Александр Эткинд
Эрос невозможного. История психоанализа в России
Дионис и Эдип
В мире русского символизма Дионис стал главным героем, как Эдип в психоанализе Фрейда. Их сопоставление тем более интересно, что в структурном плане Дионис для Вячеслава Иванова, как и Эдип для Фрейда, представлял собой универсальный образ, живущий в бессознательной глубине человеческой природы, постижимый только в интерпретации и заключающий в себе важнейшую истину о человеке. Но насколько аналогичны функции этих образов, настолько различна их природа. Дионис в обработке русских символистов оказался полярной противоположностью фрейдовскому Эдипу.
Сущность Эдипа в его отдельности и его идентичности. Он человек, мужчина и сын, он принадлежит к своему роду, своему полу и своему поколению. Его чувства и поступки заостренно индивидуальны, он любит только свою мать и убивает именно своего отца. Его чувства не смешиваются одно с другим, его любовь отдельна от его ненависти. В мире Эдипа любовь и влечение к смерти так же далеки друг от друга, так же не могут слиться в одно, как не может он спутать свою мать и своего отца, вообще мужчину и женщину. В этом мире противоположности существуют в своем чистом виде, не могут найти медиатора и не ищут его. Чтобы применить свою концепцию к женщинам-пациенткам, Фрейду пришлось подобрать другой миф, об Электре. Бесполый или двуполый Эдип равно невозможны. Точно так же для того, чтобы распространить анализ на другое поколение, на матерей, аналитикам пришлось ввести еще один комплекс – Иокасты. Эдип не может совмещать в себе противоположные чувства, противоположные полы, противоположные поколения. Весь смысл трагедии Эдипа исчезнет, если противоположности «диалектически» сольются в его душе.
Дионис, наоборот, снимает в некоем синтезе противоположности индивида и универсума, мужчины и женщины, родителя и ребенка. Его сущность – в циклическом умирании и возрождении. Возрождая сам себя, Дионис не нуждается ни в родителях, ни в детях, ни в партнере другого пола. Ужас Эдипа, Электры и Иокасты ему незнакомы. Вокруг него есть поэтические нимфы-менады, но они нужны скорее пишущим о нем поэтам; самому ему с ними делать нечего. Его эрос обращен на самого себя. Дионис – Нарцисс, но он же и Осирис. Он любит и ненавидит в одно и то же время, потому что рождается и умирает в одном и том же акте. Дионис – Христос, но он же и Заратустра. Утонченные философские рассуждения использовались вопреки своему назначению – не для анализа и различения вещей, а для того, чтобы размыть границы, существующие между разными людьми и между противоположными понятиями.
Злой пародией на религию Диониса выглядит статья одессита Я. М. Когана, опубликованная в 1932 году в журнале Международной психоаналитической ассоциации под названием «Переживание конца света и фантазии возрождения у одного шизофреника». В ней детально, со множеством выразительных цитат рассказывается о тяжелом клиническом случае русского больного. Малообразованный, после возвращения с фронта Первой мировой войны он работал в военной библиотеке и читал модную литературу. В своем бреду больной видел себя вечно возрождающимся, а мысль о рождении от женщины приводила его в негодование. Конец света уже произошел, и он, всемогущий и неистовый, одинокий и вечный, рассуждает о «восхождении» и «нисхождении» в терминах, неприятно напоминающих знаменитые тексты. Коган интерпретировал его бред как радикальный способ решения эдиповой ситуации, в котором больной, не способный принять или изменить своих отношений с родителями и миром, отрицает само их существование.
Символисты на кушетке
В одной из ранних своих книг «Возврат. Третья симфония», вышедшей в 1905 году, Белый приводит описание терапевтического случая, в котором слышны отголоски психоанализа или, может быть, характерные для Белого догадки-предчувствия о нем (считается, что Белый предвидел атомную бомбу и в начале 20-х художественно описал ее механизм). Герой «Симфонии» входит в острый конфликт с коллегами-химиками: он защищает ницшеанскую теорию «вечного возвращения», коллеги же стоят на почве «социальных вопросов». Ссора по поводу идейных разногласий вызывает галлюциноз в духе картин Чюрлениса; героя лечит психиатр Орлов, старый, мудрый и могущественный, в своем санатории в Орловке. Но в середине лечения психиатр уезжает за границу. «Хохот неразрешенного, вопль утраченного бесследно сливался в один тоскливый взывающий плач». В Третьей симфонии предсказана скорее нужда в психоанализе, чем сам психоанализ. Но можно увидеть здесь и предчувствие трагического для Белого разрыва с Эмилием Метнером (см. далее), разрыва, в котором психиатры будут играть не последнюю роль.
