Александр Викторович Каминский
Всадник между небом и землёй
ВСАДНИК МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЁЙ
Повесть
ПРОЛОГ
– Так, где мои очки? Куда я дела свои очки?
После этих слов режиссёра все заметались по маленькому затемнённому залу в поисках утраченных очков. Репетиция, толком не начавшись, была прервана. Воспользовавшись суматохой, кое-кто из актёров выскочил в коридор покурить, причём незаметно не только для режиссёра, но и для окружающих – практика, отработанная в совершенстве за месяц репетиций.
– Анжелика, ты не будешь слишком сердиться? – отважился произнести Джордж, одиноко ютившийся на сломанной скамеечке у самой сцены. – Кажется, я на них сижу…
Паника прекратилась. Побледневшая Анжелика спрыгнула со сцены и подбежала к бедному Джорджу.
– О, Боже! – взмолилась она, театральным жестом воздев руки к небесам. – Я купила их на этой недели! Триста рублей! Джорджи-и-к!!!
– Ну, я не специально…
– Где они?
– Вот, – Джордж протянул ей согнутые пополам очки.
Сзади послышались весьма отчётливые приступы смеха, переходящие в бронхиальный кашель при взгляде режиссёра в данном направлении. Она чуть не плакала.
– Мои очочки! Костя, смотри, Настя, о боже, он на них сел!
– Я же не хотел…
Анжелика закусила палец, как ребёнок.
– Так, срочно меня кто-нибудь пожалейте!
С этими словами она резко опустила голову на плечо Косте, подвернувшемуся под руку, тонкими руками обвила его талию и, простояв в такой позиции секунд пять, оттолкнула оторопевшего парня и крикнула кому-то в темноту:
– Ну-ка назад! Егор, или кто это, зови всех, кто там прячется! Мы начинаем!
Через мгновение она уже сидела на скамеечке рядом с восхищённым такой игрой Джорджем. Он всегда рассматривал её как некий уникальный экспонат, выставленный для ценителей таких редких натур. Собственно, ради этого Джордж и торчал здесь часами. И вот уже почти две недели, а если быть точным – 13 дней, 3 часа 44 минуты и 35, нет, 36, нет, уже 37, 38, 39, в общем 50 секунд – вместо того, чтобы утром сидеть и спокойно делать уроки, он бегал на репетиции старшеклассников, хотя и учился в другую смену. Но сегодняшний день был особенный – воскресенье. Ещё днём всё было написано, сосчитано, подогнано под ответы, и весь вечер, до самого последнего трамвая можно было, как говорил Егор, «театрить».
Анжелика надела согнутые очки и, посмотрев на Джорджа взглядом обиженного ребёнка (несмотря на то, что была на два класса старше), пожаловалась в табаковской манере:
– Смотри, какая я теперь некрасивая. Вот и буду теперь в таких очках ходить. Специально.
Джордж глупо сморщился и развёл руками – виноваты, мол.
Актёры опять заполнили сцену, заставленную всевозможными загадочными вещами, назначение которых слабо увязывалось даже с театром. В глубине сцены, например, стоял действующий токарный станок.
– Андрюха пришёл? – обернувшись, спросила режиссёр.
– Нету его, – ответили из зала.
– Так. Кто тогда прочитает монолог Романа?
– Давай я, – поднял руку Виталик, сидевший за пультом света.
– Нет, – отрезала Анжелика. – Ты мне химию не дал скатать. Пусть Егор, только громко! Где Егор?
– Я не умею громко, – отозвался откуда-то из-за кулис голос Егора. – Я прочитаю тихо, но с выражением.
– А ты, вообще, где есть?
– Я-то?
– Так, всё понятно. Сеня, прочти ты, – обратилась режиссёр к кому-то в зале.
– Только я хочу с бородой.
– Ну, дайте ему бороду. Настя, где у нас Романовская борода?
Пока Семён лез на сцену, Анжелика созывала народ из коридора:
– Алё! Перерыв окончен! Ким и Клим! Я с какой стати должна глотку драть!
– Идём.
На ходу гася недокуренные сигареты, в сумерки зала с шутками-прибаутками вошли двое школьников и ловко запрыгнули на сцену.
