Александр ВИН
Осколки потерянной памяти
Басти поднялся, с рюмкой в руке подошёл к тёмному окну заведения.
Постоял, задумался.
– Мой отец… Это – не случайно!
Басти быстро вернулся, сел, схватил с блестящей поверхности стола тёмный металлический обломок, зажал его в кулаке.
– Он сознательно взял его в рот! Он знал, что через минуту может погибнуть, а самолёты взрываются и сильно горят при аварии! Это что-то важное. Отец не хотел, чтобы этот кусок чугуна потерялся в обломках! Он сам придумал свою последнюю историю… Я уверен, он знал, что может умереть и хотел, чтобы эту штуку обязательно нашли у него! И передали мне.
О главном было всё сказано.
Помолчали.
Врач по привычке вежливо поинтересовался здоровьем Басти.
Долго говорить о себе в эти минуты не хотелось, поэтому Басти просто ответил, что у него уже ничего не болит.
Знакомый не поверил.
– А лекарства?!
– Не принимаю.
– Это же совершенно неправильно, Басти! Конечно, по какой-то причине твои ужасные боли могут временно исчезнуть, но и в таком случае тебе нужно обязательно пройти полное обследование! Может случиться весьма неприятный рецидив.
– Как-нибудь потом, сейчас не до этого…
Наутро Басти поехал в дом отца.
Легко открыл своим ключом входную дверь…
Книги с полок были разбросаны на полу, бумаги, ежедневники, записные книжки и ящики письменного стола валялись на ковре.
Опрокинутый стул, репродукции и фотографии со стен сорваны, вырваны из рамок.
Компьютер исчез.
Тайник грабители не нашли.
Незаметная и плотно закрытая щель над дверью в коридор, напоминающая очень узкую антресоль, осталась нетронутой.
Басти мельком, выходя на улицу, посмотрел на неё, затем, сделав вид, что позабыл в доме что-то важное, снова поднялся по ступенькам на крыльцо.
Тщательно закрыл за собой дверь, опустил шторы в комнате, не включая свет встал на стул и только после этого осмотрел тайник.
Две большие записные книжки и несколько листков бумаги.
Ничего не рассматривал, даже не вытаскивал оттуда вещи отца.
Закрыл, убедился, что тайник снова незаметен для постороннего взгляда.
Позвонил, вызвал полицию.
Пока полицейские осматривали дом, составляли протоколы о взломе и фотографировали всё, что было разбросано на полу в комнате и на кухне, Басти сидел в кресле у окна, в том самом, в котором он слушал взволнованные напутствия отца перед своим недавним отлётом на острова.
Задумчиво вертел в руке маленький и тяжёлый, плоский кусочек металла.
О чём он должен ему сказать?
Тёмный чугун, колотый.
Одна сторона пластинки рельефная, кажется с фрагментом какого-то непонятного примитивного рисунка… На другой стороне только царапины.
Царапины?!
Правильные, глубокие, ровные… Не случайные. Несколько царапин прямых, длинных, и много мелких, бессмысленных, сливающихся в общую массу.
Басти незаметно посмотрел по сторонам.
Полицейские были заняты своими привычными делами, что-то весело говорили друг другу, старший приказывал им сделать ещё какое-то фото, два криминалиста ловко и молча снимали с полированных плоскостей стола отпечатки пальцев.
Не вставая Басти наклонился, словно поправляя развязавшийся шнурок, и потёр металлическую пластинку о край старого толстого ковра.
Ещё. И ещё.
Посмотрел.
Правильные длинные царапины на металле стали ещё правильнее, ярче, несколько мелких параллельных пересеклись под прямыми углами, а прочий, незначительный поначалу, хаос царапин превратился во вполне читаемые буквы.
БОГЪ
Русские буквы.
Басти немного знал русский язык.
Его учила в детстве русская бабушка, мама отца…
В начале ночи полицейские ушли.
И надпись на металлическом осколке на русском языке, и самолёт отца летел в Германию из России…
Искать разгадку тайны?
Он это не умеет.
Утром Басти позвонил в полицейское управление Гамбурга, уточнил, когда можно будет забрать вещи отца: одежду, багаж.