Жена Блока и предмет тяжелой любви Белого, Любовь Менделеева-Блок в своих воспоминаниях не раз обращается к Фрейду. Отношения, которые она описывает, действительно, чаще рассматриваются в приемной терапевта, чем под пером поэта. Семейная жизнь Блоков в немалой степени была экспериментом по проверке идей Вл. Соловьева о сверхчеловеческой любви, отдельной от плотского начала, – экспериментом, давшим удручающие результаты. Начавшись с философского отрицания сексуальных отношений во имя «белой любви» и практического их избегания Блоком, супружество с годами превратилось в серию взаимных измен и тяжелый конфликт между женой и матерью поэта. Чтобы понять случившееся в ее жизни, Любови Дмитриевне (еще в первых годах столетия она, будучи курсисткой, специализировалась по психологии) приходится совершить мучительный переход от Соловьева к Фрейду. Собственно, она и пишет свои воспоминания как свободные ассоциации, предназначенные для того, чтобы «дать какой-то материал, пусть и очень неполный, фрейдовскому анализу событий». Свой конфликт со свекровью она тоже предпочитает «передать ученикам Фрейда». Теперь она и открытия своего отца, великого химика, понимает как прорыв «подсознательных сил» через сковывающие их «шлюзы».
Многократные ссылки Менделеевой-Блок на Фрейда и даже использование ею аналитической терминологии говорят о том, что «Фрейдова наука» не была чужда ее кругу, хотя, вероятнее всего, самим Блоком она отвергалась. Психоаналитик Ю. Каннабих ставил в апреле 1917 года Блоку диагноз «нейрастения» и, конечно, предлагал лечение. Меньше чем через месяц Блок в письме матери, которая лечилась у Каннабиха в его психотерапевтическом санатории в Крюкове (см. гл. IV), реагировал так: «…ты рассчитываешь на психологические воздействия, я же в них окончательно не верю (и никогда не верил) и вижу в них разные комбинации действия воли на расстоянии». В «Возмездии» поэт объявил «нейрастению, скуку, сплин» наследием жалкого прошлого, «гуманистическим туманом», в котором «вместо подвигов – психоз».
В конце 1911 года в психиатрическую больницу после двух попыток самоубийства попадает молодой человек, по рождению и по кругу своих интересов бывший в самом центре этой культуры. Это был поэт Сергей Соловьев (1885–1942), племянник Владимира Соловьева, ближайший друг Андрея Белого, шафер на свадьбе Менделеевой и Блока. Несколькими годами раньше он сыграл определенную роль в семейной драме Блоков, обсуждая с ними, как надо низвергнуть «темную стихию астартизма» и «дракона похоти» (термины Вл. Соловьева), чтобы реализовать истинную, бесплотную любовь, и именно такой «белой любви» ожидая от их брака. Его взгляды, впрочем, менялись, и тогда Соловьев просил Блока передать жене, что «моя к ней любовь скоро примет определенно греховный оттенок». Впрочем, «к старой жизни иногда потягивает, но оттуда веет смертью, а жизнь облекается в форму астартическую». Теперь он даже мечтает о том, что его «посмертная биография будет называться так: блудник XX века».
Перед нами типичные юношеские переживания, но тем интереснее форма, которую придавала им культура. В 1905 году Сергей Соловьев писал Блоку: «…ты со мной спорил, когда я говорил, что христианство в основе своей вне пола. Теперь я считаю, что понимание христианства возможно до конца только сквозь сладострастие, как и всякой религии. И только потому, что в нем пламенеет сладострастие виноградных гроздьев, оно учение вечное, религия будущего». Интерпретация Соловьевым христианства как «религии святого сладострастия», которую он считал единственно верной трактовкой учения своего дяди, любопытно перекликается с поисками Юнга, который тоже хотел «снова превратить Христа в пророчествующего бога вина».
