор». На этом этапе Шейнин давал показания охотно и подробно, выдавал всех и вся. Он говорил о своих «националистических» беседах с самыми известными деятелями советской культуры и искусства. «Закладывал» Шейнин и своих бывших сослуживцев по прокуратуре. Кстати, Бориса Ефимова он тоже присовокупил к числу заговорщиков, о чем я старому художнику во время нашего разговора с ним говорить не стал.
Шейнин с готовностью поведал о своих «националистических» беседах с Ильей Эренбургом, братьями Тур, Штейном, Кроном, Роммом, Рыбаком и многими другими известными деятелями культуры. Вот только один отрывок из его показаний об Эренбурге: «Эренбург – это человек, который повлиял, может быть, в решающей степени, на формирование у меня националистических взглядов. Эренбург говорил, что в СССР миазмы антисемитизма дают обильные всходы и что партийные и советские органы не только не ведут с этим должную борьбу, но, напротив, в ряде случаев сами насаждают антисемитизм…»
Следователи, видя его готовность, требовали показаний на Утесова, Блантера, Дунаевского и даже на Вышинского, руководившего знаменитыми процессами 1930-х годов. В своем письме на имя министра госбезопасности С. Игнатьева Шейнин потом писал: «Следователь пошел по линии тенденциозного подбора всяческих, зачастую просто нелепых данных, большая часть которых была состряпана в период ежовщины, когда на меня враги народа… завели разработку, стремясь меня посадить, как наиболее близкого человека А. Я. Вышинского, за которым они охотились». И в другом письме, уже на имя Берии: «Вымогали также от меня показания на Вышинского».
На Вышинского Шейнин показаний не дал, но вот своих сослуживцев не пожалел. Так, на вопрос следователя: «Вы все рассказали о своей вражеской работе против Советского государства?» – последовал ответ: «Нет, не все. Мне нужно еще дополнить свои показания в отношении преступной связи с работниками Прокуратуры СССР Альтшуллером и Рагинским». Называл он и многих других лиц, например прокурора Дорона, профессоров Швейцера, Шифмана, Трайнина…
