Александр Зиновьев
Первое поле
Встречаем Гагарина
СССР – это первый спутник, это первый космонавт
Когда страна, ещё не пережив эту неудержимую радость от первого полёта в космос человека, да ещё нашего, русского, советского лётчика, ликовала, стало известно, что он прилетит в Москву и можно будет его увидеть на Красной.
Утром, вбегая в класс, Матвей громко крикнул:
– Ребята, срываемся Гагарина смотреть!
Никто даже секунды не думал: тут же вернули книги в портфели и бегом сбежали по широким лестницам с третьего этажа, расхватали в гардеробе пальто – и на улицу.
– Через десять минут встреча на углу Второго Тверского и Горького! – почти на ходу крикнул Матвей.
И разбежались по домам оставить портфели. Собравшись (пришло семнадцать человек, из них пять девочек), договорились держаться как можно теснее, не растягиваться и не ловить ворон, девочек держать внутри. С тем и нырнули в эту людскую реку, образовав собственную шеренгу. На всякий случай сцепились локтями, чем (за что) и поплатились сразу же за площадью Маяковского, когда милиционеры заметили детей и выдернули всю цепочку к дверям Консерватории имени Чайковского. Они не ругались, но пригрозили по шеям надавать, если ещё раз увидят. Так, стайкой, и ретировались в ближайшую арку и во дворе, узком и длинном, вдоль всего дома, слегка опешившие от милиции, стали решать, как же им снова вернуться в строй.
И тут Матвей увидел во дворе пожарную лестницу, которая вела на самую крышу. На шестой этаж. Тогда руководителям города не пришло ещё на ум закрывать их щитами от детей, поэтому оценили её как вариант. Решено. Нельзя по улице – полезем по крышам. И полезли. Первый же чердак оказался настолько таинственным, интересным, пыльным, гулким, что чуть было не забыли о Гагарине. Огляделись, оценили всю эту незнакомую прелесть, нашли слуховое окно, выглянули посмотреть, нет ли на крыше милиции, и гуськом, побаиваясь, выползли на уже тёплую оцинкованную, с рёбрами сверху вниз крышу. Небо как-то сразу оказалось ближе и голубей. Соседние через улицу крыши были пусты, снизу с Горького взрывами доносились, совсем как на стадионе, крики, которые, как волны, пробегали из конца в конец улицы. Присели на корточки, и Матвей очень серьёзно обратился ко всем, напирая на девочек:
– Ребята, девочки, давайте очень серьёзно ко всему. За каждым движением следим! – И показал, как надо ступать по крыше: – Вот так, плоскостью, на всю ступню ставим и друг друга за руки держим.
Первые два дома крышами сходились на одной высоте, и Пушкинская площадь, к которой надо было подобраться, оказалась совсем близко. Снизу во всю ивановскую пели песни, что-то бодрящее. Общий шум забивал слова и поднимал настроение. У ребят на крыше было тихо, только жесть погромыхивала. Да удивлённые голуби, уступая место, сторонились, вспархивая. Цепляясь за растяжки антенн, обходя дымовые трубы, поддерживая, радовались, что в общем-то получается двигаться к Кремлю. У третьего дома спустились во двор. Взрослых во дворе никого. Перешли к соседнему подъезду и поднялись на верхний этаж. Дверца на чердак тоже оказалась без замка. Матвей двинул по ней плечом и поднял руками – петли скрипнули, заглянул и опустил на рядом стоящую балку.
На самом чердаке, таком же пыльном и таинственном, на крышу вылезали по высокой лестнице, приставленной к опорному столбу по центру чердака. Матвей её потряс, проверяя, крепко ли стоит, и предложил Наташе Заугорской (она стояла рядом) первой подниматься. Остальные растянулись кто где, исследовали, разглядывая, чердак. Наташа полезла. Матвей руками держал лестницу, посмотрел на подходящих одноклассников и поднял лицо вверх – посмотреть, как Наташа поднимается, и сразу… увидел её голубые панталоны, прекрасно видимые из-под платья и пальто. В Матвее – откуда бы? – сработало немальчишеское благородство, и он мигом оказался у ног Наташи и грудью прижался к ним, закрывая обзор. Наташа сверху тихо прошептала:
– Спасибо, а то как-то страшно, всё качается.
Наташа оглянулась на Матвея, подтверждая, что так лучше, но не поняла истинного мотива.