Через несколько месяцев пребывания в городской лечебнице Соловьева перевели в санаторий в Крюкове под Москвой, где работали тогда почти все московские психоаналитики. Его лечащим врачом стал тот же Юрий Каннабих, опубликовавший к тому времени несколько статей по психоанализу паранойи, а в будущем президент Русского психоаналитического общества. Довольно скоро анализ, который в Крюкове сочетался с разнообразной физиотерапией, помог Соловьеву. В 1913 году он резко меняет путь и принимает православное священство; потом, в начале 20-х, он переходит в католичество и становится епископом «греко-российского обряда». Позднее, однако, ему пришлось не раз побывать в советских психиатрических больницах.
Другой близкий товарищ Белого, Эмилий Метнер, имел иную «историю болезни», которая оказалась более продуктивной для русского психоанализа. Брат известного композитора и глава знаменитого издательства «Мусагет», Метнер находился в центре литературной жизни эпохи. «Мусагет» издал за годы своего существования множество книг символистов. Он издавал, в частности, Белого и поддерживал его вплоть до периода его увлечения антропософией, от которого Метнер всячески старался удержать друга.
Выразительные воспоминания о нем оставил Федор Степун: Метнер приезжал в редакцию «Мусагета», «быстро сбросив в передней свою нарядную шубу с громадным скунсовым воротником и обшлагами… исполненный своих уединенных дум о Гёте, Вагнере и Ницше, стремительно влетал в небольшой оливкового цвета кабинет и, потирая красные от мороза руки, деловито опускался в свое редакторское кресло под большим портретом Гёте». Белый, вспоминая Метнера, тоже останавливался на одежде – широкополой шляпе, зеленовато-сером пальто и «лайково-красных» перчатках; при знакомстве Метнер поразил Белого «загаром худого, дышащего задором и упорством лица».
Этот убежденный западник, издатель и критик, вклад которого в русскую литературу примерно соответствует вкладу Сергея Дягилева в русский балет, в годы функционирования «Мусагета» проходил психоанализ у кого-то из московских аналитиков. Мариэтта Шагинян в 70-х годах рассказывала Магнусу Люнгрену, что у Метнера были «псевдо-мейнертовские симптомы истерии» и тяжелейшие приступы «психической боли». Судя по ее словам, Метнер принимал также участие в ассоциативных экспериментах, которыми занимались в Москве недавние ученики Юнга. Дальнейшие подробности известны по воспоминаниям дочери Вячеслава Иванова, Лидии. Симптомом «психосоматической болезни» Метнера была непереносимость музыки: «…припадки – мучительный шум в ушах и дикие головные боли – наступали, как только Э. К. слышал какие-то музыкальные звуки. А до появления болезни он только музыкой и жил». Близкие считали, что недуг возник «на психической почве» – из-за переживаний Эмилия, связанных с его братом. Любимая женщина Эмилия «после сложной и великодушной борьбы» стала женой Николая Метнера, знаменитого тогда композитора.
Встретившись летом 1929 года в Давосе с Вячеславом и Лидией Ивановыми, Эмилий сидел с ними в кафе, когда заиграла музыка. Друзья, помнившие его по Москве, забеспокоились. Метнер, однако, не реагировал: «результат лечения Юнга», – объяснил он. Лидия Вячеславовна рассказывает, как в Цюрихе, «уже в зрелых годах и совсем обессиленный», Эмилий Метнер обратился к Юнгу и был им вылечен: «…все болезненные признаки прошли, он стал нормальным человеком и даже с благословения самого Юнга начал принимать больных и сам лечить их психоанализом». После проведенного вместе дня Ивановы узнали, что Метнер теперь – «близкий друг и подчас ассистент» Юнга. Все это «сильно усилило» у Вячеслава Иванова интерес к Юнгу. По словам дочери, Иванов следил за его трудами; и действительно, в поздних своих работах, например в этюде «Агата» 1934 года, он ссылается на Юнга, а в статье о Лермонтове 1947 года использует не только специфическую терминологию Юнга, но и общую схему психоаналитической интерпретации[3]. После этой встречи с Метнером Иванов, найдя, видимо, в его рассказах об аналитической психологии сходство со своими давними мистическими прозрениями, посвящает ему свой написанный еще в 1917 году сонет «Порог сознания»:
Пытливый ум, подобно маяку,
Пустынное обводит оком море
Ночной души, поющей в слитном хоре
Бесплодную разлук своих тоску…
Сама же Лидия Иванова воспринимала результат анализа следующим образом: «…на меня лично образ Метнера произвел крайне угнетающее впечатление: он мне представился как бы человеком, отчасти уже мертвым, который еще ходит и действует нормально. В результате лечения что-то в его душе (музыка?) было убито. Что-то очень существенное. Душа уже не вполне живая, искалечена, ампутирована. Этого добился Юнг своим психоанализом? Но какая же плата!»