Ему предложили приехать в аэропорт через два дня.
В Висмаре Басти нашёл новую работу, играл вечерами на аккордеоне в маленьком концертном зале в Старом городе, аккомпанировал заезжим артистам.
Сразу же после смерти отца Басти перебрался в его дом, поэтому теперь в начале каждой ночи спешил к себе на окраину.
Дом и дерево.
Летом достаточно было просто открыть окно и протянуть руки в густую зелёную бездну. Листья высокого старого тополя существовали близко, изобильно и жадно, но в другие времена года дерево всё-таки казалось ему мёртвым, тихо стучась в стекла комнаты жёсткими чёрными ветками, опечаленными долгими холодами.
Прочный занавес зелёных листьев скрыл от Басти весь неинтересный мир, а его самого спрятал от остальных людей.
Он убеждал себя, что это и есть начало желанной свободы, что именно в тени такой густой листвы скрывалась его настоящая жизнь, а другой нет и не будет уже никогда.
По утрам, рано, насколько было возможно, Басти выходил из дома за газетами.
В морозной темноте, если длились зимние месяцы, или же в рассветном летнем тумане он всегда недолго шёл одним и тем же путём, вдоль канала, по окраине старого парка.
Далёкий трамвай свистел дырочками окон.
Утренние газеты были приятны и необходимы, но смыслом его ранних прогулок были отнюдь не они, а корабль, которым владел помощник аптекаря.
Всегда незамеченный, Басти останавливался в одном и том же месте, в тени аптечной вывески, у яркого окна. Каждый день, просыпаясь, он с предвкушением следующей тайны стремился к этому окну, чтобы сорок минут наблюдать, как в спокойствии безмятежного одиночества седой старик строит красивую и тщательную модель большого парусника.
Впервые он увидел «Золотую лань» примерно год назад, рассеянно отметив слишком уж ранний свет, без особых на то причин появившийся однажды в неурочное время в аптечном окне.
Тонкое лицо, чёрные брови, пронзительный взгляд – старик тогда ещё только расстилал широкие листы чертежей.
Пиратский галеон знаменитого Френсиса Дрейка…
С каждым днём подробностей прибавлялось.
Месяца через два на столе полностью вырос корпус, определилась чёткая линия пушечных портов, излишняя старинными замыслами седловатость палубы.
Басти жадно встречался каждое утро с кораблём, оставаясь незаметным для мастера, не желая смущать его, и стремясь до поры оставаться неузнанным.
В декабре старик, скорее всего, серьёзно болел, три недели не включая свет в аптечном окне на рассвете.
К марту на светлой бальсовой палубе уже стояли все три мачты, такие стройные в нежном переплетении вант.
Очарованный точными движениями рук старика Басти страдал.
И он ведь мог бы так же…
О такелаже и рангоуте он знал с детства многое, любой юферс способен был нарисовать в подробностях, но вот только старательный помощник аптекаря уже почти построил свою «Золотую лань», а он…
После дрожащего шквала таких мыслей Басти брёл домой, недопустимо небрежно шаркая башмаками по асфальту дорожек и, при совпадении некоторых обстоятельств, напомнил бы любому заинтересованному встречному прохожему человека с раскрытым зонтиком над головой, идущего ложиться под поезд.
В душной комнате его ждали книги и музыка.
Кроме этого – только звенящая тишина, иногда – капли в водопроводном кране, тусклый шум за глухо прикрытым плотной зеленью окном.
В пятницу весь вечер гремела настойчивая гроза.
Тополь долго стонал своим старым кряжистым телом, хлестал по стёклам окна изобилием плоских мокрых листьев, в тревоге стучался по деревянным рамам мелкими ветками, а потом, вобрав в себя последним жизненным вздохом весь ветер страшной непогоды, громко крикнул и умер.
В субботу Басти показалось, что будильник лжёт.
Раннее летнее солнце уже пронзало всю его комнату, полог кровати и рубашку на спинке стула прохладными ещё, но сильными и стремительными лучами, а будильник ещё не звенел.
Занавес упал.
