Александр Ватлин
Большевики и коммунисты. Советская Россия, Коминтерн и КПГ в борьбе за германскую революцию 1918–1923 гг.
* * *
© А. Ю. Ватлин, 2024
© Политическая энциклопедия, 2024
* * *
Берлин является ключом к европейской революции.
Ленин в беседе с писателем В. Герцогом летом 1920 г.
До тех пор, пока существуют различные представления о пути к социализму, наличие нескольких пролетарских партий представляется неизбежным.
Тео Бергман
Введение
В отличие от подзаголовка, звучащего вполне академично, название книги требует авторских объяснений. Кто-то из представителей старшего поколения наверняка вспомнит, что это цитата из бессмертного фильма братьев Васильевых «Чапаев». Простоватый крестьянин, не искушенный в перипетиях развернувшейся в стране Гражданской войны, спрашивает главного героя: «А вот, Василий Иванович, мужики сомневаются, ты за большевиков аль за коммунистов?» Легендарный комдив Красной армии делает паузу, он в смятении – вопрос оказывается явно не из легких. Но, ободренный улыбкой комиссара, через несколько мгновений находится: «Я за интернационал!»
В этом, на первый взгляд, рядовом эпизоде фильма, заключен глубокий смысл. Большевики, назвавшие себя коммунистами только после прихода к власти в октябре 1917 г., на первых порах были уверены в том, что их почин поддержат левые социалисты всех стран, участвовавших в Первой мировой войне. «Мы и начинали наше дело исключительно в расчете на мировую революцию», – признавал впоследствии В. И. Ленин[1]. Третий, Коммунистический Интернационал был основан уже после окончания войны, когда стало ясно, что она не завершилась международной пролетарской революцией. Российские большевики создали Коминтерн для того, чтобы противопоставить его европейскому рабочему движению, в котором еще в предвоенные годы доминировали умеренные реформистские идеи. «Всемирная партия гражданской войны» родилась раньше, чем будущие коммунисты сумели организоваться в ее национальные отряды.
Замысел, структура и проблемное поле книги
На немецких примерах автор книги пытается показать, каким образом стратегия большевиков транслировалась за рубеж, какие методы использовались Коминтерном для формирования в европейских странах своих «национальных секций» и идейной базы будущей пролетарской революции. Вектор этого процесса шел сверху вниз, а в географическом плане – с Востока на Запад. Искра, вспыхнувшая в России, должна была в первую очередь перекинуться на страны Центральной Европы, потерпевшие поражение в мировой войне. Главное внимание большевиков было обращено на Германию, страну, в которой зародился марксизм и существовало мощное рабочее движение. Ленин и его соратники были уверены в том, что эта страна давно созрела для того, чтобы «сбросить оковы капитализма», и власть буржуазии в ней, прикрытая демократической оболочкой Веймарской республики, держится только за счет оппортунизма и соглашательства социал-демократических вождей.
Большевики не были бы большевиками, если бы ограничились пассивным наблюдением за ходом событий в Германии, с которой у Советской России после Первой мировой войны не было даже общей границы. Создание 1 января 1919 г. немецкой компартии (КПГ) стало не только важным толчком к созданию Коминтерна, но и сформировало треугольник политических сил, обозначенный в подзаголовке книги. Их совместные усилия по продвижению вперед пролетарской революции, скроенной по российскому образцу, и стали предметом настоящего исследования.
Его хронологические рамки открываются реакцией немецких политиков на Октябрьский переворот большевиков в Петрограде и закрываются попыткой поднять коммунистическое восстание в Германии осенью 1923 г., масштабная подготовка которого велась в Москве, Берлине и Дрездене. Эти шесть лет сконцентрировали в себе судьбоносные события в Германии – крах монархии Гогенцоллернов, демократическую революцию и провозглашение парламентской республики, ее дискредитацию силами «старого режима» и целый ряд военных путчей. Ни один из этих процессов не обошелся без прямого участия в нем немецких коммунистов, за которыми стояла партия большевиков – РКП(б) и руководимый ею Исполком Коминтерна (ИККИ).