Подобное сопротивление очень характерно для русских интеллигентов. Вспомним, что именно по этим мотивам Лу Андреас-Саломе отговаривала Рильке от обращения к аналитику. Среди московской интеллигенции и сейчас еще ходит легенда (возможно, и достоверная) о том, как по этой же причине некий московский психоаналитик отказал Сергею Эйзенштейну, заявив ему, что после анализа тому придется устраиваться бухгалтером в Госплан. А Анна Ахматова рассказывала с усмешкой, что среди молодых английских интеллектуалов принято ездить к Фрейду лечиться от комплексов. «Ну и как, помогает?» – спросила Ахматова у своего гостя из Оксфорда (им был Исайя Берлин). «О да! – отвечал тот. – Но они возвращаются такие скучные, с ними совсем не о чем разговаривать».
«Мусагет» продолжается в Цюрихе
Застигнутый войной 1914 года в Мюнхене, Метнер был выселен в Швейцарию. В Цюрихе он познакомился с Юнгом и, видимо, тогда же начал анализ с ним. Об их отношениях мы можем с уверенностью судить по неопубликованным письмам Юнга, хранящимся в московском архиве (17 писем Юнга Метнеру, написанные в 1917–1935 годах, поступили в Москву из Цюриха в 1960-м). В письмах Юнг обращается к Метнеру на «ты» и неизменно выражает самые теплые чувства. Они свидетельствуют о длительных и стабильных дружеских отношениях, основанных на увлечении Метнера, симпатии Юнга и обоюдоинтересном сотрудничестве. Письма содержат не только приглашения на ужин, но и сообщение Юнга, проходящего военную службу во Франции, о том, что запланированную поездку к нему Метнера придется отменить, госпиталь переводят в другое место. 19 января 1919 года Юнг пишет:
«Дорогой друг,
спасибо за новогоднее поздравление. Мир еще раз перевернулся. Пока еще у нас нет полного понимания происходящего… У тебя, очевидно, ситуация ужасная. Знать, что твои сотрудники попали в этот сумасшедший дом… Очевидно, весной большевики будут изгнаны Антантой».
О круге их общих интересов может дать представление письмо от 31 января 1933 года:
«Дорогой Эмиль,
…мне больно слышать, что ты так печален, и жаль, что я не могу тебе оказать хотя бы телепатическую помощь… Я провожу время совершенно несовременным образом, читая Оригена „Contra Celsum“ и прослеживая психологические параллели между ним и другими – от Плотина и Прокла через Гегеля к – last but not least – Карлу Марксу».
Переписка содержит несколько дружеских записок Метнеру от жены Юнга, Эммы. Он был хорошо знаком и с Тони Вульф, бывшей пациенткой Юнга, а потом психиатром и его близкой подругой. Она, видимо, свела его с американской миллионершей и меценатом, женой другого бывшего пациента Юнга, Эдит Рокфеллер-Мак-Кормик. Та согласилась финансировать параллельные издания русского и французского переводов Юнга. Работа над ними началась в конце 1916 года. По словам Метнера, Юнг ставил непременным условием своего разрешения на русское издание «перевод по возможности буквальный, пусть даже в ущерб легкости, а тем более изяществу слога».
Скорее всего, по предложению Юнга Метнер направил несколько переводов для сверки Сабине Шпильрейн. Она, однако, была не удовлетворена их качеством и в декабре 1917 года писала Юнгу, что после многих попыток усовершенствовать их отослала переводы обратно Метнеру. Тот упрекнул ее в педантизме. Шпильрейн несколько позже все-таки приняла участие в издании.