Крыша была более высокая, конусом. Когда все выползли, Матвей попросил ребят взять девочек за руки – один слева, другой справа – и провести их по крыше до соседнего дома, что и было сделано. Так, совсем как в лучших традициях разбойников, не свалившись, цугом дошли до следующей, более высокой крыши, но и тут опять повезло. К торцу дома была приставлена крепкая лестница. Головы пока не кружились. Первым поднялся Матвей. Сел на широкий верх кирпичной стены, осмотрелся. Конус следующей крыши был совсем рядом под ногами, можно спрыгнуть. Далее такие же дымовые трубы, растяжки. И повернув лицо к стоящим внизу одноклассникам, показал большим пальцем, что можно лезть. Про Наташу и панталоны как-то уже и забылось. В азарте приключения девочки совсем забыли о себе. Матвей стоял на коленях на стенке и держал две тетивы лестницы руками. То, что брусья, к которым прибиты ступени, называются тетивами, Матвей узнал случайно в журнале «Техника молодёжи». А Наташу на сей раз прикрывал Колька Леонов. Колька уже год как любил Наташу, из-за чего Матвею, сочувствующему и поддерживающему друга, часто приходилось торчать с ним на улице под окнами Заугорской, которая жила на третьем этаже Дома композиторов. Новая крыша была проще, не такая конусная, но на следующий дом с неё невозможно было попасть, и всем пришлось спускаться во двор. Стараясь не шуметь и не топать, как воры, спустились вниз и вышли во двор. Во дворе Матвей попросил всех не шуметь и стоять на месте, а сам пошёл разведать, как там на улице с милицией. Народу на Горького прибавилось, шли уже и по тротуарам. Шеренги сбились, и людям приходилось двигаться перебежками, нагонять, чтобы замкнуть (заполнить) прогалы.
Матвей вернулся, рассказал, что видел, и предложил свой план внедрения:
– Выходим цепочкой, девочки внутри, как только шеренга распадётся, забегаем так же цепью и нагоняем тех, кто перед нами окажется! Не отставать, не отрываться. Как в строй встанем, берёмся за ладони. Девочка, мальчик, ну, в смысле через одну, одного! Понятно?
Выйдя из калитки ворот, ребята постояли и по команде быстро цепью оказались среди радостных взрослых какого-то института. Матвей выбрал среди них подходящего дядю и попросил не выдавать милиции. Тот удивлённо посмотрел на Матвея, махнул рукой:
– Какая милиция, такая радость!
И так, колыхаемые движением, шумом, возгласами, песнями (а пели тогда все и всё знакомое), прошли мимо Юрия Долгорукого и сверху площади стали смотреть вперёд, где слева уже краснело здание Музея Ленина, прямо – Исторический, и была видна уже Угловая Арсенальная башня Кремля. Матвей передал по цепочке ещё крепче держаться друг дружки. Народ, как будто его кто-то огромный и всесильный огромной лопатой двигал влево-вправо, колыхал эту радостную гигантскую людскую реку. Иногда ряды так сильно сжимались, что становилось больно. Но девочки не пищали, охваченные общим движением, общей радостью. Ну а восьмиклассникам мальчишкам и нельзя было пищать. Только сильнее стискивали локти и поглядывали друг на друга. Ребятам, понимая всю ситуацию, пытались помогать старшие, и тут Матвей вспомнил, как мама рассказывала, как в день похорон Сталина её чуть не раздавило толпой. Тогда чьи-то мужские руки, увидев её побелевшее лицо, сумели её выдернуть вверх, подняли и кувырнули рядом в кузов грузовика. Как-то от всего этого стало и не до песен с улыбками. Всех уже несло к Красной площади, сильнее сжимая. Шеренга с восьмым «А» оказалась ближе к Александровскому саду, и, проходя мимо, Матвей заметил, что не стало Иры Мишиной (что исчезла Ира Мишина). Но Матвей даже не успел серьёзно испугаться, как новое сжатие заставило всех собраться и выдержать давление. Уже по камням брусчатки поднялись к Красной площади, и тут шеренги раздались, стало просторно и не так страшно. Справа передали, что Ира случайно отстала и её понесло вверх к забору сада. На следующий день в школе Ира рассказывала, как она страшно испугалась и испуг её отпустил, когда уцепилась за прутья забора сада и так там простояла несколько часов, пока не схлынул народ.
