Александр Братерский
Открытый (в)опрос. Общественное мнение в современной истории России. Том 1
В итоге прорыв социологического сообщества к реальности, который только и мог обеспечить нормальные условия функционирования и развития социологической науки, не состоялся. В начале 1980-х годов сложилась следующая картина: «…академические ученые остаются с убеждением, что они еще имеют дело с Реальностью; социальные планировщики тщатся считать себя Учеными; идеологические пустобрехи мнят себя управителями общественных процессов; кто-то и впрямь ближе к Науке, чем к Управлению, кто-то ближе к Управлению, чем к Идеологии, только к Реальности уже никто не ближе, чем к чему-либо другому…»[31].
Провозглашение партией идей открытости, а затем речь Горбачева на январском (1987) пленуме ЦК КПСС, где он назвал демократизацию советского общества важнейшей целью партийной политики, возродили надежды на то, что и социология будет в полной мере востребована, получит все необходимые права на свободное изучение и предание гласности реальных запросов и чаяний населения. В печати стали появляться настойчивые требования приступить к регулярным опросам общественного мнения, для того чтобы воплотить в жизнь новую политику КПСС. Такие газеты, как «Известия», «Советская культура», «Литературная газета», в числе первых приступили к публикации статей критического характера с обстоятельными ссылками на данные социологических исследований. В 1986 г. к ним присоединились и быстро вошли в роль «флагманов гласности» газета «Московские новости» и журнал «Огонёк». Способствовали повышению интереса к социологической литературе и книжные издательства.
Но самое главное – Горбачев, не в пример Хрущеву, открыто взял в союзники интеллигенцию. Теперь уже власть не выражала свой гнев по поводу критики «снизу». Более того, ввиду общности идеалов и целей – поддерживала ее[32].
Однако – и это необходимо подчеркнуть – острота критических порывов социологов, экономистов, историков, философов и их бескомпромиссность в том, что касалось предания гласности и анализа отрицательных сторон прошлого, проявлялись в существенно меньшей степени, чем активная гражданская позиция журналистов, публицистов, деятелей искусства. Можно сказать жестче: до 1988 г. воздействие горбачевских политических реформ на социологию (более широко – обществоведение, социальные науки) было незначительным. Оно проявлялось скорее в «квазидемократической фразеологии и осторожном нарастании экзальтации в печати»[33]. В основе их осторожного поведения лежала чисто научная причина – инерция науки, вследствие которой «начатые исследования держат ученого в плену, требуя своего завершения»[34]. Нужно было время, для того чтобы появились журнальные и книжные публикации социологов, ощутимо отмеченные духом новых настроений общества и его граждан. Это хорошо видно на примере журнала «Социологические исследования». Два первых номера 1985 г. вышли без намеков на какие-либо либеральные изменения. Достоинство этих номеров можно усмотреть лишь в том, что они являются последними «социологическими памятниками» периода застоя.
Здесь уместно напомнить, что в этот период Горбачев неоднократно говорил в своих выступлениях о сопротивлении противников перестройки курсу на радикальные перемены. Скрытая или явная оппозиция горбачевским реформам, убежденность в том, что перемены носят временный характер и что рано или поздно все вернется на круги своя, были далеко не редким явлением в среде обществоведов. Многие преподаватели исторического материализма, научного коммунизма, политической экономии сразу, не раздумывая, отвергали идеи перестройки, считая их проявлением ревизионизма, и, подобно Нине Андреевой, открыто отказывались «поступаться принципами»[35]. Значительная часть оппозиционеров входила в состав социологического истеблишмента в центре и на местах и поэтому могла успешно противодействовать попыткам либерализации социологического мышления. Именно эти люди на словах почтительно восхваляли нового советского руководителя и его программу экономического ускорения, оставаясь на деле неизменными поборниками партийного духа, классового подхода при анализе явлений общественной жизни и идеологической чистоты.
К чести профессионального социологического сообщества, его ядро считало и думало совсем иначе. Здесь мне хотелось бы выделить особо академика Татьяну Заславскую – бесспорного и авторитетного лидера этого ядра.