Ключевые моменты ранней истории КПГ определили структуру книги. В первой части речь пойдет о предыстории, ходе и результатах германской революции 1918–1919 гг., какими они виделись российским большевикам и их немецким соратникам. Вторая глава посвящена организационному становлению КПГ и первой попытке партии захватить власть в ходе «мартовской акции» 1921 г. Ее поражение предопределило глубокий внутрипартийный кризис, уход «спартаковских» вождей и поиски коммунистами собственного места в национальном спектре политических сил Веймарской республики, что стало содержанием третьей части книги.
Заключительная глава анализирует события 1923 г., на который пришлась франко-бельгийская оккупация Рура, правительственная чехарда в Берлине, гиперинфляция, «пивной путч» в Баварии и сепаратистский заговор в Рейнских провинциях Германии. Свой вклад в национальный кризис внесла и КПГ, лидеры которой приняли как руководство к действию установку Политбюро ЦК РКП(б) и Коминтерна на подготовку в стране вооруженного восстания по образу и подобию российского Октября. Сигнал к выступлению так и не прозвучал, «германский Октябрь» попросту не состоялся. КПГ была вынуждена уйти в подполье, под давлением из Москвы ее лидеры были обвинены в «правом уклоне» и смещены со своих постов, а на их место были поставлена фракция «берлинских левых». Выход Германии из национального кризиса 1923 г. совпал и с отказом Коминтерна от тактики «решающего штурма» и с физической смертью его создателя. Ленин еще был жив, когда в партии большевиков развернулась острая борьба за его политическое наследство. И тот, и другой фактор затормозили революционную активность международного коммунистического движения.
Для лидеров РКП(б) Германия являлась очевидным полигоном грядущей волны пролетарской революции, своего рода лакмусовой бумагой, для того чтобы определить состояние дел «в мировом масштабе». По сравнению с удаленными регионами планеты в Россию приходил достаточно большой объем информации о состоянии дел в этой стране. Ее важнейшим источником были советские дипломатические представительства в Берлине и эмиссары Коминтерна, работавшие в стране подпольно[2]. Лидеры КПГ, регулярно отправлявшие в Москву официальные и неформальные отчеты о деятельности партии, также затрагивали в них широкий круг вопросов. Наконец, Ленин и его ближайшие соратники, владевшие немецким языком, регулярно читали германскую прессу и считали себя вполне компетентными, для того чтобы переносить свой опыт на послевоенную ситуацию в стране. Это находило свое отражение и в коминтерновском «новоязе»: плохие «правые» (соглашатели, оппортунисты, предатели) противопоставлялись хорошим «левым» (решительным бойцам и искренним путаникам, ищущим путь к постижению подлинного марксизма). Поскольку в отличие от «правых» «левые» были действительно левыми, этот термин в дальнейшем будет даваться без кавычек.
Важным аспектом работы является восприятие и практическая реализация международных импульсов, посылаемых Петроградом и Москвой после 1917 г. В эпоху холодной войны популярной (и высоко дотируемой) темой западной историографии был коминтерновский «экспорт революции», трактовавшийся как новое воплощение традиционной экспансии Российской империи. Лишь в последние десятилетия, в связи с растущей популярностью имагологии, историки обратили внимание на «импорт революции», то есть преломление леворадикальных идей российского образца в массовом сознании западного общества, находившемся в смятении после Первой мировой войны.
Отметим, что эволюция образа революционной России в немецком обществе 1920-х г г. изучена глубоко и всесторонне, по данному сюжету существует достаточное количество серьезных обобщающих трудов[3]. И все же оставить этот вопрос без внимания в настоящем исследовании невозможно. Если применительно к первым годам после завершения мировой войны мы можем говорить об отклике, который Российская революция вызвала в «низах» и «верхах» немецкого общества, то затем спектр нашего внимания будет все более сужаться, ограничиваясь лагерем коммунистов. Процесс трансфера большевистского опыта имел собственную динамику, спокойные периоды перемежались с острыми дискуссиями и конфликтами, которые каждый раз заканчивались кадровой чисткой в центральном аппарате КПГ. Пауль Леви, лидер партии в 1919–1921 гг., без особого стеснения называл эмиссаров Коминтерна, транслировавших директивы его Исполкома на заседаниях партийного руководства, «туркестанцами», т. е. азиатами. За подобными эпитетами скрывались не столько идейные разногласия, сколько неприятие основ политической культуры, которая доминировала в царской России и трансформировалась с началом Гражданской войны в еще более авторитарный режим «военного коммунизма».