На брусчатке Красной площади стало просторней. И как будто никто уже не отрывался, но Матвей видел только Машу Слоним, Наташу Заугорскую и Таню Рощину. В ряд шли Игорь Шишкин, Генка Гельфенбейн, Коля Леонов, Николай Рубаков, Петька Фомин и Толик Беленький. И шли они – уже шли, их уже не несло – всего в пятнадцати метрах от Мавзолея. Уже стало видно всех, кто на трибуне: Хрущёв посверкивал лысой головой и махал шляпой, Косыгин, всё политбюро и посередине (они уже вот-вот подойдут) Юрий Алексеевич – во всю ширь лица улыбка. Девчонки запищали, что ничего не видно, и ребята по двое в замок схватились руками, присели, чтобы девочки могли сесть на такие табуретки. И девочки сели, взялись руками за плечи и немного, но поднялись выше мальчишек. Коля Леонов, как самый сильный, посадил Люду на плечи, откуда она тут же затрещала, что видит и видит хорошо Юрия Алексеевича. Матвей остановил свои глаза на Гагарине и не отрываясь всматривался в лицо, в улыбку, смотрел, как он махал людям то одной, то другой рукой, отвечал на их «ура!». И сама мысль, как будто простая, что это именно он совсем недавно летел очень высоко над землёй, в космосе, что это он, Юрий Алексеевич, был в космосе. Наш, русский лётчик! И это его фотографии в майорских погонах были напечатаны во всех газетах и смотрели на нас на улицах с газетных щитов. Вот она, свершившаяся сказка и её герой… на трибуне Мавзолея, и это он машет Матвею и его классу рукой. Красная площадь, проходя мимо Мавзолея, затихала, все идущие затихали и всматривались, старались впитать это лицо, эту улыбку и… его руки, которые он то и дело поднимал, размахивая ими в приветствии. Рядом улыбалось политбюро, но ребята их не видели. Только Гагарин! Часа через три все были уже дома. Счастливые и уставшие.
Байкал
Глубина 1620 м. Впадает 336 рек. Вытекает только Ангара
Перед Байкалом, о приближении к которому уже стали говорить попутчики и на берег которого всё же неожиданно выкатил состав, и открылось огромное водное пространство, и Матвей прошептал, само собой получилось:
– Славное море, священный Байкал.
Толик и Матвей выбежали в тамбур и впились взглядами в окно двери, которую предусмотрительный кондуктор закрыл на ключ. Море открывалось всё больше и больше, дальше и дальше. Берег извивался, а пути приближались и отдалялись от накатывающей на берег байкальской волны. Само совершенство – этот водный простор и его бесконечность. И ребята замолчали и уже не отрывали восторженных взглядов от Байкала. Из другой двери была видна поднимающаяся вверх сразу от полотна дороги стена, где пологая, где обрывом; блестел камень спускающейся к берегу сопки или горы, на которой то часто, то редко стояли деревья. Над Байкалом кружили белые чайки.
На станции вместо тепловоза присоединили паровоз. Настоящий, чёрный, с красными колёсами и блестящими рычагами. Паровоз, перед тем как дёрнуть вагоны, коротко и как-то так целеустремлённо гуднул красивым паровозным гудком, им же рявкнул, пустил, не жалея, вбок из-под себя струю пара. Как через силу, сквозь зубы, но всё же дёрнул за собой вагоны; они отозвались ему ударами буферов. Проводник, седой, тощий (фирменный пиджак прямо почти висел на нём), поправил свои усы, убрал флаг в чехол на два флажка, пришитый сбоку к сумке из кирзы, похожей на военную.
– Ну вот, теперь под дымком пойдём. Веселее будет.
И, закрыв дверь, ушёл в вагон, а ребята ещё долго смотрели в окно. Анатолий случайно опёрся на ручку двери, и она, к их радости, открылась, и уже при открытой двери, дыша (вдыхая) полной грудью целебный сибирский, байкальский с примесью паровозного, воздух, глядели на прибрежную полосу в редких брёвнах плавника, щепочек, на удивительно чистую, прямо посеребрённую воду, тихо переговаривались. Ребята стояли, прижавшись друг к другу, в тамбуре. Матвей первым не выдержал:
– Ёлки-палки, до чего же… просторно, – не совсем литературным языком, глядя на изумрудную воду озера, произнёс Матвей. Толик молчал, заворожённый, конечно, земной красотой, и какой! – А по Казахстану катили… Солончаки, пыль, песок, простора на пять стран. Жара! И эта красота!