– С какого места? – спросил Семён, примерявший бороду перед зеркалом, которое держала Настя. – Где я за кошками иду, или чё? Предупреждаю, мне ещё алгебру учить.
– Не-е, – возмутилась Вика, – давайте встречу с Радугой, там много диалогов, я хоть текст прогоню.
– Так, слушать сюда! – приказала режиссёр. – Сейчас делаем сцену в автобусе и танец прохожих. Декорации не сшибать! Диктор готов? Всё. Только, Миша, – взмолилась Анжелика, – ради бога, когда выходишь читать про степь, давай без бумажки…
– Да я ещё плохо знаю…
– Господи, да чего там знать-то – «степь да степь кругом, ля-ля-ля»!
– Ладно, попробую уж, ля-ля-ля…
– Сеня, – окликнула режиссёр, – пока посиди, но не уходи. Я говорю, далеко не уходи. Так, всё! Где мои очки? А, вот. Саша, давай с твоего текста «Я, кажется, понял, почему к чужакам мы относимся не так по-свински…» и дальше поехали… Егор, бл…! Слезь с потолка!..
(За кулисами что-то упало, и кто-то дико заржал).
– О боже, Джорджик, как мне плохо, у тебя мои очки?
ЧАСТЬ 1
Ким и Клим
– 1 -
Декабрь. Шёл последний час заката. Измождённый, раскрасневшийся от усердия старик Солнце после многих попыток всё-таки ухватился волоском луча за шпиль телебашни, из последних сил подтянулся к нему и наконец-то очутился у кромки горизонта. Кряхтя, присел он на самый край отдышаться. Закурил… В голове всё крутился этот мотивчик …м-м… как же там… «Э-э-эх, дороги-и-и, пыль да бу-урья-а-ан, тарарам тарара-а-ам, тарарам тарара-а-а!» Но – пардон – времени было в обрез (на том конце просыпалась Австралия), так что надо было спешить. Только он решил-таки нехотя бросить напоследок парочку наставлений молодому Месяцу, вступавшему на пост, отметить недостатки его прошлого дежурства, как вдруг, неожиданно потеряв равновесие, старик Солнце замахал иссохшими руками и с громоподобным криком «Майна!» в одну секунду рухнул за край горизонта, как оборвавшийся груз.
Город растерялся и какое-то время был погружён в кромешную тьму. Но вскоре, будто в испуге от перспективы навеки остаться в темноте, разом включил всю радугу огней и вспыхнул, и загремел трамваями, и завизжал тормозами, запел пьяными голосами прохожих, как ребёнок, который, оставшись в пустом доме, зажигает свет во всех комнатах, чтобы было не так страшно.
Автобус с трудом закрыл створки дверей и пытался зацепить колесами тот не обледенелый островок асфальта, который позволит ему тронуться с места. Ким юркнул на свободное сиденье, знаком приглашая Клима занять соседнее. Двухметровая фигура Клима, как маяк на море, вздымалась над шапками пассажиров у передней двери. Казалось, что его масса заполнила собой треть пространства автобуса. По сдавленным матеркам и оханьям можно было предположить, что Клим приближался. Вскоре потрескавшаяся кожа старого коричневого плаща заскрипела совсем рядом. Когда стокилограммовая туша Клима взгромоздилась на изорванную обшивку сиденья, автобус крякнул и вновь прибавил газу – ему стало труднее идти.
– Тише ты, – недовольно проговорил Ким, – гитару мне покалечишь.
Клим лениво взглянул на зачехлённую гитару, которую маэстро примостил между коленями и спинкой соседнего сиденья, и принялся доставать из сумки продрогший томик Стругацких.
…Огни, огни и фары машин бежали, мелькали, слепили глаза, но Ким смотрел на них неотрывно. Поток живых огней разрезал сумерки проспекта и рядами уходил все дальше, покуда хватало взгляда, вперед за горизонт, извиваясь на далеких площадях, еще дальше, еще… Рядом проносились неоновые вывески гастрономов, ателье и кинотеатров, силуэты прохожих и маяки патрульных машин, светофоры…
– Слышь, Климентий, – произнёс Ким, глядя в окно, – я, кажется, понял, почему к чужим мы относимся не так по-свински, как к родным.
– Не может быть, – без энтузиазма отозвался Клим и перевернул страницу.