С уходом из жизни старого тополя всё, что находилось на улице, стало вдруг неприятно открытым для его взгляда, а он сам упрямо не подходил к комнатному окну даже в пижаме, опасаясь показаться посторонним людям, по его мнению, торопливо спешащим там внизу, по тротуарам, до неприличия голым.
Днём под окна пришли рабочие с верёвками и лестницами, с руганью позвенели несколько часов множеством разных пил и убрали навсегда тело верного тополя.
Появились автомобили, люди, разные люди, движение, шум.
Оказывается, на противоположной стороне улицы, на старом и тёмном фасаде технологического музея, сияет огромной наглой радостью вывеска, призывающая людей срочно ехать на выгодные жаркие курорты. Юная девушка на вывеске была хороша, текст – по-хамски неграмотен и напорист.
Целую неделю Басти был вынужден рассматривать плакат, хмурился, отворачивался в кресле и вновь подходил к непривычно свободному окну. Теперь гораздо раньше стало светать, внизу появилась какая-то обширная жизнь, он встревожился ожиданием…
На следующее утро в окне аптеки опять не было света.
Он подождал несколько минут, неловко вышагивая неподалёку, потом оглянулся по сторонам и, смущаясь, приложил ладонь поверх глаз, вплотную пытаясь рассмотреть через стёкла сумеречную аптечную обстановку.
Стол был пуст.
Его кораблём теперь восхищался кто-то другой.
И все эти месяцы Басти упрямо думал о тайне и о маленьком куске металла, на котором почему-то был неведомый русский бог…
Возвращаясь домой ночами, он подолгу рассматривал странные отцовские бумаги и случайные, торопливые записи из тайника, поначалу совсем не понимая их логику.
Однажды позвонил незнакомец и сразу же рассмеялся.
– Привет, Басти!
– Ты кто?
– Это неинтересно. Тебе, Басти, не нужны неприятности?
– Кто ты такой? Что нужно?
– Твой отец остался должен мне деньги. Я соболезную, но долг есть долг.
– Почему я должен тебе верить?
– У меня его расписка.
– Сумма?
– Небольшая. Верни деньги и нет проблем.
Сумма действительно была незначительной. Басти знал, что отец часто одалживал у знакомых людей деньги, особенно когда у него подолгу не было работы.
– Через две недели мне выдают жалованье. Встретимся, всё решим. Но только в случае, если расписка моего отца настоящая и написана им.
– А что, у твоего отца не осталось никаких сбережений?
– Нет.
– Извини. Не волнуйся, приятель, я не требую невозможного и никого никогда не обманываю. Это принцип моего маленького личного бизнеса. Я дал твоему отцу деньги – и ты должен мне их отдать, только и всего.
– Позвони через две недели.
Осталась неприятная тревога, но Басти уговорил себя, что это пустяки. Так оно и случилось – через полмесяца он быстро и без проблем обменял деньги на расписку отца.
И позабыл о звонке.
Другой телефонный разговор Басти слышать не мог, хоть звонивший кому-то ночью человек находился совсем недалеко от него, в трёх городских кварталах родного Висмара.
– Гюнтер, привет! Сделал, как ты просил. Никакой ценной информации, проверили всё. Но твой мёртвый клиент действительно несколько раз за последнее время летал в Россию, в Санкт-Петербург. Компьютер пустой, никаких контактов или сведений, так, пустяки, историческая чепуха. Сейчас в его доме живёт сын, думаю, он не знает о поисках отца, не суетится по этой теме, занимается своими делами, играет на аккордеоне в местном кабаке, никуда не ходит, не ездит, ни с кем не общается.
– Ладно, понял. Продолжай наблюдать за сыном. Если он соберется куда-то уезжать, будет отпрашиваться на работе или заказывать билеты, сразу же сообщай мне. Особенно если парень вздумает навестить свою Россию.
– Хорошо, сделаю всё, как ты говоришь.
Отец Глебки хохотал и, размахивая руками, кричал им из невозможной высоты чистого весеннего неба что-то весёлое.