А Байкал тянулся и тянулся вдоль железной дороги, то удаляясь, то совсем рядом: можно было видеть дно, над водой летали чайки, пыхтел буксир, и шла незнакомая и узнаваемая по книгам жизнь. И вдруг последний изгиб берега – и нет воды – с ходу горы с молодой зеленью подступили к самым рельсам. Паровоз, наверное прощаясь с Байкалом, серьёзно так загудел и уже на хорошей скорости катил до самой станции Магдагачи целый вечер и ночь, пуская за собой замечательный чёрный хвост, пахнущий железной дорогой, углём и дымом. Ребята ещё постояли, прижавшись друг к другу, в тамбуре.
– Опять двери открыли! – услышали ребята за спиной ворчание пожилого и добродушного проводника. – Не доживу я с вами до пенсии. Как пить дать не доживу!
Когда поезд шёл по как будто изношенным путям казахских (казахстанских) пустынь, окна и двери были распахнуты настежь, но и встречный ветер был настолько жарким, что не помогал. Ничего не помогало! Жара дикая! А когда состав сбавлял ход, становилось невыносимо. Любая вода в вагоне – кипяток. Вечером, ближе к ночи, как будто бы становилось совсем невмоготу. Народ лежал, страдал и даже не пил. И только под утро, с приходом лёгкой прохлады, измученные пассажиры засыпали. Эта лёгкость сна под стук колёсных пар – желание скорее уехать из пекла и забыть его. И всё это была их одна страна. Такая огромная. СССР! На уроках географии как-то такие мысли не приходили в голову. Ну, поля, реки, Урал-горы и тайга за ними, но чтобы так много. Что это там где-то вдалеке пустыни с редкими цветами и шарами перекати-поле, с мостами, множеством станций с бабушками, продающими картошку и огурцы к ней.
– Только что сварили, парная, рассыпчатая, с маслицем, пальчики оближете. – И ведь и вправду это была не варёная картошка, а какое-то божество, необыкновенное, особо вкусно пахнущее. И ты несёшь его в вагон, ладонями ощущая жар, а носом запах, а из кулёчка простой бумаги торчит носик солёного и тоже остро пахнущего приправами огурца.
– Знаешь, – сказал уверенно Анатолий, – когда географию изучали, надо было все классы по стране прокатить. Вот тогда география в кишках бы застряла на всю жизнь. Такое своими глазами надо видеть.
– Ну да, видеть!.. Это же сколько поездов. Разве наготовишь? В пионерский лагерь выезжали, и то думал, что никогда не разберёмся кто, где и куда. А тут поездами.
Помолчали, радуясь этому безбрежному, бескрайнему простору.
– Просто не верится, – прошептал Анатолий.
– А наши сейчас в классе сидят, зубрят, – неожиданно не в тон ответил ему Матвей. – А ещё я утром посмотрел карту на стенке – немного осталось. Сутки-двое, а там…
Что и как будет там, задевало воображение, и уже мечталось всё сильнее и сильнее. «Быстрее бы», – торопили мысли и сердце.
– Пойдём, что-то как волк есть захотел! – предложил Матвей.
После обеда с бронзовым копчёным байкальским омулем, которого ребята купили на станции Танхой у загорелой, в морщинах и платке в клеточку тётки-продавщицы, которые ровной линией стояли у всех дверей вагонов, с такими же, как лицо, загорелыми руками, с золотым тусклым колечком на пальце, с ногтями, которые или никогда, или давно не видели маникюр и тем более лак! Мир привычной московской (и не только) пищи на какое-то время померк перед ни с чем не сравнимым вкусом, цветом и запахом этой байкальской рыбы, так умело приготовленной к проходящему поезду. Ребята обсасывали каждую косточку и внимали, как тает во рту мякоть. Косточки и крошки собрали в газету, отнесли в мусорный бак и с прекрасным чувством яркого смысла жизни залегли по полкам, где под паровозные гудки, колыхание занавески, приятный ветерок с лёгким запахом паровозной топки уснули! А вечером дяденька моряк, которого звали Иван Кузьмич, и такой же пассажир, и тоже моряк, но едущий во Владивосток, дядя Жора, подбили поиграть в карты, в дурака.
– Глядишь, время быстрее пройдёт, – аргументировал дядя Жора. – Что называется, от нечего делать.