Не следует упускать из виду и обратную связь между Москвой и Берлином, те сигналы и толкования ситуации, которые шли от лидеров немецкой компартии к руководству РКП(б). В ходе этой двусторонней коммуникации выстраивалась не только служебная иерархия, но и эмоциональная привязанность немецких коммунистов к советскому опыту, которую можно было бы описать термином «чувство вины». Пауль Фрелих, один из отцов-основателей КПГ, писал, что за десять лет, прошедших с момента захвата власти большевиками, «русские братья» с надеждой смотрели на Запад. «Неустанно, раз за разом возлагали они свои надежды на германский рабочий класс, поддерживая борьбу в Германии ценой великодушных жертв, – и снова, и снова надежды их оказывались обманутыми. Они с полным правом требуют объяснения, которое помогло бы им понять прошлое и с точностью предугадать будущее»[4].
Предваряющие авторский текст эпиграфы невозможно сгруппировать в строгой логической или хронологической последовательности, хотя они и раскрывают существенные стороны исследуемого феномена. Их авторами являются политики и публицисты, философы и политологи, которые оказывали серьезное влияние на дискуссии историков. Попытка показать и проанализировать весь спектр мнений была бы утопией, неизбежно окрашенной в цвета той или иной идеологии. Поэтому замысел книги не предполагает особого историографического очерка, который шаг за шагом показал бы рождение «мирового большевизма», включая сюда и взаимодействие двух его истоков – немецкой теории и российской практики. Накопленная научная литература настолько обширна, что простое перечисление ключевых монографий по теме, взятой в самом широком смысле, занимает несколько страниц[5]. То же самое можно сказать и о начальном периоде советско-германских отношений. После захвата власти большевиками они приобрели наряду с дипломатическим совершенно новый, мировоззренческий аспект, оказавший серьезное влияние на внутриполитическое развитие и в конечном счете – на печальную судьбу первой германской демократии[6].
История коммунистического движения на протяжении почти трех четвертей прошедшего века находилась, если пользоваться давней терминологией, «на острие идейной борьбы двух мировых систем». Повышенное внимание к ней породило не только девятый вал публикаций различного объема и качества, но и формирование неких общих стереотипов, которые разделялись по обе стороны линии фронта холодной войны. Одним из них является представление о том, что большевизм и созданный им Коминтерн являлись прежде всего авторитарной организационной структурой («партия нового типа»), к изучению которой приложимы методы традиционного структурного анализа.
Лишь в последние десятилетия пробивает себе дорогу течение, ставящее во главу угла человеческий фактор, подчеркивающее социокультурные доминанты «вселенной Коминтерна». Ее движущей силой был идеализм одиночек, а не механическое следование масс сакрализованной доктрине. Упрощенные представления об одномерных солдатах мировой революции, скованных железной дисциплиной, уступают место транснациональному подходу, в рамках которого речь идет уже не об истории Коминтерна, а об «истории коминтерновцев»[7]. Данное исследование не претендует на создание подобной коллективной биографии, но не может обойти вниманием очевидный вопрос: насколько отличались лидеры КПГ от российских большевиков? Были ли они лишь неудавшимися выразителями авторитарной традиции царской России, можем ли мы вслед за немецким историком Хагеном Шульце утверждать, что «революционный германский коммунизм приносил Москве сплошные разочарования»?[8]
Ревизионизм западных communist studies затронул не только биографические сюжеты. Так, на протяжении многих десятилетий в исторической науке ФРГ доминировала точка зрения, что изначально достаточно автономная КПГ в ходе навязанной из Москвы в середине 1920-х г г. «большевизации» приняла организационную и идеологическую модель партии сталинского типа[9]. Согласно Герману Веберу, сформулировавшему этот тезис, левое крыло немецкого рабочего движения имело некую перспективу эволюции в направлении «демократического коммунизма», однако ее выкорчевала идейная и организационная опека большевиков и находившегося под их контролем Коминтерна.