Согласно первоначальному плану, предполагалось выпустить четыре объемистых тома одновременно. По предложению Юнга Метнер написал обширные введения к каждому тому с целью, по его словам, не только обозреть содержание каждого тома, но и «вскрыть причины отпадения цюрихской школы от школы венской», что отражает весьма доверительные отношения между Юнгом и его новым русским пациентом и другом.
Разнообразные события заставили изменить эту программу, но вызывает удивление и восхищение то, что она все же почти полностью оказалась выполненной. В 1928 году работы по изданию были приостановлены из-за финансового кризиса, а годом позже умерла поддерживавшая их Рокфеллер-Мак-Кормик. Сам Метнер сумел увидеть изданным только первый том, вышедший в 1929 году. В целом же в Цюрихе по-русски печатались три тома «Избранных трудов по аналитической психологии» Юнга, авторизованное им издание под общей редакцией Эмилия Метнера. Первый том Метнер издал под грифом «Мусагета», обозначая этим преемственность своего издания, которое естественно для него восходит к знаменитому издательству символистов. «Было бы жаль, если бы тема психоанализа так и не прозвучала ни разу в „Мусагете“», – замечал Метнер. Его предисловие начиналось эпиграфом из Вячеслава Иванова. Метнер всячески обосновывал непрерывность символистской традиции, которая в работах Юнга находила для Метнера свое естественное продолжение. Понятно, что для того, чтобы сблизить Юнга с русскими символистами, Метнеру приходилось заострять противоречия между Юнгом и Фрейдом. Для Метнера влияние Фрейда на Юнга несущественно: Юнг «нес в себе свою тему, иную, чем фрейдистская». Вообще для Метнера Юнг – «больше, чем психоаналитик».
Метнер со знанием дела рассказывает о журнальной полемике вокруг книг Юнга, в которой он принимал участие (в частности, и на немецком языке), опубликовав, по его словам, первую развернутую рецензию на «Психологические типы» в 1921 году. Однако он то и дело соскальзывает с психоаналитической на старую символистскую терминологию. «Символический продукт бессознательного должен действовать освободительно», – провозглашает Метнер и вперемежку с Юнгом цитирует Иванова, который тоже называл целью символизма и освобождение души, и катарсис. Книга была восторженно встречена эмигрантским журналом «Путь», ориентированным на религиозно-философскую тематику.
Второй и третий тома, которые содержали «Метаморфозы и символы либидо», а также серию статей Юнга по теории и практике аналитической психологии, вышли в свет только в 1939 году. Теперь уже издание было осуществлено от имени Психологического клуба в Цюрихе; помогал в его составлении на основе материалов покойного Метнера известный философ русского зарубежья Борис Вышеславцев. В статьях, опубликованных в качестве введений к обоим томам, Метнер развивал свою идею о родстве психоанализа и символизма. Сны так же символичны, как и образы искусства или высшие выражения религиозной мудрости. Символ является разрешением внутренних противоречий психики, и в этом качестве имеет освобождающую силу.
В своем последнем из дошедших до нас писем Метнеру (от 31 июля 1935 года) Юнг не жалеет слов, чтобы поблагодарить близкого сотрудника и поддержать больного друга. Поводом для письма послужил юбилейный сборник, выпущенный Метнером к 60-летию Юнга; но, конечно, он имел в виду и русские переводы:
«Дорогой Эмиль,
…я очень благодарен тебе за твой вклад в это издание. Сам факт его меня чрезвычайно взволновал. Я сразу схватился за твою статью и прочел ее с большим интересом. Ты оригинально решил свою задачу. Эта статья показывает, что твоя философия сродни твоему темпераменту, и оттого ты рассматриваешь личность всегда в свете идеи. Это меня очаровало; твою работу необыкновенно интересно читать… Это подлинно импрессионистский стиль. Я не могу не сказать тебе, как высоко ценю я то, что ты взялся за перо в связи с моим делом. Я не говорю уже об усилиях, которые потребовал от тебя большой объем твоей работы… Ты можешь быть уверен, что твой труд столь же интересен, сколь и долговечен, и он отражает твою внутреннюю сущность».