Ни Матвей, ни Толик к картам не имели никакого отношения, разве только что когда-то научились во дворе играть, да и то без интереса к игре. И тем не менее, спрыгнув с полок, уселись вокруг вагонного стола как заправские картёжники и разложили карты в руках, несколько раз похлестали по очереди, покрывая своими картами карты моряков, почему-то выиграли. Дяденьки моряки не подали виду, но засопели в носы. Было видно, что удивились! Дядя Жора собрал в колоду карты, потасовал – можно сказать, не пальцами, а черенками от лопат – такие у него были ладони, раздал, назвал козыря – и опять мужики проиграли! Этот факт заинтересовал и молодых, начинающих геологов, и прожжённых моряков. Иван Кузьмич (его очередь раздавать) раз десять переложил в лапах карты, дал снять Матвею, снова переложил, раздал, оставив козырем бубны, и положил сверху оставшиеся карты, взял свои и медленно их раздвинул как веер. Дядя Жора повторил, совсем как это делают актёры в кино, на уровне глаз. Вскоре и опять проиграли! Причём сами ребята, что называется, шли на поводу. То есть выбирали как попало карту, не задумываясь нисколько, лишь бы она могла бить, и накрывали ею карты противников по игре. И амурский боцман, и дядя Жора достали полотенца вытираться. По очереди сбегали в вагон-ресторан за ситро. Затем за пивом, которое недавно появилось в вагоне-ресторане. Карта не шла. Уже и соседи по вагону стали поглядывать, ещё немного, и болеть начнут! Матвей и Толик уже и вели себя как шулеры, совсем не беспокоясь о том, как там тасуются карты, небрежно отпускали замечания:
– А вот мы валетиком.
Подсказывали, как тасовать. Между делом, так, как будто мешают сосредоточиться, спрашивали о работе на буксирах, о детях и, мол, отвлекали внимание от самой игры, но постоянно выигрывали! Кто из пассажиров был поближе, уже произносили, растягивая слова:
– Бывают же чудеса!
Причём женщины болели за мальчишек, а мужская половина за буксиры. После небольшого перерыва на чай моряки, как сговорились, сели с ребятами за стол снова проигрывать. Прошлись по вагону и вернулись с новой атласной колодой (нашли у кого-то из пассажиров), распечатали карты, разнесли – и опять проиграли! Цвет постоянно загорелых речных щёк становился похожим на осенние помидоры. Дяденьки выходили курить, и видно, что совещались. Менялись местами и благополучно проигрывали. Проигрывали всю Башкирскую АССР вместе со столицей Улан-Удэ; замечательно продували, проезжая станцию Петровский Завод с прекрасной картиной изразцами; станцию Хилок – просто обязаны были, а тут и Могоча приплыла, на что Иван Кузьмич, совершенно удивлённый и удручённый такой непрухой, негромко, но как последнюю молитву проговорил когда-то услышанную частушку:
– Бог создал Крым и Сочи, чёрт – Читу и Могочу и ещё две дырки – Анадырь и Ахтырку.
Это тоже не помогло. Принесённые из киоска новые карты шли только ребятам, оставляя Амур в шлейфе своего «везения». Станция Ерофей Павлович тоже ничем не помогла, только что вкусной варёной картошкой; Сковородино игнорировало и боцмана Ивана Кузьмича, и дядю Жору. Приближался Магдагачи, где юным картёжникам, а заодно и юным геологам, надо было выходить и прощаться с таким свалившимся на них везением, с пассажирами, для которых они стали кумирами, с соперниками. Отвлёкшись от игры, собрали рюкзаки, упаковались и продолжили обыгрывать. Вагон уже любил отчаянных восьмиклассников, но все, вместе с женщинами, сочувствовали (было видно по лицам) несчастным работягам! Ну хотя бы разок забили, как говорили на трибунах стадиона, когда одна из команд проигрывала шесть – ноль. Совсем недавно жили не тужили, с соседями о семьях переговаривались, о детях, работе – и на тебе. Весь отпуск насмарку. Надо же так – проигрывать каким-то пацанам, которые если и брали какие рифы, так только в книгах. Но на станции ребят провожали как самых знаменитых людей! Только что оркестра за ночным делом не получилось. Сам Михаил Моисеевич Ботвинник, потому как чемпионов по картам никто не знал, позавидовал бы такой славе! А если игра в карты славилась бы и чемпионатами мира, ребята, не измени им карта, стали бы чемпионами. Но оркестра не было. А было серое промозглое утро. Моряки сами вынесли вещи, спрыгнули на гравий станции, что-то задушевное говорили своим победителям, трясли ещё городские руки в своих лапищах и всё удивлялись их картёжному мастерству, без всяких попыток выведать, как это им удавалось. Два взрослых «дурака» залезли по ночным в росе ступеням в вагон, два оставшихся восьмиклассника махали вслед вагону: и морякам, и соседям, и проводнику – и остались одни рядом с ещё гудящими рельсами. От сытого воздуха неожиданно от души зевнули и стали разглядывать местность.