В 1996 г. Карл Мальман поставил под вопрос такую трактовку истории КПГ, сочтя ее излишне схематичной. Опираясь на методы социокультурного анализа, он показал, что партийные низы и после 1924 г. КПГ ориентировались не на директивы Москвы, а на собственные представления о пролетарской солидарности и оптимальных путях борьбы за права социальных низов. Рядовые коммунисты «проводили предписывавшуюся сверху политику в соответствии со своими масштабами и представлениями, игнорировали вышестоящие указания, а в крайнем случае голосовали ногами против линии руководства»[10]. Поскольку большевистский стержень КПГ находился в той духовно-социальной среде, которую Мальман называет «левопролетарской», смерть Ленина уже не может считаться решающим водоразделом в истории немецкой компартии. «Для сталинизации КПГ не нужен был Сталин»[11].
Речь идет о том, была ли КПГ простым исполнителем воли РКП(б) и Коминтерна или имела достаточную степень самостоятельности в принятии не только тактических, но и стратегических решений. «Ленин приветствовал германскую революцию, но не предпринимал конкретных шагов по ее поддержке», – утверждают одни[12]. Советское полпредство в Берлине полностью контролировало процесс подготовки революции в Германии, настаивают другие[13]. В защиту концепции Вебера выступили исследователи левого толка, изучавшие раннюю историю КПГ и пришедшие к выводу, что в 1921–1922 г г. партия была вполне демократической и в свободных дискуссиях искала адекватный немецким реалиям путь к социализму[14]. Дискуссия о соотношении внутренних и внешних факторов в процессе становления германского коммунизма продолжается, она сама уже стала предметом историографического исследования[15]. Несмотря на появление большого количества научных работ по конкретным сюжетам его ранней истории, разброс мнений и оценок не уменьшается. Очевидно, прийти к консенсусу в этом споре не удастся и в будущем, и итоги настоящего исследования дадут новые аргументы каждой из сторон.
К сожалению, современные российские исследователи пока еще не использовали новые научные подходы применительно к истории взаимоотношений большевиков и зарубежных коммунистов, предпочитая корректировать догматику советского коминтерноведения. Административный водораздел между отечественной и всеобщей историей мешает увидеть очевидный факт их биполярного взаимодействия, которое наложило серьезный отпечаток и на процесс становления советского государства. Несмотря на военное поражение, Германия оставалась одной из мировых держав, более того – страной, традиционно играющей для России роль «окна в Европу». Станет ли западный сосед помощником в деле продвижения мировой революции или останется врагом СССР – это были не просто праздные размышления, в том числе и на них основывалась активная деятельность большевиков по сплачиванию своих сторонников и нейтрализации противников в этой стране.
В то время как принципиальные решения в сфере советско-германских отношений принимало Политбюро ЦК РКП(б), число ведомств, занимавшихся повседневной политикой в отношении Германии, постоянно росло. На одном полюсе находился Коминтерн, делавший ставку на революционную перспективу, на другом – Наркоминдел, настаивавший на достижении и укреплении «мирной передышки» в отношениях с западным миром. Тезис о двойственной основе внешнеполитической доктрины и практики Советского государства стал общепризнанным в постсоветской историографии. «С одной стороны – курс на мировую революцию и ее поддержку, с другой – стремление обеспечить мирные условия дальнейшего существования советского строя». Это были основополагающие принципы, которые демонстрировали «функциональную несовместимость» между собой[16].