– У меня, знаешь ли, неожиданно возникла новая теория.
– М-м? Излагай.
– Она будет называться Общая Теория Живых Легенд, сокращённо – О.Т.Ж.Л.
– Кто отжил? – не понял Клим.
– Вот балда. Я говорю, теория так будет сокращённо называться – О.Т.Ж.Л, аббревиатура от «Общей Теории Живых Легенд». А он уже сразу – кто отжил? Теория имеет, можно сказать, прикладное значение. Прикладывать её надо к новой дисциплине – «Друзьяведение». Слыхал?
– Развивай мысль.
– Развиваю. Я, видишь ли, давно заметил, что соседку по площадке Елену Захаровну я ни разу в жизни не назвал дурой, а свою родную мать могу назвать и похлеще.
– Свинья…
– Ясно дело! Или, например, захватив в новую компанию своего старого друга, мне всегда тянет над ним подсмеяться прилюдно. Из серии «вот, вчера мы с этим придурком…» и так далее.
– И сволочь.
– Нет, я не сволочь. То есть, конечно, сволочь, но всё гораздо сложней. Просто, видишь ли, тут мы имеем дело с некоторой психологической закономерностью. А именно. Приготовься конспектировать. В основе общения с чужими людьми – с соседями, родителями друзей, товарищами по работе или по палате, – всегда лежит определённая степень закрепощающей неловкости. В зависимости от обстоятельств коэффициент неловкости различен, но, подчёркиваю, он никогда не равен нулю. Что скрывается за неловкостью? Неопределённость. В нашем случае неопределённость того плана, что мы не знаем гуманитарную, так сказать, ориентацию внутреннего мира собеседника или знаем её весьма поверхностно. Может, он вообще псих. То, что не определено, – всегда Тайна, всегда загадка. Разгадывать тайну чужака у здорового человека обычно нет никакого желания. Поэтому чужак так и ходит в тайнах с ног до головы. Как здоровый человек относится к тайнам? С пренебрежением? С наглой ехидцей? Нет. Со стра-а-ахом. За что мы боимся? Конечно, за свою бесценную жизнь, причём, даже когда болтаем с продавщицей в хлебном. Но этот страх необычный, я бы назвал его транскосмическим страхом. Представь, когда ты идёшь по улице, и прохожие едва касаются тебя, проносясь мимо, – это, как движение материков: гигантские австралии с невероятными цивилизациями и средней руки архипелаги, где только-только научились добывать огонь, острова с хищниками, принцессами и лесными кладами – все они скользят в доисторическом Океане, сшибают друг друга приливами, сталкиваются или просто случайно цепляются ветками деревьев, а чаще, вообще, едва замечают существование кого бы то ни было в Океане. Мы проходим мимо друг друга, а на материках, как реакция на это, представь – проносятся бури, города заносит снегом по самые шпили. Ты остановился, чтобы ответить, сколько времени, и две огромные армии в десять, нет, в двадцать тысяч человек каждая выстроились напротив друг друга, а парочка Гэндальфообразных друидов суетится между ними и пытается уладить дело миром. Так что, это страх не тела, а материковой цивилизации! Он редко осознаётся, потому что, как рыба Латимерия, обитает исключительно на Марианских глубинах, иначе граждане гуляли бы по улицам в бронежилетах, передвигаясь короткими перебежками. Но в глубине потёмок души этот транскосмический страх всё же сидит, и как раз его-то мы интерпретируем как небольшую неловкость, этакую лёгкую скованность при любезном диалоге с очаровательной соседкой по даче. Итак, имеется последовательная цепь: неловкость – неопределённость – тайна – опасность – страх смерти. Это схема психологического барьера при общении с чужаком. В таком общении ставки велики и мы a priori заинтересованы в его благоприятном исходе. Отсюда берёт начало вся человеческая мораль, светская изысканность и десять заповедей Моисея – архипелаги не должны разбиться.
– Немного загнуто, – заметил, оторвавшись от чтения Клим, – но лихо. Правильно Севка сказал, что ты всё всегда усложняешь. Продолжай в том же темпе.
