Александр Амфитеатров
Марья Лусьева за границей

Полная версия

XII

Хотя пословица уверяет, будто на ловца и зверь бежит, – однако на отельные авантюры столько охотников, что зверя настоящего, то есть истинных жертв романа, – падающих из общества, буржуазных, кругом порядочных, – и на десятую долю Дон-Жуанов не хватает. Вы можете легко понять, с какою чуткостью и осторожностью должны вести себя посредники в приключениях подобного рода и какие безумные деньги должны они брать за риск свой в случаях вроде того, как я рассказала вам о герцоге N. Разбойничий акт возможно иногда осуществить в отеле, но нельзя превратить его в постоянную систему. Между тем спрос на авантюру непрерывный, усиленный, выгодный. И вот в ответ ему явилась симуляция порядочных женщин в тайнейшей из тайных проституции, о которой, в конце концов, знают только двое: сама торгующая собою и ее посредник. Прислуга может догадываться, соседи могут сплетничать, но уличить фальсификацию очень трудно, и ловец-покупатель остается в отличных дураках, воображая будто он сам кого-то дурачит.

Я уже говорила вам, что есть разряд буржуазных женщин и иностранок, которые, путешествуя, сами ищут отельных романов и приключений. Большинство из них веселится своими мимолетными победами, конечно, совершенно бескорыстно, некоторые еще сами не прочь истратиться. Но есть и такие, что, если не сами находят на мысль о возможности соединить приятное с полезным, то очень легко наводятся на нее и охотно принимают представляющийся случай приработать кое-что в добавку к своим, обыкновенно, довольно скудным средствам. Случай при удаче обращается в привычку, и вот вам готова госпожа, которая – истинный клад для отельных посредников, потому что она – дама с головы до ног и никто не заподозрит в ней проститутку, как и она себя проституткою не подозревает, а между тем торгуй ею на самую широкую руку. Бывают милые провинциалки, которые, таким образом, наезжают в Париж, Ниццу, Милан, совершенно как на отхожий промысел, и после двух-трех недель работы возвращаются к очагам своим почтеннейшими в мире матронами. Затем – кочующие авантюристки. Я могла бы вам назвать путешественниц, объехавших таким же образом, от отеля к отелю, весь свет, не истратив ни единой копейки, напротив, нажив капиталец. Английские авантюристки на континенте тут, конечно, идут в первую голову, но и наших, русских, много. Вы имеете понятие о Порт-Саиде?

– Слыхал, но не был, – отвечал Матвей Ильич.

– И я тоже, – сказал Иван Терентьевич.

– И я не была, но вот эта Мафальда, которая вчера вас так удивила собою, трепалась там и рассказывает, что у них была верная примета, когда приходил пароход с Дальнего Востока, велика будет нажива или нет. Если первыми в заведение являлось офицерство, а потом уже валил матрос, – значит, на пароходе или вовсе не было женщин, или ехала настоящая семейная публика. Если же сразу начинал валить матрос, а офицерство показывалось только потом, – значит, на пароходе были две-три одинокие авантюристки-англичанки ил и русские, которые перекрутились со всею кают-компанией и ласково обобрали ее еще в океане. «И ненавидят же, – говорит Мафальда, – в Порт-Саиде этих госпож!» Еще бы: какой хлеб отбивают! Ведь в Порт-Саиде из нашей сестры, проститутки несчастной, попадают уже такие обноски и лохмотья человеческие, что иную сытому мужчине и показать нельзя: стошнит. На то и рассчитана вся торговля, что после перехода от Сингапура всякая европейская ведьма голодным морякам Венерою кажется: pour un coup^[93] золотой платят, да еще и щедро на булавки дают. Между тем к морякам, которые плывут из Средиземного моря, этих женщин даже и выводить не смеют: такой хлам. Ну да вы видали Мафальду, а она из лучших там была: потому и вырвалась еще из ямы этой… Можете судить!