Другие люди, мама в домашнем халатике, он сам, совсем ещё маленький тогда Глебка, соседи по двору, молча стояли у подножия мрачной пожарной лестницы, а его отважный отец ловкими прыжками бежал по краю гулкой крыши, изредка оглядывался, радуясь бледным лицом и сверкая в их сторону улыбкой белых зубов.
Внизу, под ногами толпы, последний тёмный снег ещё тонул в частых мутных лужах, а стремительному побегу отца к чердачным окнам соседних домов нисколько не мешали ни короткий модный плащ, ни узкие брюки, ни опасно лёгкие блестящие ботинки.
Ярче всего Глебка запомнил развевающийся на ветру светлый шарф отца.
Растолкав людей, к лестнице гурьбой бросились милиционеры.
Почему-то все короткие, кургузо перетянутые ремнями поверх шершавых серых шинелей, краснолицые, они с брызгами расплёскивали чёрными сапогами по сторонам мокрый снег. Один из них, безобразно ругаясь, вдруг начал стрелять вверх, в отца, из пистолета.
Отец остановился и с презрением свистнул в сторону врагов.
Страшно закричала, зашаталась и упала без чувств, лицом в холодную лужу, мама.
Две вещи долгие годы хранились особо в дальнем ящике домашнего комода. Невесомый белый шарфик и корявая от изобильно засохшей крови нижняя мужская майка.
– Поймали нашего отца в этот же день, на окраине, милиционеры злые на него были, били всяко, даже сапогами…
Особенно необходимой жизнь в городе становилась летом.
Глебка искренне считал, что ему очень повезло: совсем рядом с их домом были три библиотеки, а в далёком конце улицы – та самая, большая, река Волга.
Никто не мешал ему в домашнем одиночестве наслаждаться самостоятельно выбранными книгами, на реку же они всегда бегали дворовой толпой, сговариваясь с мальчишками рыбачить, кататься на чужих дырявых лодках или просто загорать.
Однажды гурьбой решили искать сокровища у себя во дворе, на траве, возле дровяных сараев и в первой же ямке, вырытой случайной ржавой лопатой, нашли кусок шинели, а на нём, плотно пришитую, медную пуговицу с царским орлом.
В ничьей, разваленной сарайке за домами они в этот же день раскопали страшно проржавевшую саблю, насквозь промокшую, без обложки, толстенную как три учебника ботаники церковную книгу с красными и чёрными буквами, и зажигалку, сделанную из маленького снарядика. И ещё много квадратных аптечных пузырьков.
А ещё Глебка точно знал, что в старом заводском парке вороны прячут в дуплах и между толстенных сучьев высоких деревьев колечки и старые тяжёлые деньги.
Потом, через лето или два, Глебка, когда они с пацанами торопились на ближний берег Волги купаться, заметил в новом, недавно уложенном асфальте что-то блестящее. Отстал от своих, терпеливо поковырялся гвоздём и вытащил из чёрного крошева два смешных кусочка жёлтого металла. Один, тяжёлый, похожий на утёнка, второй, поменьше, и тоже весь плавно округлый, в ямках и впадинках, размером с половинку спичечного коробка.
Глеб немного похвастался своими находками, долго ещё играл с ними дома в приключения, без особого внимания хранил их в своём инструментальном ящичке вместе с нужными и полезными винтиками, шурупами и разноцветными проводками.
Тогда они уже жили в коммуналке.
Фанерный ящичек стоял в их шкафу в общем коридоре.
А потом жёлтый утёнок и его друг пропали. Глебка не вспоминал о них – были другие заботы.
А его мама всегда много работала.
Под песчаным берегом длинно, в ожидании подъёма на городскую лесопилку, громоздились плоты.
Схваченные цепями и ржавыми, колючими от старости металлическими тросами, большие кучи когда-то ровно отмеренных брёвен тихо колыхались на речной воде, собранные в просторные и многогорбатые плавучие острова.
От дальнего сплава на краях плотов ещё оставались порушенные за ненадобностью лохматые шалаши, набитые досками костровые площадки, но там уже не было никакой существенной тайны.