– Продолжаю. В общении с друзьями подсознательный страх смерти близок к нулю, а с родными – очевидно, ему равен, так как считается, будто о них нам известно всё. Мы выяснили, что именно ощущение смерти придаёт ценность общению. Поэтому, чтобы по-конфуциански относиться к родителям и близким друзьям, нужно это неосознанное ощущение слегка повысить.
– О, я даже боюсь предположить, – зевая, сказал Клим, – что ты предлагаешь.
– Элементарно, Ватсон. Полную Легендаризацию всех родных и друзей!
– Гениально.
– Согласен. Что имеется в виду? Из вышеприведённой схемы психологического барьера выберем тот элемент цепи, который приемлем для повышения страха смерти при общении в интересующей нас социальной группе.
– Блин, тебе надо лекции читать.
– Неловкость и неопределённость, – продолжал Ким, – отметаем, как ненужную шелуху, а вот с тайны и начнём свой путь к ощущению смерти. В понятие «тайна» всегда органически вписывается понятие «сказка», а сказка – это всегда позабытая легенда, которая, в свою очередь, – некий позабытый факт истории или факт, ненадёжно документированный. То есть, мы говорим «легендарное событие», подразумевая, – мол, хрен его знает, было оно или не было. Возьмём, к примеру, Атлантиду или беседу Конфуция с Лао-Цзы на ступеньках библиотеки или встречу Валерия Чкалова с Максимилианом Волошиным.
– Причём здесь Чкалов?
– Это я для примера. Ну, так вот.
– Мне, кстати, недавно снилось, как Ленин позирует для картины Шишкина «Три медведя».
– Да не «Три медведя», а «Утро в сосновом лесу», балда.
– Да, я балда.
– Ну, так вот…
– И я горжусь этим!
– Ты слушай. Мы всё-таки говорим о легенде, как-никак!
– Ох, – тяжело вздохнул Клим.
– Из глубин понятия «тайна» вытаскиваем на мелководье за белы ручки госпожу Легенду, она же Предание. Получаем новую схему общения: легенда (предание) – опасность – страх смерти. Ничего не замечаешь?
– Не знаю. Но мне уже становится страшно…
– Точно! Легенда со страхом смерти не согласуется. Она не согласуется со страхом за СВОЮ жизнь, – это страх за НЕЁ! Она – в прошлом, она нас не тронет, но сама-то она беззащитна. И, прежде всего, перед нашей Памятью, ведь её можно просто забыть! Поэтому наша цепь приобретает направленность иного рода: защита легенды от опасности и нежелание её смерти. Например, вспомни, как Ромка в 95-м году трепетно беседовал с Гребенщиковым. Очень наглядный пример в свете моей теории. Если бы тогда в Моторщики ворвались чечены с пулемётом, я уверен, – Борисыча он бы закрывал грудью. Возможно, даже своей. Теперь о том, как производить так называемую Легендаризацию друзей и родных. Она достигается использованием четвёртого измерения – Времени. Начнём с родных. Обычно их восприятие нашим сознанием ограничено чрезвычайно узкими временными рамками, а именно – сферой данного момента времени, которая называется – наш повседневный быт, с небольшим захватом будущего, недельки две, и парочкой дней из прошлого. Чем уже сфера временного восприятия субъекта, тем больше она заполнена бытом – опять посуду за собой не вымыл, опять с друзьями шляешься, а я одна и т. д. Если же захватывать в фокус восприятия обширную область Прошлого данного субъекта, например, родного брата, то в процентном соотношении непосредственно Общения будет больше, чем Быта. Для наглядности картинка такая: двое козлов резвятся в поле. Козлы – это быт. Пространство поля – это временное восприятие жизни наших козлов от момента их рождения до мясокомбината. Начинаем сужать поле. Травы становится меньше, и амбиции козлов растут пропорционально её уменьшению. Сузим поле до размеров комнаты в коммуналке. Поле практически исчезло, и остались только козлы, дерущиеся за огрызок морковки. От бескрайнего поля времени остался только краткий миг Настоящего. Наслаждаться им козлы не умеют – они европейские козлы, а не японские, в школе Ринзай не учились. Поэтому с учётом данной особенности я и предлагаю в сферу восприятия субъекта при общении включать не только данный момент времени, но и Прошлое с Будущим, то есть общаться в четырёх измерениях. Помнишь, ты рассказывал про вазу, или кто это рассказывал, не помню: вот она – комок глины, вот уже её обрабатывает гончар, она меняет свою форму и вот, наконец, готовая ваза на твоём столе. Смотри на неё и воспринимай не как статичный объект, а как цепь событий!