Если приоритет революционных идеалов в формировании внешнеполитической стратегии СССР являлся альфой и омегой для советских историков, то тезис о доминировании в ней государственных интересов стал фирменным знаком работ, появившихся уже в современной России. Даже идеологические постулаты первых дней большевистского режима стали вписываться в дореволюционную традицию: «Уже с 1918 г. современники все чаще стали подмечать, что под советской оболочкой все рельефнее проступают многие из черт российской самодержавной государственности… Сами Советы, являвшиеся формально основой нового государства, по сути дела, представляли собой старые сословные организации, только уже не дворян, а различных категорий трудящихся»[17].
В рамках такого подхода большевики предстают как сила, которая возвратила страну на путь национальной самобытности, в извечном споре западников и славянофилов они оказываются на стороне последних. Применительно к международной политике советской власти это означает, что создание и деятельность Коминтерна являлась всего лишь «операцией прикрытия» для реставрации исторической России. Представители доминирующей сегодня государственнической школы, признавая, что идейная составляющая внешней политики большевиков не вызывает ныне особого интереса в отечественной историографии, оправдывают данное обстоятельство среди прочего засекреченностью самой всемирной партии коммунистов[18]. Презентистское движение научного поиска от настоящего к прошлому противоречит очевидному факту: люди, субъективно уверенные в позитивной направленности своих усилий, не могут предвидеть их реального результата. И большевики не являлись здесь исключением, несмотря на то, что считали себя живым воплощением законов истории. Их уверенность в близкой победе всемирной пролетарской революции слабела год от года, но на первых порах именно она побудила основателей Коминтерна бросить вызов существовавшему миропорядку.
Понятие «Советов» в идеологии и практике большевизма
Сравнительно-исторический анализ, являющийся ключевым в данном исследовании, был дополнен методологией социокультурного трансфера, который делает акцент на сам процесс передачи и получения обществом или его значимыми частями информации извне, на поиск «точек соприкосновения» и взаимовлияния различных культурных кодов, которые в современном понимании включают в себя и политическую составляющую. Одним из таких кодов, имеющих ключевое значения для реализации авторского замысла, является понятие «советское». Первоначально обозначавшее представительные учреждения, в которые был закрыт доступ старым элитам, трактовавшимся как «эксплуататорские классы», данное понятие сразу же после захвата власти большевиками получило расширительное толкование. О его месте и функциях в конкретно-историческом контексте рубежа 1920-х гг. прошлого века речь пойдет во втором разделе введения.
Для Ленина советская власть выступала не столько как удачная маскировка партийной диктатуры в России, сколько как символ ее «всемирного масштаба». Он искренне радовался, когда видел транскрипцию слова «Совет» латиницей в иностранных газетах[19]. Ему казалось, что это как раз то недостающее звено, отсутствие которого не позволило Марксу построить законченную схему диктатуры пролетариата на опыте Парижской коммуны. И именно в этом вопросе Ленин решил дать решительный бой «ренегату Каутскому», считавшемуся в начале ХХ в. первым в ряду толкователей ортодоксального марксизма.
Момент для дискуссии был выбран как нельзя более удачно – звучали последние залпы мировой войны, страны Четверного союза подошли к последней черте, за которой уже явно вырисовывались контуры будущих революций. Статья в газете «Правда» от 11 октября 1918 г., анонсировавшая появление работы «Пролетарская революция и ренегат Каутский», заканчивалась емкой формулой: «Мировой большевизм победит мировую буржуазию». Дописывая последние строки самой брошюры, Ленин получил известие о крахе монархии Гогенцоллернов в Германии. «В ночь с 9 на 10 ноября получены известия из Германии о начавшейся победоносной революции сначала в Киле и других северных и приморских городах, где власть перешла в руки Советов рабочих и солдатских депутатов, затем в Берлине, где власть тоже перешла в руки Совета. Заключение, которое мне осталось написать к брошюре о Каутском и о пролетарской революции, становится излишним»[20].
Лозунг «Вся власть Советам», прозвучавший в Германии осенью 1918 г., нес в себе иное содержание. Местные Советы рассматривали себя как переходные органы управления, заполнившие собой вакуум власти, но отнюдь не как синоним диктатуры пролетариата. Еще до падения монархии Гогенцоллернов большевики были вынуждены признать, что «в самом наилучшем случае здесь скорее февраль, а не октябрь»[21]. Однако вопрос о рабочих Советах еще долго оставался на повестке дня германской революции, найдя свое отражение даже в конституции Веймарской республики[22].