Одну я знала: англичанка была, уже пожилая, но крепкая еще баба, могла нравиться, а смолоду, должно быть, была совсем красавица. Та мне говорила, что она даже не понимает, как это возможно, чтобы красивая женщина платила за отель, за пароход, за железнодорожный билет на дальнее расстояние. Она всю жизнь так прожила. Приезжает в город, берет номер в лучшей гостинице. Высматривает публику. Если есть материал для отельной авантюры, заводит знакомство сама или чрез метрдотеля, которому тонко дано понять, что я, мол, не прочь, а ты старайся – поделимся, внакладе не будешь. Если нет, она выведывает город – и объявляет публичную лекцию. У нее две темы, две засаленные тетрадки, которые она за двадцать пять лет такой жизни не потрудилась даже заучить наизусть, хотя они и поят ее, и кормят, и по свету возят: «О вечных мучениях грешников» и «Телепатические явления и возможность общения с миром усопших». Это – единственное наследство, полученное ею от покойного мужа, какого-то пастора английского, за которым она страшно голодала, потому что его за что-то считали еретиком и он не мог ужиться ни в одном приходе. Теперь она откровенно говорит, что, оставив ей «Вечные мучения» и «Телепатические явления», горемычный пастор обеспечил ее гораздо лучше, чем мог бы обеспечить настоящим наследством тысяч этак в десять фунтов.

«Десять тысяч фунтов я давно прожила бы или любовник выманил бы, а эта белиберда решительно никому не нужна, однако отлично кормит».

На лекциях красавица производит впечатление. Публика у нее, по темам, все возвышенная: духовенство, святоши из аристократии и крупной буржуазии, спириты, оккультисты, – народ, у которого довольно досуга, чтобы заниматься подобными вопросами, а где довольно досуга, там, значит, довольно денег, а где довольно денег, там всегда достаточно праздных мыслей и желаний. Все эти одухотворенные люди ужасно падки на плоть. В конце концов, не бывало случая, чтобы моя прекрасная проповедница не завоевала себе несколько щедрых сердец и таковых же кошельков. Она женщина скромная, то есть не жадная и не честолюбивая, равнодушная к рекламе и крику, – поэтому из нее не вышло авантюристки высокого полета, хищницы, хотя ей представлялись удивительнейшие случаи ограбить большие капиталы, сыграть видную дерзкую роль, нашуметь на все газеты мира. Она любознательна и находит удовольствия в путешествиях, которыми живет, но совершенно бездарна и даже в тетрадях своих ничего не смыслит, хотя повторяет их бесконечно. Если ее втягивают в диспут, она преискусно уклоняется, – если же оппонент человек богатый, приятный и кажется ей рыбкою, способною клюнуть, она с удовольствием позволяет ему разбить ее наголову и так наивно и искренно поражается его гениальною победоносною диалектикою, что вот вам уже и готов новый поклонник из противного лагеря. Недели две-три женщина великолепно сыта, отлично живет, счета ее оплачены, и когда ей надоедает сидеть на одном месте, то уезжает она в лучшем train de luxe с salon bar'ом^[94] и в сопровождении какого-нибудь спутника, который за честь почел оплатить ее билет. Такую жизнь она начала двадцати шести лет от роду. Сейчас ей пятьдесят с лишком. Три десятка годов прокатились у нее этим родом, как по рельсам, без зацепки. Была всюду. И в Китае, и в Японии, и в Австралии, и на Мысе Доброй Надежды, даже в Новой Зеландии и на Шпицбергене. И ни под какою широтою и долготою никогда ни за что не заплатила ни единого собственного пенса.