– Ваза как цепь событий. Интересно…
– Да. Вот это самое включение дополнительного временного промежутка я и называю Легендаризацией. Хочешь следовать заповеди «почитай отца своего и мать свою», то, общаясь с ними, держи в голове семейные фотоальбомы с пожелтевшими фотографиями – жизни всех своих предков. А также одновременно с этим воспринимай родителей будто уже мёртвыми, и я уверяю тебя, Климентий, никаких ссор и ругани у вас в семье никогда не произойдёт! Перед тобою будет ходить живые Легенды, да ещё и общаться с тобой! Клянусь тебе, ты будешь у них брать автографы! Станешь безропотно вкалывать на даче, а зимними вечерами с открытым ртом слушать о приключениях своего прапрадеда в войну 1812 года! Я не шучу. Проверял лично. Правда, надолго меня не хватило, но ты же знаешь, какой у меня отвратительный характер, а для опытов с четвёртым измерением нужно, братец, ого-го… Так. Теперь разбираемся с друзьями. Также расширяем фокус их временного восприятия, однако не с помощью истлевших фотографий, ведь их пращуры нас не так живо интересуют, как свои. Тем более для Легендаризации друзей нам достаточно лишь того периода, что мы их знаем. Пять лет сойдёт. Поступаем следующим образом. Берём, и на основе реальных фактов биографии выдумываем их Личную Историю! То есть. Переписываем на листочек имена всех друзей, которым можно позвонить в 3 часа ночи, если не спится. Уверен, больше трёх человек не наберётся. Потом вспоминаем несколько интересных фактов из их жизни, расставляем фантастические декорации, садимся и пишем об этом пару весёлых историй в духе фэнтэзи. Повторяю: берём ручку и бумагу, садимся за стол и пишем – время найдётся, если не хотим потом в 60 лет раскаиваться, что растеряли всех друзей в 25. Пускай выше тройки за сочинение у вас сроду не бывало, однако возьмите и напишите, как сможете. Написали, прочитали, сожгли. Обещаю, эффект будет поразительный! Трансформация полная! Друзья обалдеют! Вы будете для них самым преданным и надёжным другом, и они для вас горы свернут. Вообще, используя метод Легендаризации как приложение к четвёртому измерению (которое сроду у нас сбоку припёку) можно воспринимать кого угодно и что угодно. Пользы – море. Расширяй временное восприятие – и вперёд. Скажу больше: если бы какой-нибудь человек хотя бы на миг охватил Легендой всю Вселенную, он стал бы счастливейшим на Земле!
Ким сделал эффектную паузу и победно взглянул на друга. Голова Клима безвольно покачивалась, будто всё время с чем-то соглашаясь, – он давно уже спал.
…Заснеженные тополя на аллее порой нависали над крышей и едва не касались стекол мчащегося автобуса, порой расступались, как занавес, и тогда, видимые едва-едва вдалеке, показывались огоньки девятиэтажек в новых районах, мерцающей сеткой опоясывающих город. Ким думал о том, что вон где-то там, в тех огоньках на границе неба и ночи, тоже ведь живут люди. Их встречают друзья и увозят «Скорые», они готовятся к ночной смене, мечтают о лете, умирают – и не всегда со смеху, готовят что-то на тесных кухнях, режутся в «Гонки» или покрываются потом в постелях, пока дома никого. Но, что самое невероятное, думал Ким, оттаивая твёрдым от струн пальцем ещё один глазок в окне, что ведь где-то там, в огнях, тоже сидят усталые, голодные безумцы перед своими «Вегами» и «Маяками». Они выводят таинственные пассажи, почти не умея играть на флейте, до ночи настраивают вечно не строящие шестиструнки, а потом, вдруг замерев в темноте, где поблёскивают только лампочки на пульте, не обращая внимания на грозный стук в батареи, начинают еще один дубль записи из бесчисленного множества дублей, каждый раз надеясь, что вот он-то и будет последним, и каждый раз ошибаясь. Боже, храни этих безумцев от безумства здравомыслящих…
– Эй, Климыч, – позвал Ким, – ты чё, спишь? Я ведь не помню, где выходить-то.