– Вот тебе и Сибирь, – проговорил Толик. Огляделся. – И здесь снега нет! Ну вот где он, снег, если это Сибирь?
Приехали геологи в пять утра. Туман, роса. Рельсы и перрон в угольной копоти. Поезд ушёл, удалились два красных огня фонарей, и стало одиноко и тихо!
– Никакая это не Сибирь, – потому как вокруг было тихо, шепотом проговорил Матвей. – Снега нет! Ну что это за Сибирь? Пошли, что ли.
Матвей, а за ним такой же тихий Анатолий, взвалили на себя рюкзаки и пошли к станции.
– Всё одно лыж у нас нет, так что и хорошо, что снега нет, – бубнил идущий за Матвеем Толик.
Рабочие второго разряда подошли друг за другом к утреннему зданию станции. Матвей потянул большую дверь на пружине, и ребята оказались внутри большой комнаты с высокими окнами с переплётом, с тёмными широкими лавками со спинками и слева от входа стоящим цинковым баком, из которого снизу торчал кран. В кассе от начальника партии, Константина Ивановича, должна была их ждать записка. Сонная кассирша поправила на голове белый платок, подтянув узел, протянула им эту самую записку, где было написано следующее: «М. Берёзе и А. Беленькому. Вам надлежит добраться до аэропорта на севере посёлка и поселиться в гостинице. Десятого или одиннадцатого будет борт». Толик вслух прочитал записку:
– «Надлежит»… Ну, надлежит, так надлежит. Товарищ кассир, тётенька, а аэропорт далеко? – сунул нос в кассу Толик.
Сонная кассирша, уже было снова уснувшая, встрепенулась, подняла лицо от небольшой подушки на столе, на котором спала, спросила:
– Что?
– Аэропорт далеко? – ещё раз повторил Толик. И кассирша сквозь зевок протянула:
– Та нет. За станцией автобусы. Если пешком… минут за сорок, – ещё раз, закрыв рот ладонью, зевнула кассирша. – И дойдёте. Первая налево и до конца. Как дома кончатся, смотрите впереди справа домик, диспетчерскую – это и будут аэродром ваш.
Матвей и Анатолий вышли, скрипнув тяжёлой дверью, на улицу, покрутили головами, разглядывая станцию, утреннюю дорогу, недалёкие за двумя путями дома. Мысленно проговорив или подумав «ничего себе куда заехали», вернулись на вокзал к баку с водой и кружкой на цепочке, по очереди попили непривычного вкуса воду и, снова толкая тяжёлую коричневую дверь, вышли в утренний туман. Вдали еле-еле светил зелёный глаз семафора. Из-за угла вокзала появился какой-то пёс, чёрный в ещё ночной час. Вывернулся из-за угла, подошёл, дружелюбно размахивая хвостом, познакомиться, а заодно и поинтересоваться насчёт поесть, понял, что это не сюда, и, не обижаясь, побежал дальше. За зданием была улица, тут же столб с табличкой расписания автобусов. Толик посмотрел на таблицу, на свои часы.
– Пойдём, наверно. Посёлок посмотрим.
– Ну да, после Москвы Магдагачи скорее посёлок, чем город, – ответил Матвей. – Пошли.
Через час дома закончились. Над дальней сопкой солнышко высветило на востоке небо, в лучах которого геологи увидели сначала столб с полосатым, бездыханно повисшим аэродромным конусом; пройдя ещё с полкилометра, увидели издали так небольшой, а когда подошли, двухэтажный дом, про который кассирша говорила «диспетчерская». Пока они шли по посёлку, состоящему из деревянных домов с наличниками, палисадниками, с просыпающимися и сонно лающими собаками, сами совершенно проснулись и перестали зевать. Редкие столбы с лампами вверху издалека туманными конусами упирались в землю. Если бы не взбрёхи собак, было бы совершенно тихо. Диспетчерская оказалась добротным домом, собранным из кругляка, ухоженным, да ещё и покрашенным в сургучный цвет, отчего он казался тяжёлым. Над домом стояла стойка с антенной, ещё одна тянулась к недалёкому столбу. Метрах в пятидесяти за сеткой ограды стояли на столбах маленькие, как подросшие скворечники, домики метеостанции. Над крытым крыльцом светила одинокая и уже не нужная лампочка. Одно окно на первом этаже светилось.