Но все-таки и подобные барыни, и просто приторговывающие путешественницы – единицы, а нужна постоянная поставка. Тут на сцену выступают молодые начинающие актрисы. Положение их всюду в Европе ужасное. В Германии, Франции, Италии – они всюду – сразу как-то и вне общества, и в обществе: никаких прав и все обязанности, ни следа уважения и необходимость вести себя строже, чем все высокоуважаемые. Иначе с тобою станут обращаться, как с открытою общедоступною проституткою, и втопчут тебя в грязь, из которой никаким талантом не выползешь. Сейчас молодые актрисы в Австрии, Германии, Франции сильно работают, чтобы положить грань между собою и проституцией, которую навязывает им общество, потому что и привыкло оно, и выгодно ему, чтобы актриса была проституткою. Если бы это прекратилось, вы подумайте: уже одна военщина какой шанс потеряла бы из прелестей быта своего. У нас в России актрисы уже лет сорок, а то и больше, не знают той непременной зависимости от мужчин партера, которая на Западе повсеместна, и выбиваются из нее только первоклассные таланты, да и то не сразу. Назовите мне какое угодно громкое женское имя европейской сцены, за каждым остается тенью либо аристократ, либо банкир, для которого когда-нибудь ваша великая артистка была только продажною женщиною. В России это крепостное право давно забыто, в Европе оно едва начитает шататься. И – какими еще робкими, жалкими средствами, какими компромиссами! Как ни вертись, как ни крепись маленькая актриса австрийской или немецкой сцены, но без туалетов ей, по нынешнему репертуару и требованиям публики, существовать нельзя. Значит, нужен или поручик граф такой-то, или коммерции-советник такой-то, который заплатит за туалеты, – нужно содержанство. А при отсутствии одного поручика и одного коммерции-советника, способного расшибиться на крупную сумму, приходится раздробить содержанство в более или менее крупную проституцию и терпеть весь ее местный позор и огласку. Это не под силу и не по характеру очень многим, и вот в последнее время, так лет пять, может быть, десять, очень заметно для нас новое явление. На французской и обеих итальянских Ривьерах в купальных местах на водах появляются немецкие барышни, живущие обыкновенно очень скромно, не в первоклассном отеле, и находящиеся постоянно в весьма определенном мужском обществе, с такими господами, о которых местным обывателям хорошо известно, что они от платонических ухаживаний далеки и времени с хорошенькой женщиной даром не истратят. Видя такую особу, вы можете держать пари на сто против одного, что перед вами – добровольная героиня отельной авантюры. Она может разыграть роль хоть принцессы и играет ее, обыкновенно, очень хорошо, но в действительности это – почти всегда и без исключений – маленькая немецкая актриса. Пользуется каникулами или тем, что осталась без ангажемента, чтобы в свободное время приработать вдали от родины на будущий сезон круглую сумму денег, способную покрыть ее туалетные расходы, а следовательно, избавить ее и от поручиков, и от банкиров, от всего позора и огласки проституции на месте. Проституция дальняя предпочитается проституции ближней, только и всего. Француженки и итальянки тоже прибегают к этому способу, но реже, главный контингент – немки. Правду сказать, французские и итальянские актрисы еще и сами-то не отделались от взгляда на себя, как на фатальных проституток, и простота нравов в этом отношении между ними удивительная. А знаете, откуда немки взяли примеры подобных гастролей инкогнито? С австрийского офицерства. Там бедный офицер, особенно кавалерист; моща ему приходится уж очень туго, весьма спокойно берет отпуск по болезни и едет лечиться… в какой-нибудь женский курорт. Особенно – Platensee^[95] у них в моде, Левико, Гарда. Возвращаются с деньгами и платят долги. Начальство и товарищи знают – и никого это не шокирует.

– Однако! – засмеялся Иван Терентьевич.

Бельский прибавил.

– У нас такие нравы держались сто лет тому назад. В гвардии при Александре Первом.

– А у них процветают благополучно и при Франце Иосифе. Вообще эта немецкая мораль прекурьезная… Самая требовательная и самая покладистая. Сколько подруг-немок имела я на веку своем, которые зарабатывали себе приданое, как половые машины какие-нибудь, до положенного срока и назначенной суммы. Вот, мол, будет у меня двадцать тысяч марок, и я скажу вам – genug und adieu!^[96] – и уеду на родину в свой Вольфенбютгель, и возвращусь в первобытное состояние, и считайте меня по-прежнему девицей, и выйду замуж за своего Ганса, и буду самою добродетельною и строгою хозяйкою во всем княжестве. Кроме немок, никто так не умеет. Француженки – да, но для этого надо, чтобы кто-нибудь догадался в нее влюбиться и жениться: замужем они буржуазятся превосходно, но готовиться к замужеству в школе проституции – решительно не в состоянии. Это немецкая привилегия. О русских, славянах, итальянках, англичанках я уж не говорю: мы все считаем себя погибшими навсегда, падшими, все грызем себя, все чувствуем свои имена вычеркнутыми из общества. Еврейки пробуют барахтаться за свое достоинство, – у них нервов много, характер, темперамент, – но почти никогда не выдерживают – разве, что из жертвы палачом станет, из товара – продавщицею, из проститутки – хозяйкою… А у немок все это – вот как у австрийских кавалеристов, – точно отпуск: уволена от совести на столько-то лет и месяцев с обязанностью возвратиться в срок. Конечно, обобщать это было бы грешно и несправедливо. Есть немки и немки. И по характеру, и по обществу, и по местности, и по племени. Знавала я и таких немок, которые, толкнутые в наш проклятый промысел, давились в петле или отравлялись фосфором в olio после первого же гостя. Но вот этого явления: порока на срок, пунктуальной отдачи себя как бы в службу черту, я в проститутках других наций совершенно не встречала. И добросовестные они в чертовой службе своей до отвращения.