– А? Что? – проснувшийся Клим растерянно замотал головой и, чуть сощурившись, пригляделся к мелькавшим за окном улицам. – Не! Мы ж ещё из города даж не выехали.
– А, ну, тогда слушай анекдот. Приезжает Севка к Роману строить баню. А Роман ему и говорит, дескать, я тут эксперимент провожу, положи-ка, друг Сева, свой указательный палец на это полено. Севка, недолго думая, кладёт палец, а Роман отходит в сторону, берёт огромное бревно в два обхвата и аккуратно роняет его точно на Севкин палец. Севка слегка морщится и восклицает: «Господи, а кому щас легко?» Или вот ещё. Встречаются в бане Роман, Севка и Гречанинов…
Пока Ким говорил, или, как он любил выражаться, «развивал мысль», Клим всё больше стал замечать, что в автобусе происходят любопытные вещи: поначалу его не очень смутило лёгкое шёлковое платье елизаветинских времён на одной из вошедших дам, но, когда, обернувшись вправо, он увидел героя одной из недавно прочитанных книг (то был Гарри Галлер из «Степного волка» с окровавленной бритвой в руке), его это встревожило не на шутку. Ким всё говорил и говорил, а Клим с трепетом наблюдал, как автобус наполняется другими видениями. На передней площадке о чём-то смеялись Шерлок Холмс и дон Хуан, Горбовский пытался найти своё удостоверение звездолётчика и уверить в его подлинности кондуктора. Сам кондуктор (это был огромнейших размеров Ёж) вместо билетов раздавал горящие можжевеловые ветки, так, что вскоре у всех было по одной, как на факельном шествии, а какой-то римлянин тщетно упрашивал Ежа дать ему колючку из своей спины, чтобы использовать при выходе. Когда кондуктор проходил по салону, все спешили пропустить его и быстрей расплатиться, ведь он был очень большой и колючий, хотя, по всей видимости, и не злой. Однако он всё же выдворил за шкирку Тома Сойера, когда тот пытался стащить мелочь у одного красного комиссара в будёновке и пальто с орденом «Красного Знамени». Клим хотел повернуться к другу и обсудить с Кимом происходящее, но к своему удивлению не смог даже повернуть голову. Тогда он обхватил её руками, стараясь развернуть в нужном направлении, но к своему величайшему ужасу заметил, что нечаянно её оторвал! Голова осталась у него в руках и смотрела на своего хозяина с таким восторгом и изумлением, что Климу невольно стало смешно. «Не желаете обменяться головами? – спросил Клима сидевший позади охотник. – Нынче, прогуливаясь по лесу, я, знаете ли, подстрелил одного редкого профессора, профессора Доуэля, но вы не волнуйтесь, голова не задета, всё разлетелось к едрене фене, а вот голова целёхонька, так что, махнёмся?» Но в этот самый момент к Климу подошёл Ёж-кондуктор и потребовал немедленно поставить голову на положенное место, дабы не нарушать Правило 3.5.1 перевозки жизненно важных органов Власти. Клим ответил в том духе, что, мол, для начала неплохо бы сыграть всем вместе товарищеский матч в волейбол, а уж потом можно и поставить на место. Ёж строго сдвинул брови, но дал добро. Весь автобус развеселился и начал перекидывать климову голову из рук в руки. Кто-то, смеясь, ловил её в свою шапку, кто-то наносил по ней удар ногой в прыжке. Красный комиссар пытался на лету поддеть её штыком, но кондуктор немедленно вмешался и присовокупил штык к своим колючкам на спине. Клим чувствовал необычайную лёгкость, особенно, когда его голова на секунду вылетала из форточки после неудачного броска, пролетала несколько метров по холодной улице и вновь под действием силы притяжения сознания возвращалась в тёплый салон. В один из таких захватывающих перелётов коварный Горбовский, уже давно прицеливавшийся, пальнул в летящую беззаботную голову Клима из своего дурацкого скорчера. Такого невероятного ощущения Клим не испытывал никогда! Миллионовольтный разряд осенил его феноменальной вспышкой, озарением, прояснил и прочистил все извилины в мозгу, рассеял по белому свету и собрал вновь тысячи ослепительных брызг всего, что в нём прежде было, но только в новом, не знакомом Климу порядке. Ему показалось, что живёт он уже три тысячи лет, что прошлое и будущее не разделены более настоящим, но – одно целое, и поэтому можно предсказать всё на миллионы лет вперёд и вспомнить самые забытые и отдалённые уголки прошедших эпох. Можно ВСЁ! Но это прозрение вдруг сразу же заволоклось туманной дымкой, стало медленно иссякать и гаснуть, уходить всё дальше и дальше; напрасно было тянуть к нему руки и пытаться ухватить за скользкую нить, приведших к нему ассоциаций; вскоре его последний вагон с красным огоньком на крыше, отчаянно мигнув на прощанье, скрылся в расступившихся и тут же сомкнувшихся перед глазами Клима сумерках.