Как уже отмечалось, первоначально социологи не слишком бурно отреагировали на изменения в стране. Ситуация изменилась лишь в ноябре 1986 г., когда с докладом на отчетно-выборной конференции Советской социологической ассоциации выступила Заславская, которая убедительно доказала, что социология хотя и является самостоятельной отраслью знания об обществе, тем не менее остается наукой без социологов[36]. Согласно сделанным ею выводам, социологи мало содействуют реформаторским усилиям Горбачева. Социальные науки остаются неадекватными ситуации в стране. Но главное – социология должна стать инструментом перестройки.
Следующее по важности событие – публикация основных положений доклада Заславской в газете «Правда» 10 февраля 1987 г. Это дало повод для возникновения новой волны надежд на то, что социология освободит себя от пут нормативного марксизма и получит возможность увидеть и показать советское общество таким, каким оно является в реальности, со всеми его противоречиями и аномалиями. Какое-то время эти надежды оправдывали себя.
Демократическое поле, замечал А. Яковлев, завоевывалось по кусочкам и путем довольно жесткой борьбы, в равной мере требовавшей и мужества, и гибкости[37].
17 июля 1987 г. ЦК КПСС, Совет Министров СССР и ВЦСПС приняли Постановление № 825 «Об усилении работы по реализации активной социальной политики и повышении роли Государственного Комитета СССР по труду и социальным вопросам». В одном из пунктов этого постановления признавалась целесообразность создания Всесоюзного центра изучения общественного мнения по социальным вопросам при ВЦСПС и Госкомтруда СССР. 17 декабря 1987 г. оба названных учреждения, исполняя волю инстанций, образовали Всесоюзный центр изучения общественного мнения по социально-экономическим вопросам в Москве с 25 опорными пунктами, расположенными во всех столицах союзных республик и ряде других городов страны. Идея, которая долго витала в духовной атмосфере советского общества, наконец-то была реализована, обрела плоть. Первым директором ВЦИОМа стала Татьяна Заславская, а ее заместителями – Борис Грушин и Юрий Левада. Потребовалось совсем немного времени, для того чтобы ВЦИОМ был признан прочно и на многие годы вперед бесспорным лидером в массовых опросах населения страны.
Однако его роды были трудными. Президиум ВЦСПС встретил в штыки предложение «верха» приписать научную структуру к «школе коммунизма», каковой, по партийным канонам, являлись советские профсоюзы. При стартовых обсуждениях положения о ВЦИОМе члены секретариата ВЦСПС проявили полное невежество не только в вопросах изучения общественного мнения, но и в отношении собственных решений, «забыв» на время свою же резолюцию в поддержку ВЦИОМа, принятую в ответ на решения июньского (1987 г.) Пленума ЦК КПСС[38]. Главным препятствием на пути создания ВЦИОМа была заложенная в проект открытость, гласность его деятельности. По мнению профсоюзных «хозяев», все материалы ВЦИОМ должен был представлять только им, с тем чтобы они, и только они решали, что посылать в директивные органы, а чему закрывать дорогу куда бы то ни было. Даже в ЦК КПСС, чьей волей создавался всесоюзный механизм исследований общественного мнения, ВЦИОМ не мог выходить самостоятельно. Конец истории благополучный, ВЦИОМ пробился к народу. Однако я поступлю против научной и гражданской совести, если не скажу о муках сотворения нового дела. Заславская писала: «При обсуждении положения издевались над Грушиным <…> били его и в зубы, и в живот, хотя знали, что конечной победы им не видать»[39].
Замечу, что весь этот цикл с благополучным эпилогом занял около 60 лет – если вести отсчет с конца двадцатых годов. В другом измерении это составило свыше 30 лет, если считать от дней работы ХХ съезда КПСС.
В основе моего понимания истории послевоенной социологии, предшествовавшей созданию индустрии опросов общественного мнения и появлению ВЦИОМ, лежит оппозиция естественного и неестественного (несвободного, подконтрольного, регламентированного сверху) процессов возникновения и развития социальных наук. В СССР господствовала неестественная форма существования социологии (по аналогии с другими сферами), знаменовавшая собой полную зависимость ученых и администраторов науки от власти, прежде всего партийной и государственной. Вмешательство режима в деятельность профессионального сообщества было постоянным, именно оно стало предпосылкой ущемленного состояния науки и всех ее компонентов[40].