Перспектива появления Советской Германии вызывала полярные эмоции как в самой стране, так и за ее пределами. Ее боялись лидеры стран Антанты, понимавшие, что солдаты их армий откажутся взять на себя роль внешних карателей, как это было в дни Парижской коммуны. На нее возлагали свои надежды не только российские большевики, но и социалисты в сопредельных с Германией странах. Курс на советскую революцию больше десятилетия сохранялся в идейном багаже немецких коммунистов, хотя все больше и больше терял свою смысловую нагрузку[23].
Понятие «Советов», использованное в названии книги, появляется на ее страницах в разных вариациях около тысячи раз. Советы как исполнительные органы и «проводники диктатуры пролетариата» занимали центральное место в теоретических дебатах и практической работе коминтерновских структур, задачей которых была перековка зарубежных компартий под «русский размер». На протяжении семи десятилетий советской истории это понятие было максимально идеологизировано, а реальные функции Советов всех уровней в теории выглядели крайне туманными. В обыденной жизни все выглядело гораздо проще: исполком горсовета отвечал за уборку снега с улиц, в то время как партком любого уровня – за продвижение страны к сияющим вершинам коммунизма.
На деле все было не так просто. Советы рабочих, солдатских и крестьянских (батрацких) депутатов не являлись ни плодом чьих-то гениальных озарений, ни результатом политической самодеятельности пролетарских масс, как утверждал «Краткий курс истории ВКП(б)»[24]. Мечта о «народном государстве», о власти, идущей снизу, которая не просто доходит до каждого, а исходит от него, имеет долгую предысторию. Предоставим слово политологам, которых трудно обвинить в симпатиях к коммунистам. Ханна Арендт признавала, что советскую идею «с почти сверхъестественной точностью предвосхитили» идеи Джефферсона и практика Великой французской революции. Не только современные политики, но даже историки «оказались не в состоянии понять, до какой степени они в лице Советов столкнулись с совершенно новой системой правления, с новым публичным пространством для свободы, конституированным и организованным в ходе самой революции»[25]. Это звучит как панегирик, неожиданный для одного из создателей теории тоталитаризма.
Советская идея, отделявшая «чистых от нечистых» и лишавшая последних в лице эксплуататоров избирательных прав, отрицала принятое в цивилизованном мире разделение властей. Освобожденная от «классовой» упаковки, она действительно походила на строгий монастырский устав, однако в своем практическом воплощении оборачивалась хаосом и анархией, и после начала революции 1917 г. большевики поняли это лучше других социалистических партий. Лозунг «Вся власть Советам», выдвинутый Лениным в «Апрельских тезисах», означал не что иное, как воспроизведение опыта Парижской коммуны, просуществовавшей всего 70 дней. То, что государство, вступившее в наследство Российской империи, просуществовало не 70 дней, а 70 лет, как раз и являлось следствием отказа ленинской партии от догматического следования марксистским канонам.
При всем разнообразии взглядов на реально существовавшие рабочие Советы политики и ученые, свободные от давления господствующей идеологии, считали, что Ленин воспользовался ими как «псевдонимом» для легитимации собственной диктатуры. «Как только большевики овладели аппаратом власти, роль бунтарско-самодеятельной стихии была сыграна», – утверждал известный меньшевик О. Ю. Мартов[26]. Вариантом такого подхода является точка зрения английского историка Эрика Хобсбаума: после свержения самодержавия в России Советы получили в свои руки органы управления, «но понятия не имели, как эту власть использовать»[27].
Это не удивительно – рожденные в эпоху войн и революций, они олицетворяли собой часть утопической модели нового мира, мира без кровавых конфликтов, нищеты и эксплуатации. Будучи отрезаны от какого-либо влияния на власть в обычное время, в условиях революции ее рядовые солдаты пыталась взять на вооружение тот же прием, который до того держал их вне политики – отстранить от выборов в органы новой власти «кулаков и богатеев». При этом сами они не имели ни политического опыта, ни достаточных знаний о государственном устройстве. В современном обществоведении остается дискуссионным вопрос о том, была ли формула Советов универсальной, т. е. применимой в различных странах: «утопизм этой идеи был очевиден, так как советская власть могла возникнуть в весьма специфическом обществе»[28].