Раздетые до чёрных трусов дворовые мальчишки чаще играли в догонялки, бегая вволю босиком по тёплым брёвнам, нарочно иногда, ужарев от речного июльского солнца, подгадывая под водящего, чтобы испугаться стремительного преследования и, вроде бы как поддаться, уступая его скорости, а самим вмиг, разбежавшись, нырнуть в прохладную глубину между плотами.
Глаза открывались под водой сами собой, ужас опасной темноты заставлял быстрее подниматься в просветлённые солнцем узкие щели к поверхности, выскакивать, царапая локти и колени, на ближайшие же брёвна и непременно кричать там от счастья спасения.
Сердце колотилось, зубы в ознобе стучали, и славно было лечь испуганным телом на горячие сосновые чешуйки.
Иногда они принимались ловить прямо с брёвен мелких ершей и окуньков, подёргивая пальцами коротенькие рыболовные лески. Если не забывали взять с собой соль, то, оголодав и ленясь делить замечательный день кратким и совсем ненужным возвращением во двор, к домашнему обеду, разводили на берегу, у воды, небольшой костерок и на раскалённых огнём камнях жарили добытую только что рыбёшку.
Те из мальчишек, кто половчее, да и сам Глебка тоже, любили осёдлывать на воде отдельные, случайно вырвавшиеся на свободу из общих плотов толстые брёвна, и устраивали тогда грандиозные пиратские сражения, подгоняя свои галеоны обломками досок, как вёслами.
Взрослея, они всё чаще и чаще в своих забавах уходили дальше вниз по реке, постепенно узнавая другие, серьёзные, в отличие от привычных по раннему детству, городские места.
Лето, радостно и долгожданно случившееся после первого же его школьного года, их дворовая компания почти целиком провела на грохочущих стальными инструментами судоремонтных доках; в самые жаркие месяцы следующих каникул они помогали знакомым речным матросам управляться с зерновыми баржами на гигантских прибрежных элеваторах. Матросы были почти все весёлые, загорелые, в тельняшках.
На реке Глебка мечтал, на реке улыбался и там же понемногу становился размышляющим человеком. Для этого ему тогда хватало просторов городского речного берега, всего лишь одной стороны огромного, медленно движущегося по его жизни прозрачного и блестящего случайными брызгами мира.
А напротив всегда было другое.
В играх и в заботах приключений Глебка иногда вдруг останавливался, почему-то против воли хмурился и пристально смотрел через реку. Полоса далёких и низких деревьев, плоские холмы, такие же облака.
– Левый берег…
Старший мальчишка, окликнувший его от костра, заметил взгляд Глебки, но в нетерпеливой досаде махнул рукой.
– Притащи ещё дров! Чего уставился-то? Как-нибудь съездим туда, покажу вам, малышне, где налимов по зиме ловить будем.
Левый берег.
Он был тускл издалека, через реку, и оказался угрюмо пустым, когда Глебка впервые вступил на его серый песок.
Там не было привычно ярких спасательных кругов на бортах сытых хлебных барж, не слышалось полезного, трудового визга лесопилок, не тянулись вдоль воды ни плотомойки с бельём добрых хозяйственных тётушек, ни деревянные мостки оживлённых пассажирских пристаней.
Только заборы, заборы, заборы…
Бетонные, краснокирпичные, чёрные от теней старых, прогнивших бревенчатых промежутков.
И колючая проволока…
Везде: поверху, рядами внизу, у подножия натоптанных охранных тропинок, на осветительных столбах.
– Тюрьмы это, зоны для заключённых. Весь левый берег такой, зоны здесь до самых загородных лесов так тянутся.
В карманах просторных штанов в тот день у Глебки был хлеб и три варёные картофелины.
Из разговоров взрослых пацанов он лишь недавно узнал о том, что на дальнем краю левого берега существует таинственное место, куда изредка отправляются конвойные команды из тюрем, чтобы пострелять там из настоящих ружей.
То, пускаясь наперегонки бежать, то шагая рядом, они хохотали, бросаясь друг в друга крупным зелёным репейником, поддавали башмаками случайный обломок сухой деревяшки; по очереди рассказывали свои истории.