Для людей, которые никогда в руках не держали советский паспорт, полагаю, будет бесценен этот рассказ о том, как пораженная в правах наука обретала статус полноценной научной дисциплины. Как периодизация истории социологии оказалась сопряжена с ее отношениями с властью. Как все та же наука выглядит в глазах социологического сообщества, которое получило возможность подвести некоторые итоги пути, пройденного от начала реабилитации социологии и опросов общественного мнения до наших дней.
Б. М. Фирсов,
доктор философских наук, профессор, создатель и почетный ректор Европейского университета в Санкт-Петербурге
Июль, 2020
Часть I
Пролегомены[41]
Мы пытались ответить на кардинальные вопросы.
Борис Грушин
Отправной точкой возрождения социологии в СССР можно считать состоявшуюся в 1956 г. конференцию Международного института социологии по проблемам мирного сосуществования, в ходе которой ученые обратили внимание Академии наук СССР на то, что общественные науки не ограничиваются только научным коммунизмом и философией. В августе этого же года группа советских ученых приняла участие в III Всемирном социологическом конгрессе в Амстердаме.
В период оттепели был выбран курс на расширение международных связей, но участие в крупных научных мероприятиях за рубежом предполагало членство в национальных профессиональных организациях. В 1958 г. была учреждена Советская социологическая ассоциация (ССА). В рамках ассоциации и поставили вопрос о необходимости выделения социологии в самостоятельную дисциплину. Андрей Здравомыслов, президент Профессиональной социологической ассоциации (1992–2002), описывал этот период так: «Когда мы начинали эту работу, одним из главных мотивов социологической деятельности было зафиксировать несоответствие реальности и официальной идеологической доктрины».
С другой стороны, указывает Юрий Левада, «попытка возродить социологию в советском обществе 60-х годов была предпринята <…> в рамках ожидания очередного социального чуда, каковое воплощалось в лозунге “научного управления” обществом»[42]. Благодаря этому «социология, как, пожалуй, ни одна общественная наука в СССР, была на подъеме. Это проявилось в кадровом составе: в социологию пришли яркие и квалифицированные люди, предполагалось, что социология изменит или поможет изменить жизнь. Она возникла в противовес идеологической науке, когда общество захотело чего-то нового, лучшего, „социализма с человеческим лицом“. Социология стала противовесом идеологии, которая воспринималась как тормоз. Главным вопросом для социологов стала возможность проверить, как идеологические догмы соотносятся с реальной жизнью»[43].
Первые попытки эмпирического изучения общественного мнения путем использования опросного метода в СССР зафиксированы в конце 1950-х годов, когда при «Комсомольской правде» – главной молодежной газете страны – возник Институт общественного мнения (ИОМ). Это было совершенно неожиданно и необычно, и его создатель, Борис Грушин, позже говорил об ИОМ так: «Это был подарок судьбы, некий нечаянно подвернувшийся механизм для исторического прорыва страны в сторону гражданского общества, в политическую демократию – эффективный способ формирования общественности, повышения уровня ее самосознания, налаживания ее связей с другими политическими институтами, в том числе институтами власти»[44].
Увы, за несколько лет существования ИОМ не только научился проводить научные опросы, но и столкнулся с полным игнорированием их результатов действующей властью. Возникло «драматическое напряжение между наукой и властью, базировавшееся на неприкрытой незаинтересованности органов управления в производстве объективного социального знания и выражавшееся в <…> настороженном отношении к любой мало-мальски серьезной информации, которая добывалась в рамках научной (а не чисто сервилистской, холуйской) социологии <…> Такая социология была одновременно и опасна, и неудобна»[45]. Опасна и неудобна – потому что «а) свидетельствует о неблагополучии общества и б) требует принятия решений»[46]. Усилия социологов по возрождению критической и эмпирической науки, добавляет Юрий Левада, «вызвали несоразмерные опасения идеологического порядка, поскольку выходили за рамки доминирующего нормативно-идеологического шаблона <…> Это обрекло на неудачу всю попытку социологического ренессанса»[47].
К концу 1960-х годов работа ИОМ была свернута, но социологические исследования не исчезли. Наоборот, они стали проводиться чаще, по разным темам и в разных регионах страны. Их польза была признана, но социологам не позволяли выносить на обсуждение действительно радикальные вопросы, искусственно ограничивали масштаб и тематику их работы сугубо конкретными, узкими и максимально деполитизированными сферами – прежде всего так называемой заводской социологией. Польза от этого была весьма ограниченная, а общественный потенциал социологии – далеко не реализован. Никакого «научного управления» в условиях загнивавшего социализма не получилось – как, впрочем, нет его и в развитых странах»[48]. Прикладные социологические исследования не получили по-настоящему широкого распространения и применения, поскольку «экономические институты общества не заинтересованы в интенсификации и рационализации своей деятельности, а институты регулятивные заинтересованы в самосохранении (отсюда апологетика и эзотеричность, бессмысленное засекречивание социальной информации)»[49].