Клим вздрогнул и открыл глаза – водитель запоздало включил в салоне свет, дрожащий и тусклый, словно больной неизлечимым недугом; пассажиры чуть слышно о чём-то разговаривали, рядом Ким уткнулся лбом в стекло и шептал не то стихи, не то заклинание; за окном стеной валил розовый снег. Хотелось раскрыть книгу, но автобус так пригрел, так плавно укачивал, что сил оставалось ровно настолько, чтобы вздохнуть, в дремотной неге сомкнуть глаза и провалиться в чернеющую пропасть сна.
…Троллейбусы с замёрзшими стёклами, гармошки-автобусы, облепленные оледеневшей грязью, такси с зелёными зрачками на лобовых стёклах, полупустые холодные трамваи, лёгкие «Газели» – все они были заполнены работниками, специалистами, шикарными дамами в мехах, полунищими стариками, новорождёнными, отцами семейств, всеми, кем мы были в прошлом и будем в будущем, Библейскими пророками и демонами в обличии людей, персонажами ещё ненаписанных приключенческих книг и полотен старых Мастеров – всеми теми, кто спешил, летел, стремился куда-то, лишь бы не остаться в одиночестве на пустынной остановке Прошлого.
* * *
Поспешим же и мы, мой дорогой читатель! Правда, особенно спешить нам и некуда, у нас с тобой впереди вся книга. Пусть наши герои едут себе, пригревшись в автобусе, а мы по привычке всех лентяев сядем в кресло у торшера и заглянем, не удержавшись, в сию повесть с конца. Увы, твои упования на счастливый конец не подтвердились. Что ж, зато впереди нас ждёт масса приключений. Будут тебе и ведьмы, и герои, и стрельба в главе 4½, немножко любви и путешествия во времени, будут и жаркие страны и дремучие леса во второй части, но всё это так далеко от начала, где мы сейчас остановились, боже, как далеко! Нет, вперёд! Вперёд, читатель, нам столько ещё нужно узнать, в стольких местах и временах побывать! А то, что мы выберемся оттуда живыми и невредимыми, а может быть в чём-то и обновлёнными, я тебе торжественно обещаю. Покроем же на сон грядущий десяток-другой страниц!
Тише. Тс-с-с… Слышишь, как за окном падает снег? Как мягко опускаются снежинки на подоконник. Во дворе нападали за день целые сугробы. Завтра ребятня наделает снежных баб, а взрослые может быть даже зальют горку, кто знает? Вот и луна кошачьим глазом выглянула из облаков.
Далеко у горизонта, туда, куда уходят огни проспектов, между небом и землёй показался Всадник. Он медленно и как-то тяжело плыл над городом, склонив голову в закрытом наглухо шлеме, низко опустив своё страшное копьё. Его конь цеплялся гривой за облака, отчего те начинали сонно клубиться и осыпать город снегопадом. Всадник, или тень всадника, окинув взглядом свои владенья ещё один раз, перепрыгнул через горизонт и пропал.
