Последний день перед Рождеством прошёл. Зимняя ночь наступила. Ночь как сказка. Ночь как мечта!
Два дня и две ночи дрыхнул кузнец Вакула без просыпу. Очнувшись на третий день, долго осматривал углы своей хаты, но напрасно старался что-нибудь припомнить: память его была как карман старого скряги, из которого полушки не выманишь. Тут внезапно увидел полную бутыль с горилкой…
За окном звонкими бубенцами заливались девчата, да за полверсты слышался скрып сапогов парубков. Всем было весело колядовать и славить Христа.
Пацюк, подкрепившись варениками, вышел из хаты, не замечая и самый мороз, и метель, которая по временам на лице его бороду и усы намыливала снегом проворнее всякого цырюльника, тирански хватающего за нос свою жертву. Снег метался взад и вперёд сетью и угрожал залепить глаза, рот и уши.
Пацюк с тревогой вгляделся в небо, где среди кипящих туч перепрыгивал с одного копытца на другое чорт, дуя себе в кулак, желая хоть сколь-нибудь отогреть мохнатые руки. Чорт намеревался украсть месяц, но никак не мог ухватить его негнущимися от холода пальцами.
– Где кузнец? – заволновался Пацюк. – Где этот чортов Вакула? Стянет нечистый месяц, а какая ж новогодняя ночь без месяца?.. Ва-ку-ла!
А в это время Вакула перевернулся на другой бок, невзначай опрокинув пустую бутыль, хранящую уже только память о хмельной горилке, и безмятежно заснул. От могучего храпа кузнеца содрогались стены и падали с полок горшки, плошки, увесистые тома сочинений Николая Гоголя…
Семён Григорьевич вздохнул и начал рассказывать:
Я, братцы, не люблю баб, которые в джинсах. Ежели баба в джинсах, ежели при маникюре и под косметикой, то такая фасонистая по мне и не баба вовсе, а пустое место.
А в своё время я, конечно, увлекался одной такой. Сразу же как-то она мне понравилась. Зачастил я к ней, благо, что в одной фирмочке работали.
Походил к ней месяц – привыкла. Стала на вопросы отвечать. Так, мол, и так, Семён Григорьевич, то-то и то-то. Дальше – больше. На улице встретимся, идёт себе индифферентно, а меня увидит – завсегда улыбнётся, поздоровается.
Решил я пригласить её встретить Новый год. Пришёл, а слова вымолвить не могу… Человек – животное странное. Заврался старикашка Дарвин, люди произошли вовсе не от нахальных и прытких обезьян, та бы никогда не стала стесняться! А она, эта фасонистая юбка в джинсах, смотрит на меня и поощрительно улыбается, мол, давай смелей.
Я топчусь вокруг да около, а она уже хохочет и на предложение напрашивается.
Тут ударила мне кровь в голову: ведь знает всё! И нет, чтобы по-хорошему сказать, что согласная с вами идтить, Семён Григорьевич, так нет – похабно ждёт, пока её попросють.
И я говорю:
– Пошто смеёшься?
Она оторопела. Открыла рот. А мне вожжа под хвост попала.
– Отвечай, – говорю, – прямо, а не отделывайся хиханьками да хаханьками!
– Простите, – говорит она своим буржуйским тоном. – У вас под носом грязная сопля висит, и я никак не могу удержаться от смеха.
Так и разошлись мы.
Не нравятся мне такие фасонистые.
В редакции газеты «Вечный звон» заговорили о новогоднем номере. Для него требовался материал, способный приковать внимание читателя. Было решено заказать такой рассказ писателю Лягайцев. Он согласился и уже на следующий день ускоренным шагом вошёл в редакцию. Усы его трепались по ветру, как вымпела. Писатель оказался человеком неразговорчивым и молча протянул редактору рукопись, сразу было видно, что он человек дела.
– Очень хорошо, – сказал, прочитав материал, редактор, – и в стихах, это просто великолепно! Мне особенно нравится начало: «В лесу родилась ёлочка, в лесу она росла. Зимой и летом стройная, зелёная была». Свежо и мило. Но, вы знаете, мне не совсем ясна основная идея произведения.
– Забота о подрастающем поколении, – с привычной краткостью сообщил Лягайцев.
– А откуда это видно?
Писатель вдруг заволновался. Как только он почувствовал, что рукопись могут не взять и исчезает надежда на гонорар, то стал красноречивым.
– Это же понятно из слов: «Метель ей пела песенку: «Спи, ёлочка, бай-бай!» Мороз снежком укутывал: «Смотри, не замерзай!»
– Да, совершенно верно. Теперь это я и сам вижу, но всё равно чего-то не хватает. Слишком уж бесконфликтно, пресновато. Недостаёт драматургии, коллизий, яростной борьбы и схваток, чего-то щекочущего нервы – страшненького, даже жутковатого, на грани ужаса.
Лягайцев встрепенулся, но тут случайно посмотрел в глаза редактора. Они были такие безоблачно чистые, что он решился пойти на компромисс.
– А ведь вы правы, – согласился он, – и как это я сразу не сообразил. Обязательно внесу необходимые коррективы.
– Мне кажется, вы меня поняли, – с воодушевлением заговорил редактор. – В лесу родилась ёлочка не простая, а мутант. Когда-то здесь захоронили радиоактивные отходы. Ёлочка растёт, растёт и превращается в настоящего монстра. Проходящих людей она кровожадно хватает своими лапками, душит и выпивает все соки.
– Ой! – пискнул писатель.
– Ничего не ой. Трупы убитых деревом-мутантом превращаются в живых мертвецов, зомби. Они творят различные нехорошие дела и делишки, никому в округе не дают пощады. А затем пусть по планете зашагает армия мертвецов, намереваясь погубить всю человеческую цивилизацию. Неплохо бы ввести парочку-другую десятков сексуальных сцен: зомби насилуют всех попадающих к ним женщин. И девушек, конечно!
– Позвольте, но не может армия людей прийти в лес и стать жертвами одной-единственной ёлочки, – заёрзал на диване Лягайцев.
– А при чём тут лес?
– В лесу же росла эта ёлочка.
– Выкиньте лес. Ёлочка прекрасно может вырасти и в городском сквере или просто на улице… Вот, кстати, и отличное название – «Новые кошмары на улице Вязов»! Голову даю наотрез, что рассказ с таким названием прочитает каждый наш читатель. Высокий тираж нам обеспечен! Волосы у людей встанут дыбом от описания полчищ мертвяков, завоёвывающего планету!
– А ёлочка? – пролепетал писатель.
– Да, хорошо, что вы мне напомнили. Ёлочка, признаюсь, меня смущает. Выбросьте её совсем: нелепая, совершенно ничем не оправданная деталь в общем-то неплохом произведении.