Тёмный еловый перелесок скоро закончился, справа зажелтел прибрежной жёсткой травой пологий склон к реке, знакомо закричали над водой суетливые мелкие чайки. В плавные промежутки между пригорками изредка врывался прохладный ровный ветерок.
Глебка первым внимательно рассмотрел отвесную песчаную стену и ряд чёрных поясных мишеней, вкопанных на брёвнах вдоль неё.
С громкими криками друзья бросились вперёд, на бегу стараясь точно поразить камнями похожие на вражеских молчаливых солдат деревянные фигуры.
Когда один из камней пролетел мимо цели и мягко ударился в стену обрыва за спинами деревянных солдат, вместе с разбуженными броском песчаными струйками блеснули, сползая вниз, и несколько красно-жёлтых блестящих пуль.
Мальчишки принялись восторженно кричать, жадно рассматривая находки, и тут же, выломав из сухого ивового куста у дороги подходящие палки, все вместе бросились глубже раскапывать плотный песок высокого обрыва.
Сначала был просто азарт, затем старший пристально нахмурился, закусив губу, и грамотно объяснил друзьям, где может быть место, куда стрелки чаще всего могли промахиваться, не попадая в цель. Там, в песке, чуть выше плеч учебных мишеней, действительно пуль было значительно больше, и скоро карманы их штанов оттягивались грузом найденных богатств.
Глебке раньше всех надоело это занятие, и он спустился с обрыва.
До реки идти было далеко, неудобно, через большие каменные обломки, поэтому он принялся без особой цели, размахивая подобранным длинным прутом, как шпагой, бродить в мелких зарослях, занимавших всё свободное пространство от стрельбища до гигантских мрачных елок. Совсем рядом, за кустами, перекрикивались друзья, поэтому ему даже одному было совсем не страшно, но внезапно Глебке всё-таки пришлось в испуге остановиться.
Перед ним открылась целая поляна маленьких деревянных крестов.
Высотой ему под пояс, старые и светлые, с ржавыми гвоздями, скрепляющими грубые перекладины, с краткими надписями и цифрами.
Не крикнув, хоть он уже совсем и приготовился сделать это, Глебка опустился на колено около ближнего креста.
«…Фёдор Прив…, № 240558, 19…, дня второго»
Глебка внимательно обернулся к другому, почти сгнившему, кресту, к третьему, к следующему. Он вертелся на месте, ожидая получить скорую разгадку, но почти все кресты, и старые, и блестевшие шляпками недавно вколоченных гвоздей, рассказывали о своих хозяевах только номерами, точными датами и лишь редко – неясным незнакомым именем.
«№ …4779.., 1911 -1937…»
Совсем скоро с обрыва с радостными криками спустились, заметив голову Глебки в невысоком кустарнике, другие пацаны, подошли к нему, шумно раздвигая ветки, замолкли рядом, рассматривая кресты и странные надписи.
То, что это было тюремное кладбище, мальчишки догадались почти одновременно, Старший первым сказал это вслух, другие согласились с ним, а Глебка, молча остановившись перед крестами, вывернул свой карман и высыпал все найденные пули на ближний могильный холмик…
Когда вечером Глебка, притихший усталостью долгого летнего дня, начал за ужином рассказывать про своё путешествие на левый берег, про «заколюченных», мама заплакала.
– Отец твой там сидит… Который уже год.
Ничего в жизни Глебки после этого вроде бы и не изменилось.
Успокоил в тот вечер маму, обещал не обижаться на неё из-за молчания, что никогда так подробно не говорила ему про отца.
Стал только почему-то просыпаться Глебка по ночам, вставал у окна, смотрел в темноту. Вздрогнул как-то, упал на кровать, забился под одеяло после того, как беззвучно и совсем неожиданно заполыхали над направлением левого берега далёкие огни, заметались там лучи прожекторов, проявились над ними тихие пятна белых ракет…
По весне возвратился отец.
Улыбнулся ему с улицы, из-за дворовой калитки, стальными зубами, сбросил с плеча на землю тощий вещмешок, негромко спросил, где мама.
В первый же день отгородил в их деревянном флигеле дальний угол, передвинул туда большую родительскую кровать, а мама, смеясь, занавесила угол от потолка до пола старенькой цветной простынкой.