Опять всё по-прежнему: за окном идёт снегопад, а в соседней комнате бьют часы. Кстати, говорят, что Всадник показывается как раз в канун Нового года, уж и не знаю почему – так говорят – и всё; однако есть и такие, кто утверждают, мол, видели его и в другие дни, надо только всмотреться в облака на закате или выйти ночью в плохую погоду – он всегда где-то там. Хотя, возможно, и не было никогда никакого Всадника, да, наверное, и не могло быть, что за вздор! – ведь мы сами управляем своей судьбой, всё верно; просто дым заводских труб сегодня как-то по-особенному поднялся над окраиной, а потом рассеялся ветром, просто дым…
«Интересно наблюдать Время, – думал Ким, глядя на мелькающие огни, – Севка говорил, что оно огибает препятствия и отражается от зеркал». А ещё он думал, что если все девятиэтажки, магазины, асфальт на проспекте, его фонари и рекламы разом смести прочь, как проводят тряпкой по пыльному столу, то вместо города останутся только декабрь и степь. Степь без конца, заметённая снегом с проглядывающими полосами стылой земли, степь без края, с холодным ветром, стелющимся позёмкой, и одинокими стеблями заиндевелой полыни. И больше ничего.
Но город был. Он стоял посреди степи, покрыв её полотном своих улиц, мыслями, миражами Будущего, проносившимися иногда, как дрожь, по его утыканному столбами больному телу. Степь была где-то под ним, внутри, и вряд ли кто знал о её существовании. А Ким порой был уверен, что города нет, есть только степь. Она, как хозяйка, впустившая гостя переночевать, дала ему ключ от пустой комнаты и кувшин с горячей водой. Он не задержится долго и утром опять исчезнет, как и все ночевавшие до него. Останутся только декабрь и холодная степь.
* * *
– А что, интересно, делает сейчас Роман? – спросил Ким, обращаясь к мёрзлому стеклу.
На секунду Клим оторвался от чтения, словно прислушиваясь к чему-то, и … опять уткнулся в свою книгу. Вопрос (он знал это наверняка) вряд ли требовал ответа. Было вполне предсказуемо, что Роман, не дожидаясь прихода гостей, уже натаскал воды в баню, затопил печку и теперь сидит перед открытой дверцей и смотрит на огонь. Языки пламени пляшут по поленьям, а те трещат и темнеют от этой пляски, разгораясь всё сильнее. В зрачках отражаются узоры и вспышки огня; Роман щурит глаза, как кот, и всё также сидит на корточках у печи и уходить ему совсем не хочется. Насмотревшись на пламя, привычным движением он проводит ладонью по густой бороде, поправляет ремешок на часах и смотрит время. Половина шестого. «Наконец-то Ким… гитару мою… настроит, – неторопливо размышляет он, – вот если бы ещё и первую струну привёз…н-да…а про струну-то я ему и забыл сказать … вот ведь… незадача». Закрывает он, наконец, дверку печи, и шум огня стихает за нею. Лишь угрюмый гул пламени слабо доносится оттуда.
– Зачем нам бежа-а-ть за семь синих море-э-й, – напевает Роман, проходя по холодному коридору в подвал. Пар изо рта. Ступеньки вниз. Горящие глаза в темноте…
– Ко-тя, – назидательно произносит Роман, – ты опять? Ах, это Лерочка! Ах, ты моя сволочь!
Он аккуратно берёт кошку на руки и включает в подвале тусклый желтоватый свет. Подбросив в котёл отопления пяток увесистых дровишек (кошка в это время сидит у него на голове), хозяин выключает свет, поднимается по ступенькам вверх и закрывает дверь подвала. Теперь надо бы подкормить Шарика (с улицы всё это время доносится жалобный вой и громыхание цепи).
– Зачем нам бежа-а-ть…, – летит эхо по коридору, но холодные стены впитывают в себя эти отзвуки безучастно, будто погружённые в раздумья.
* * *
Тусклый желтоватый свет в автобусе едва ли позволял что-либо различать в книге. Вдобавок, постоянное качание и тряска на выбоинах дороги отбивали к этому всякую охоту. Клим закрыл книгу и обвёл взглядом автобус: пассажиры у передней площадки раскачивались, как маятники, умудряясь одновременно отсчитывать рубль пятьдесят кондуктору и держаться за поручни. На оледенелом стекле справа во всё окно был коряво выведен зодиакальный знак: ♈ – символ Овна. Кто-то, видать, всю дорогу оттаивал его от скуки голой ладошкой. Драконий дым изо ртов пассажиров изгибался над ним причудливыми мягкими змеями, и его было трудно удержать в поле зрения – он прыгал и трясся, будто хотел удрать со стекла.