Борьба за создание общесоюзного Центра изучения общественного мнения, которую много лет вел Грушин, результатов не принесла. Ученый остро чувствовал свою «полную невостребованность. То есть ты все время, всю дорогу ощущал, что твоя работа никому не нужна. Что она не нужна обществу, что она не нужна власти, хотя она могла бы много полезного и для себя извлечь, но это было не нужно»[50].
И все-таки это время прошло не зря. Серия интересных исследований, включая нашумевший и весьма длительный Таганрогский проект, не дала угаснуть огню, зажженному Грушиным в годы оттепели. Спустя еще десятилетие на этих подмостках возник ВЦИОМ.
«Все мы вышли из грушинской шинели…»
Отцами-основателями – точнее, «отцом» и «матерью», – ВЦИОМ стали Борис Грушин и Татьяна Заславская. Оба начали заниматься социологической наукой в 1960-х годах, в короткий период оттепели, когда социология, объявленная в сталинский период «буржуазной лженаукой», стала возрождаться. «C середины 1960-х годов в Советском Союзе социология перестала быть “продажной девкой империализма”, ее разрешили, она стала расцветать», – вспоминает бывший руководитель Центрально-Черноземного отделения ВЦИОМ Сергей Хайкин[51].
Тогда судьба привела Бориса Грушина в «Комсомольскую правду», самую популярную молодежную газету страны, где, казалось, дозволялось чуть больше, чем везде. Это и привлекло Грушина: «В газете мне нравилось, такая живая жизнь была по мне, хотя я очень страдал оттого, что ушел из науки и отходил от нее все дальше и дальше»[52]. Первая газетная должность Грушина называлась вполне по-советски: «литсотрудник отдела пропаганды», но «пропагандировать» Грушин решил социологию.
Именно он в 1959 г. убедил главного редактора «Комсомольской правды» Юрия Воронова создать при газете предтечу будущего ВЦИОМ – Институт общественного мнения. Время для этого было подходящее: всего несколькими годами раньше в Варшаве начал работу Центр опросов общественного мнения при Польском радио и телевидении, парой лет позже возник аналогичный центр при радио и телевидении в Будапеште. Инициативу поддержали и известный журналист «Комсомолки» Борис Панкин, будущий глава советского МИДа, и заместитель Грушина Валентин Чикин. Последний спустя годы стал редактором прокоммунистической «Советской России», но тогда он активно поддерживал идеи Грушина. Чтобы ИОМ не закрыли сразу же после создания, пошли на хитрость: манифест о его создании опубликовали в «Комсомолке» «под портретом Хрущева, причем выглядело все так, что Хрущев еще и аплодирует созданию Института»[53].
Борис Грушин
Ученый пришел в социологию по воле случая. Когда-то Борис Грушин подумывал о карьере энтомолога. «…К бабочкам я был равнодушен, но любил жуков»[54], – написал он в 1999 г. И действительно, его вполне можно представить где-то в лесах Амазонии разглядывающим в лупу какое-нибудь редкое насекомое. Возможно, в лице Грушина мир потерял первоклассного музыканта: у Бориса был абсолютный слух, в юности он прекрасно играл на скрипке и, вероятно, смог бы стать профессиональным скрипачом или даже дирижером. Но Великая Отечественная война спутала все карты: после возвращения в Москву из эвакуации юноше уже было не до музыки, пришлось помогать родителям.
Родители Грушина были самыми обычными москвичами: отец до войны работал хлебопеком, мать – бухгалтером. Несмотря на нездоровье, Грушин-старший ушел на фронт и был тяжело ранен. После войны, получив дополнительное образование, стал работать в аппарате главы советского Минфина Арсения Зверева. Борис был очень близок с отцом и унаследовал от него большую библиотеку: Грушин-старший собирал книги специально для сына.