Шептались они там по ночам.
Глебка не всё слышал сквозь усталую мальчишескую дрёму, только однажды разбудил его громкий и нетрезвый отцовский голос:
– …Не пойду я туда больше! Не пойду! Пусть хоть к стенке меня менты ставят, прям здесь, во дворе, но никогда…
Любил ли он отца?
Того, молодого, весёлого, Глебка помнил, мечтал, что когда-нибудь поплывут они с ним далеко на лодке, с палаткой и с настоящим котелком, с таким, как в кино, как у геологов, висящим над вечерним костром на блестящей, звонкой цепочке…
Этот же, хмурый, с тяжёлым взглядом, казалось, не обращает на своего сына никакого внимания. Появлялись по вечерам у них в низеньком флигеле какие-то люди, мама доставала тогда из погреба квашеную капусту и солёные огурцы, звенели стаканы, метались на сквозняке, если пропадало электричество, огоньки низеньких свечек, отец доставал для гостей старенькую колоду карт, обтёртую для аккуратности по углам битым стеклом.
Те тёмные, негромкие люди слушались отца, Глебка чувствовал это, по их словам, по взглядам, а мама ещё говорила, что его отец – вожак…
Большой, с доброй улыбкой милиционер подмигнул.
– Вот так, хозяйка! Сама-то не выпьешь с нами? А чего ж так, неуважительно?..
За столом была теснота с самого утра.
Милиционеры приехали на рассвете, на чёрном грузовике, все в шинелях, с автоматами.
Глебка проснулся от шума в дверях, от внезапного грохота жестяного ведра у порога.
С силой обняв сонного и растерянного отца за плечи, большой милиционер прочно усадил его за стол, наклонился и начал чего-то тихо и рассудительно говорить. Остальные, не снимая одежды, расселись по стульям, одинаково простукав прикладами в пол. Мама погремела у плиты тарелками и стала торопливо собирать Глебку.
– Куда это?
Милицейский начальник посмотрел на маму и строго ткнул пальцем в сторону Глебки.
– В школу, пора ему уже, как бы не опоздал…
– Нет. Никуда никто не пойдёт.
И Глебка никуда не пошёл, и отца не отпустили в тот день шабашить, и мама в лавку за керосином не пошла, куда собиралась ещё с вечера.
Скоро милиционеры заулыбались, поснимали шинели, стали по очереди выходить к неплотно прикрытой дворовой двери покурить. Один, худощавый, спросил у начальника разрешения, достал из нагрудного кармана гимнастёрки маленькую колоду карт и они, вчетвером, быстро уселись за круглый обеденный стол. Мама молча протёрла им клеёнку.
Большой милиционер весь день старался не отходить от отца, всё время оказывался рядом с ним то у прикрытого занавесками окна, то у входной двери. При этом плечистый добряк каждый раз находил возможность, прищурившись, сказать что-нибудь смешное и ласковое в сторону мамы.
– А хозяйство-то, вижу, у вас небогатое, да уж хозяйка больно справная…
Не вставая, отец длинно сплюнул под ноги шутнику.
– Ладно, ладно, ты не серчай, это я для поддержки отношений, не всё же нам, как сычам, друг на друга попусту таращиться…
В ожидании чего-то Глебка успел перечитать все последние библиотечные книги, сделал уроки на завтра, про которые он знал, поиграл немного в солдатиков, подремал на своей кровати под разговоры занятых картёжной игрой милиционеров.
На обед мама, никого не спрашивая, не разговаривая даже с отцом, сварила всем картошки, громко поставила кастрюлю на стол, достала немного капусты, а один из милиционеров, зачем-то осторожно выглянув в окно, принёс из-за дверей тяжёлый рюкзак и начал выкладывать на стол непривычную еду.
– Пацан, ты консервы уважаешь? Вот, есть лещ в томате. Садись, садись, поклюй с нами маленько…
Большой милиционер потребовал у мамы что-нибудь «выпить».
