Александр Вениаминович Симатов
Ёшкарала
– Тендер, – подсказываю я.
– Он самый, – говорит Василич и нелицеприятно проходится по всему, о чем только что нам доложил. И по слову, которое позабыл, тоже. Мат у него деловой, без рисовки.
Мы с Петром ждем продолжения.
– Короче, аренды нам не видать. Договоры разрывают и выплачивают нам вот такую вот неустойку, ёшкарала! – говорит Василич и показывает нам рукой, согнутой в локте, размер неустойки.
Мы с Петей подавлены и молчим. Василич разливает по очередной, и мы выпиваем. Я стараюсь не пить до конца. Периодически отвлекаюсь на стук в дверь и объясняю клиентам, что мы сегодня не работаем по техническим причинам. Дополнительное время приходится тратить на тех, у кого взял зонты и обещал сегодня сделать.
– И кто у нас победитель? – интересуется Петр, добавляя своих терминов по поводу случившегося.
– А тот, кто надстроит нам еще один этаж! – смачно поясняет Василич и с яростью вонзает в стол наш обеденный тесак.
– А на хрена нам еще один этаж? – удивляется Петр.
– Тебе точно не нужен. А им, чтобы открыть там фитнес-клуб. Слыхал про такие? Записаться не хочешь? – Василич бьет кулаком по столу и рубит правду-матку про все эти клубы и прочую «порнографию». – А клубом этим будет заведовать молоденькая сучка. Угадай с первого раза, кто такая?
Мы с Петром пожимаем плечами.
– Дочка мэра! Она в областном по ночным притонам обтрепалась – обкололась, обкурилась. Теперь батя решил ее спасать. К спорту приобщить, на путь здоровой жизни, так сказать, наставить, ёшкарала.
Любопытство Петра не удовлетворено, он снова лезет с вопросами:
– А откуда ты знаешь про дочь?
– От верблюда, – недобро отвечает Василич.
Он крайне не любит, когда сказанное им подвергается сомнению.
Мы слегка поутихли. Водка разливается, мы выпиваем и закусываем. Василич набычился. Это значит, что он уже хорош. Неожиданно начинает говорить, ему захотелось толкнуть речь. Такое с ним бывает.
– Вот скажите мне, что мы делали пятнадцать лет, сидя в этой конторе? Петро, ты скажи, Вадика тогда еще не было. Помогали народу справляться с мелкими и крупными проблемами? Так?.. Работали, выпивали, конечно, не без этого. Но не обижали никого, халтуру не гнали. Так ведь?
Василича повело на философию. Он рассуждает о потерянном времени, об отнятом деле, о жизни, ушедшей в песок. Я стараюсь его понять. Я вижу, как ему ужасно обидно, несправедливость случившегося буквально разъедает его. Мысль его рвется невпопад, за его логикой становится трудно уследить.
– Нет, мужики, – заканчивает он, – ни хрена подобного, я вам скажу. Оказывается, все это время мы ждали, когда подрастет мэрская дочь и выкинет нас отсюда ради своего долбаного фитнеса. Треть наших жизней ушло на это ожидание. Ты понял, Петро? Треть! Кто за это ответит?
– Да что там говорить, сучье вымя, однозначно, – определенно констатирует Петя, откликнувшись на монолог Василича.
А Василич продолжает рассказывать, что это за люди такие и как он к ним относится. Затем подается корпусом вперед и обращается ко мне:
– Вадюха, ты знаешь, что я за эту нашу комнату кого хочешь порву? Мне ничто нипочем. Знаешь?
Он наклоняется над узким столом и легко дотягивается до меня. Обхватив мою шею своей лапой, притягивает к себе так, что мы едва не соприкасаемся лбами.
– Ты что ухмыляешься? Ты мне не веришь?! – угрожающе спрашивает он, обдавая меня водочно-луковичным духом и попутно награждая нелестными эпитетами.
Глядя мне в глаза, можно подумать, что я ухмыляюсь. Это правда. Есть такой эффект у моих очков. Я понимаю Василича, но не более того. Он встряхивает мою голову.
– Ты что молчишь, ёшкарала?
После рывком сбрасывает меня за шею со стула. Я отлетаю к железной тумбе, на которой у нас стоит сверлильный станок. Дверцы тумбы всегда приоткрыты. Я закрываю их собою под лязг и грохот металла. Очки падают мне на грудь. Кто-то берет меня за грудки так, что нечем дышать.
– Ты мне не веришь, сука?!
Это Василич. Я не знаю, что он собирается делать дальше. Я только понимаю, что в его лапищах, возможно, зажаты очки и может случиться беда.
– Слушай, Василич, бинокль не трожь, – говорю сдавленным голосом.
– Какой на хрен бинокль, – еще больше распаляется Василич и снова встряхивает меня, – издеваешься?
Тут до меня доходит, что я невольно выдал свою тайну.
– Очки отпусти, сломаешь, – говорю ему.
Опомнившись, Василич ослабляет хватку, помогает мне встать и страшно ругается. Я водружаю очки на нос. Зрение вернулось ко мне. Голова немного гудит. Мы садимся за стол.
– Извини, Вадюха, – не глядя на меня, говорит Василич и в срочном порядке разливает водку. Ему не здорово. Тем более что я молчу. Подходящие случаю слова не даются ему. Он не знает, как выйти из положения и, не выдержав, орет, глядя в стол: – Извини, я сказал!
– Да ладно, Василич, все нормально, – успокаиваю я его.
Получив прощение, Василич, не чокаясь с нами, опрокидывает свой стакан. Мы следуем его примеру. Я пьян. Василич занюхивает хлебом и, наклонившись над столом и брызжа слюной, продолжает прерванную тему. Ему хочется объясниться. Глаза у него как будто стали больше и навыкате.
– Я любого порву, ты понял? Но тут тебе не бандюги какие-нибудь, тут государство. А государство у нас сам знаешь – сука последняя. Да и это бы не страшно, я всю жизнь от сук отбиваюсь, мне не впервой. Но государство, кроме того, что сука, оно еще и каток асфальтовый. Ты понял разницу? Оно кого хочешь закатает, тут я ничего не могу.