Борис поступил на философский факультет МГУ. Здесь он познакомился с Александром Зиновьевым, который позже написал «Зияющие высоты», одну из самых беспощадных книг о советской действительности. «Жизнь была бурнейшая, были азарт, кипение страстей, поток новых идей», – вспоминал потом Грушин[55]. Университет он окончил за год до смерти Сталина – в 1952 г., и восемь лет учебы в МГУ запомнились ему как лучшие в жизни: «Это была блистательная пора побед, поражений, настоящей борьбы (я разделял и разделяю представление Маркса о счастье)»[56]. «Проблема логического и исторического в „Капитале“ Маркса», – такова была тема университетской дипломной работы Грушина. Объединившись в группу, которую Грушин назвал «лабораторией», трое друзей-философов – Зиновьев, Грушин и Георгий Щедровицкий – внимательно изучали тексты Маркса, ища в них новые смыслы. Однако факультетское начальство, недовольное вольнодумными идеями молодого ученого и его друзей-аспирантов, зарубило его диссертацию.
Послесталинская оттепель привела Грушина в журналистику, в «Комсомольскую правду», в те годы одну из самых смелых газет страны. Здесь он, редактор отдела пропаганды, создал первый в СССР Институт общественного мнения. В газете с многомилионным тиражом стали проводиться первые исследования общественного мнения граждан страны. Их то поощряли, то не давали хода, Грушина то хвалили, то распекали на редакционных летучках. Он проводил свободное время в библиотеках, по крупицам выуживая из редких книг информацию о социологии. Грушин смело выбивал у редакционного начальства деньги на исследования и оплату интервьюеров. Уже тогда он понимал, что хороший продукт не сделаешь на одном лишь «коммунистическом» энтузиазме. «С самого начала моей работы в социологии я отрицал так называемые общественные начала, зная, что науку бесплатно делать абсолютно невозможно», – вспоминал он позже[57].
В 1962 г. Грушин уехал в Прагу работать в журнале «Проблемы мира и социализма» – главном советском интеллектуальном издании, предназначенном для соцстран. Многие видели в подобном назначении возможность приятно провести время, наслаждаясь прогулками по уютным пражским улочкам. Для Грушина же долговременное (он вернулся в СССР только в 1965 г.) пребывание за границей стало шансом познакомиться с социологической наукой Запада. В Чехословакии было больше возможностей прочитать труды иностранных специалистов, да и чешские социологи имели чуть больше свободы, чем их коллеги в СССР. Та долгая командировка оказалась очень продуктивной: «В Праге я пришел и к своей главной (на всю оставшуюся жизнь!) научной теме – массовому сознанию»[58]. Деятельность в созданном им Институте общественного мнения Грушин не прерывал; материалы опросов коллеги присылали ему прямо в чехословацкую столицу.
После возвращения в СССР Грушина пригласили на работу в «Правду», однако газета не согласилась с его предложением принять под крыло Институт общественного мнения. В конце мая 1968 г. был основан Институт конкретных социальных исследований Академии наук СССР (ИКСИ), куда и перешел работать Грушин. А через три месяца советские танки вошли в Прагу, чтобы уберечь от распада Варшавский блок. Одновременно рухнули последние надежды на продолжение оттепели. Для ученого эти события стали личным потрясением: он хорошо помнил улицы города, по которым шли танки его страны.
Еще в Чехословакии, в перерывах между серьезными исследованиями, Грушин написал книгу «In pivo veritas» («Истина в пиве») – контент-анализ высказываний, прочитанных на стенах 764 (!) пражских пивных.
«Не ищите мудрость на дне – она в пене наверху», – гласит одна из чешских пословиц, упомянутых Грушиным в книге. Чтобы исследовать «пену дней», жизнь обычного советского человека, он задумал крупномасштабный Таганрогский проект – социологический портрет типичного города в СССР.
Грушинская команда выполнила задачу, но результатами исследования партийное начальство так и не воспользовалось. «Работа проведена грандиозная, результаты получены уникальные. Но никому не нужные. Ни тогда, ни теперь», – сокрушался Грушин[59].
«Российское сообщество аналитиков общественного мнения вышло из “грушинской шинели“»[60], – так писал о наследии Грушина Борис Докторов. Сегодня к этим трудам обращаются разные поколения социологов. «Личностью он был неординарной, конечно. Очень умный, энергичный, предприимчивый. Все время шел на шаг или на два шага впереди других, опережал время, придумывал идеи – и тут же их внедрял. В этом отношении ему равных не было. Благодаря этой черте характера он и стал одним из создателей ВЦИОМ»[61], – вспоминает один из коллег Грушина Владимир Чупров.