– Я сбегать могу…
– Нет, бегать не надо, суета не для нашего дела. Ты лучше, милая, в припасах своих чего-нибудь поищи, не верю я, чтоб для такого героя… – он, откинувшись назад, белозубо захохотал, подмигнул отцу, – ничего не было припасено, в семейном-то кругу!
Потом милиционеры скучали, хвастались анекдотами.
Отец, как помрачнел острым взглядом ещё с самого прихода ненужных гостей, так и оставался молчаливым и напряженным, курил больше, чем остальные.
К вечеру загудел за окном грузовик.
Начальник громко скомандовал своим милиционерам одеваться и выходить на улицу, на погрузку. В коридоре он, топая последним, с весёлым азартом шлёпнул маму сзади по тугой юбке. Отца же, который кинулся на него, замахнувшись пустым угольным ведром, жёстко и сильно прижал локтем к стене.
– Не дёргайся, приятель, попусту… Лучше жди в гости в следующий раз, готовься.
Поправляя Глебке одеяло ко сну, мама неторопливо объяснила, что милиционеры приезжали по служебной надобности, что там, у них, на левом берегу кто-то опасный сбежал, вот они и ловили преступника, устраивали засады по всему городу.
– А почему к нам пришли?
– Отец-то наш совсем ведь недавно оттуда, вот начальство в тюрьме и решило, что к нему могут сбежавшие люди заглянуть, ну, за советом каким, за помощью…
Длинную и прочную берёзовую доску, которую Глебка целую неделю с упорством обстругивал неудобно-ржавым рубанком в домашнем дровяном сарайчике, планируя сделать из неё модель прекрасного парусника, отец, не спросясь, забрал и распялил на ней шкурку большого незнакомого кролика, которого они с соседом-кочегаром как-то случайно поймали и убили на огородах.
Потом, уже зимой, мама и Глебка угорели.
В конце декабря навалило снега, да и морозы пошли тогда один за другим, длинные, по несколько дней, и значительные по суровым температурам.
Городское радио по утрам часто передавало, что в школу в этот день младшим классам ходить не надо, печка остывала часто, топить её, чтобы флигель не выстывал, приходилось постоянно.
Отец ещё с осени привёз откуда-то пять кубов удивительных берёзовых брёвен, и они с мамой за два дня распилили их все.
Страшно и красиво отец тогда кричал, замахиваясь топором на приготовленные чурбаки, разваливая их на одинаковые, звонкие, части, а Глебка метался у него под руками, собирая полешки и выстраивая из них ровные бело-жёлтые поленницы.
И мама, и Глебка любовались тогда на отца, весёлого, сильного, жилистого своим высоким и ловким телом.
Угорели-то они по маминой оплошности.
Ждала она весь вечер отца, приготовила щи из серой капусты, закутала кастрюлю старым ватным одеялом, между делами подбрасывала дровишки в печку. Потом, когда всё почти прогорело, мама, сберегая тепло, закрыла вьюшку, ненадолго, правда, всего на полчасика, а сама нечаянно задремала…
Глебка очнулся тогда от снега на лице, от холода за воротом рубашки.
Отец, возвратившийся поздно, заполночь, сразу же почувствовал в доме сильный печной угар, и по очереди выбросил их с мамой прямо во двор, в хрусткий пушистый снег.
Уличный фонарь за забором светил жёлтым, Глебка долго стоял на коленках, трясся, его рвало, в голове гудело, на языке было кисло. Мама лежала в снегу рядом, на спине, с закрытыми глазами, раскинув руки, и молчала, отец ревел над ней, часто бросая маме снег на щёки и матерясь.
Сбежались соседи, женщины плакали.
Кто-то вызвал «скорую» …
Зимой ещё раз приезжало к ним в засаду много милиционеров, знакомый большой начальник всё так же шутил, часто называл маму красавицей.
Отец сердился.
Он, этот милиционер, приходил и ещё, днём, один, без подчинённых, угостил тогда Глебку маленькой шоколадкой, спрашивал, когда мама приходит с завода, где сейчас отец. С улыбкой походил по комнате, поскрипывая сапогами, внимательно посмотрел на посудный шкаф, потрогал чехол на швейной машинке.