Таковым было российское общество, находившееся на третьем году мировой войны в состоянии перманентной чрезвычайщины и небывалых лишений. Свержение царизма не стало избавлением от всех бед, лишив обветшавшее государство остатков традиционной легитимации. Исторический тупик самодержавия, о котором говорило несколько поколений российских революционеров, сменился всеобщей растерянностью. Демократический этап Российской революции отразил это состояние, которое современники точно назвали «опьянением свободой». Спустя полгода после отречения Романовых власть перешла в руки левых радикалов, опиравшихся на штыки солдат, которые отказывались воевать. При этом последние были уверены в том, что «винтовка рождает власть», и не спешили с ней расставаться[29]. Тот же Мартов справедливо заметил, что данное обстоятельство проявилось не только в России. «Влияние большевизма на течение революции в каждой стране пропорционально участию в этой революции вооруженных солдатских масс»[30].
Постсоветская наука и публицистика связывали вопрос о роли Советов в революции с патриархальным самосознанием общества, что в значительной степени расширило исследовательское поле. Они рассматривались как проявление «вечевой локально-эмоциональной власти низов», выступая, как и полагается в ходе крестьянских революций, в чужом обличье и на стороне чуждых себе социальных сил[31]. Результаты их вмешательства в политический процесс оценивались негативно. «С начала ХХ века ослабление государственности переходило в смуту, что сопровождалось активизацией вечевых институтов в форме и под именем „власти Советов“… Внутреннее банкротство Советов было самым сокрушительным поражением в истории страны в ее стремлении вернуться к архаике, вызванным не внешним сопротивлением, но внутренней неспособностью выносить решения в большом обществе»[32].
Спор о возможности третьего пути в Российской революции, равноудаленной и от буржуазной демократии, и от диктатуры большевиков, беспредметен, являясь уделом политических прожектеров, а не ученых. Советы на какое-то время смогли взять в свои руки частичку власти, но удержать ее надолго у них не было никаких шансов. Любая революция быстро надоедает и появляется некто, кто вводит жизнь в рамки привычных схем. Безусловно, в советском движении был известный демократический потенциал – но это-то как раз и пугало Ленина, ненавидевшего эмигрантскую говорильню.
Не Советы, а большевики захватили власть в свои руки в ночь на 25 октября 1917 г. Характерно, что первый конфликт в их среде после этого был связан как раз с ролью Советов в новых условиях. Сторонники коалиции социалистических партий продолжали делать ставку на «ответственность власти перед Советом как источником власти» (Зиновьев), иначе получится, что «мы обманули массы, пообещав им советское правительство» (Рязанов)[33]. Ленин радикально отверг подобные сомнения: его жизнь целиком принадлежала партии и его партии будет принадлежать целая страна. В то время как поддержавшее его большинство хотело построить свои отношения с Советами так же, как строятся отношения всадника и лошади, вчерашние союзники большевиков в социалистическом лагере были готовы отвести Советам теплое местечко где-нибудь на краю политической сцены.
Вопрос о том, могло ли после Октябрьского переворота возродиться двоевластие в новом виде, или же Советы, неподконтрольные большевикам, были бы разогнаны точно так же, как и Учредительное собрание, остается риторическим. Так или иначе, разрыв или соподчинение двух сил, выросших в ходе революции, не мог быть одномоментным. Его длительность и динамика определялись менявшимся соотношением объективных и субъективных факторов. Современные историки применительно к весне 1918 г. отмечают «отход большевиков от концепции управляющегося массами государства-коммуны» и обращение к методам жесткой централизации власти[34]. Разговоры о том, что Советы «выше партий»[35], так и остались разговорами. Их функции переходили к партийным органам и разного рода чрезвычайным комиссиям.