Свое первое исследование «Удастся ли человечеству предотвратить мировую войну?» Институт общественного мнения «Комсомольской правды» начал в мае 1960 года, опрос проводился среди населения европейской части СССР, число опрошенных – тысяча человек. Вопрос был весьма актуален: пусть до Карибского кризиса оставалось еще два года, его первые признаки уже ощущались. 1 мая 1960 г. над Свердловской областью был сбит американский самолет-разведчик U-2, пилот которого катапультировался и попал в руки советских властей. Никита Хрущев не ожидал подобного вероломства от американского коллеги Дуайта Эйзенхауэра и был вне себя от ярости.
Несмотря на огромный тираж «Комсомолки», провести всесоюзный опрос в короткие сроки было невозможно, и Грушин решил ограничиться 30-м меридианом, на котором находилось множество населенных пунктов в европейской части страны. Организаторы выбрали десять из них и опросили по 100 человек в каждом. Респондентам задавали по три вопроса на тему предотвращения войны. После того как газета с заголовком «Да! Отвечает 30-й меридиан» ушла в печать, все, кто готовил опрос, до утра просидели в кабинете главного редактора, ожидая звонка по «вертушке». Наконец, уже под утро, раздался звонок: реакция Хрущева была положительной! Почин молодых социологов поддержало и главное советское СМИ – газета «Правда». «Вот с этой публикации 19 мая 1960 г., собственно, и началась моя социологическая биография», – вспоминал Грушин[62].
Институт работал почти восемь лет и завершил деятельность только в декабре 1967 г. Его авторитет был признан даже ЦК КПСС, поручившим ему провести всесоюзный опрос об отношении народа к словам и музыке гимна СССР. Однако в какой-то момент ИОМ пришлось выбирать между наукой и журналистикой. Грушин попытался скооперироваться с Институтом философии АН СССР, но выдержать правильный баланс не удалось: сильно продвинувшись по научной части, ИОМ совершенно запустил освещение результатов исследований в печати.
Стоит отметить, что большая часть собираемых данных в принципе не могла быть опубликована, поскольку «либо работала на антипропаганду <…>, либо предполагала такие решения проблем, которые, плохо совмещаясь или вовсе не совмещаясь с господствовавшей в обществе идеологией, несли в себе прямую угрозу последней». Институт, таким образом, был обречен уже в тот момент, когда встал на путь науки и отказался от пропагандистской активности: по оценке самого Грушина, «он почти на четверть века опережал российскую историю и в силу этого объективно не имел никаких шансов на длительную жизнь»[63].
Грушин прекрасно понимал, что ему не хватает и социологических знаний, и понимания методологии и методики проведения опросов общественного мнения. В надежде узнать больше он проводил часы и дни в библиотеках, читая все, что удавалось найти по этой теме. Крупицы информации были рассеяны по книгам отечественных авторов, где вскользь говорилось о «буржуазной социологии», и статьям исследователей из стран соцлагеря. Западной литературы по социологии в СССР в то время не было: даже настольную книгу «Пульс демократии. Как работают опросы общественного мнения»[64] Джорджа Гэллапа и Сола Форбса Рэя, вышедшую в США в 1940 г., перевели и издали в России лишь в 2017 г.
С самим Гэллапом советский читатель познакомился все же раньше, в 1976 г., когда газета «Правда» напечатала очерк известного журналиста Бориса Стрельникова «Две встречи в Принстоне». Стрельников стал первым отечественным корреспондентом, который встретился со знаменитым социологом и поговорил с ним о его опросах. «Доктору Гэллапу уже давно за семьдесят, но стройности и подтянутости его может позавидовать юноша. У него крупные черты лица, внимательные серые глаза, добрая улыбка. В руководстве институтом ему помогает сын, который сперва хотел стать священником, но потом увлекся социологией и пошел по стопам отца», – писал Стрельников[65].
В очерке подробно рассказывалось о работе Института Гэллапа: «Составление, формулировка вопросов – дело социологов, работающих в Принстоне. Дело статистиков – выбрать для каждого очередного опроса 300 „выборочных мест“ в стране, причем так, чтобы „плотность“ опроса соответствовала данным последней переписи населения. Если, к примеру, установлено, что на Атлантическом побережье США проживает 30 % всего населения, то в этом районе будет 30 % „выборочных мест“ из 300»[66]. Как и Грушин, Гэллап пришел в социологию из журналистики: еще в университетские годы он возглавил газету «The Daily Iowan» в родной Айове, а затем – кафедру журналистики в Университете Дрейка в том же штате. Несмотря на то что они жили в разных странах, в разное время и при разном политическом строе, Грушин вполне мог бы согласиться со словами Гэллапа: «…я прежде всего репортер. Я пишу о том, что граждане Америки думают и чувствуют».
Грушин, пусть и при несравнимо меньших возможностях проведения реальных опросов, в конце шестидесятых годов сделал почти немыслимое: легализовал опросы в ригидной, косной советской действительности. Его первая и, возможно, самая сильная книга – «Мнения о мире и мир мнений», вышедшая в 1967 г., теоретически обосновала на языке советского официозного марксизма необходимость и возможность изучения общественного мнения в СССР. Она, по оценке видного социолога Владимира Ядова, «совершила переворот не только среди журналистов, но и среди социологов, философов <…> В ней ведь фактически читалось совершенно отчетливо, что в нашей стране нет общественного мнения, потому что общественное мнение – это тот случай, когда люди обсуждают социальные проблемы, а когда они не обсуждают – это сумма индивидуальных мнений»[67]. Спустя четыре десятилетия ВЦИОМ переиздал эту книгу[68], и она вновь разошлась немалым для научного издания тиражом.
Узнать о том, что «думают и чувствуют» советские граждане, Грушину удалось – пусть в масштабах не страны, а лишь одного города, но и это по меркам того времени было немало. Речь идет о Таганрогском проекте – серии массовых опросов городского населения обычного российского города. Таганрогом Грушин занялся еще в Институте философии, а закончил работу уже в Институте конкретных социальных исследований (ИКСИ) Академии наук.
Институт конкретных социальных исследований Академии наук СССР
Основанный в 1968 г. Институт конкретных социальных исследований Академии наук СССР (ИКСИ) – альма-матер советской социологической науки. Создан на базе отдела конкретных социологических исследований Института философии АН СССР. Первым директором ИКСИ стал доктор экономических наук Александр Румянцев, в прошлом главный редактор газеты «Правда». «Системный либерал» того времени, Румянцев смог привлечь в ИКСИ видных ученых, многие из которых стали светилами социологической науки. Во время его руководства в институте работали Борис Грушин, Владимир Ядов, Юрий Левада, Игорь Кон – один из будущих основателей советской сексологии.
Как вспоминал Грушин, идея Таганрогского проекта – изучение экономики домохозяйств, общественных настроений, занятости, досуга и даже состояния преступности в отдельно взятом городе, – принадлежала ЦК КПСС. Добро на проект дали будущий идеолог перестройки, а тогда – влиятельный завотделом ЦК Александр Яковлев, консультант ЦК Левон Оников и будущий директор Института философии АН СССР Георгий Смирнов[69]. Первый Таганрогский проект продлился с 1966 по 1974 г. и стал самым крупным в СССР того времени: он включил в себя 76 разных исследований, 72 из которых были реализованы полностью (и речь идет только о первой волне проекта!).
Таганрог, родина Чехова, город в Ростовской области на берегу Азовского моря с 254 тысячами человек населения, заинтересовал партийных идеологов тем, что почти не отличался от сотен подобных советских городов. Его выбрали не случайно – предварительно было проведено специальное сравнительное исследование ста городов равного размера, по результатам которого город был признан наиболее «типичным промышленным центром России». О Таганроге в 1960-е много писали в газетах в связи с открытием на местном металлургическом заводе цеха-гиганта непрерывной сварки труб и ударной работой местных комбайностроителей, наладивших выпуск «самоходных шасси с навесными молотилками». Но за бравурными отчетами скрывалась совсем другая жизнь. Милицейское начальство фиксировало всплеск преступности, а жители жаловались на отсутствие учреждений досуга и сетовали на жизнь, почти как А. П. Чехов в письме к сестре после посещения Таганрога в 1887 г.: «Мне живется так себе. Было бы скучно, если бы все окружающее не было так смешно».