Помнит одно: сейчас у меня одиннадцать тысяч марок, а мне нужно двадцать, недостает девяти тысяч марок. Одну видела в Константинополе, – с нее и взяла эти двадцать тысяч марок. У нее был календарь, размеченный на пять лет, с обязательством – ежедневно, по календарю этому, откладывать пятнадцать марок, а в праздники, в виде отдыха, только десять. Три дня в месяц она не могла работать, но считала их взятыми взаймы у своей кассы и приходила в отчаяние, если в течение месяца ей не выпадало случая пополнить недостающие сорок пять марок. Как-то раз уговорила я ее:

– Да, будет тебе, Клара! Почувствуй ты себя хоть на один день человеком. Отдохни, подыши воздухом, как все люди, – ну подари мне день, поедем с тобою на Принцевы острова…

Подумала и согласилась.

– Подсчитала что, – говорит, – моя касса имеет сейчас триста марок лишку, значит, она мне должна за двадцать дней, – один день я могу ей простить.

Нас было пятеро, своя компания, мы отлично провели время. Но в ресторане после обеда, покуда мы пили кофе, Клара успела переглянуться с каким-то русским моряком и исчезла. Нашлась только к пароходу. А на пароходе до самого Константинополя изливалась мне в чувствах и в благодарностях за то, как прекрасно провела она день и как она теперь в особенности счастлива, потому что не только получила большое удовольствие от поездки, но теперь уже не мучается за удовольствие это угрызениями совести, которые терзали ее с утра. Моряк заплатил ей турецкую лиру, и, значит, день не только не пропал даром, но, напротив, касса ей должна уже за двадцать один день!.. И скажу вам, господа: Клара была кроткая и, по-своему, очень хорошая девушка, добрый товарищ, ласковая, богобоязненная, и я полагаю, что в глубине души своей она была невиннее всех старых дев на свете, – в своем обществе, между нас, распутных, я никогда не слыхала от нее слова грязного, шутки грубой. Но не было такой мерзости, которой она не позволила бы сделать над собою, если вместо пятнадцати франков ей обещали тридцать: лишь бы касса больше должала и сокращала бы ей назначенный срок.

За актрисами следуем мы, профессионалки, которых, однако, по приличному виду и остаткам образования, можно и не принять за профессионалок, если они о том хорошо постараются. Надо сказать правду, это не особенно часто встречается. Интеллигентные девушки и женщины до самого последнего времени в проституции были сравнительно редки. Притом профессия быстро накладывает свой отпечаток. Интеллигентка, барышня уходит куда-то в туман, на задний план, а проститутка выползает вперед с неуловимыми ухватками и тонами, для которых вы, пожалуй, слепы и глухи, но их превосходно ловит на лету любой полицейский, лакей в ресторане, сыщик, кучер фиакра и своя сестра-проститутка, какого бы разряда она ни была. Ловят, конечно, и те знатоки, ловцы отельных авантюр, – поэтому их какою-нибудь случайною самозванкою, первою встречною мамзелью, не обманешь. Вот почему метрдотель и жалел так, что я, с моею внешностью скромной буржуазки, пропустила такой блестящий карьерный шанс… Черт бы побрал его, этого Бастахова, с его пьяной мордой! Утопил он меня!

Теперь уже не то, совсем не то… Я могу идти с вами завтракать в Кова, куда не пойдет Ольга Блондинка и у подъезда которого не решается показать свою компрометирующую рожу Фузинати. Но меня не достанет так надолго, я утомлюсь, как актриса в трудной роли. Было время, когда мне труднее всего на свете было почувствовать себя и держаться проституткою. Теперь, наоборот, несколько дней подряд в роли порядочной женщины, без уличного словечка, без уличного жеста, без колоды старых карт, без моей кушетки, туфель, без папиросы, которую можно палить по-мужски, без бутылки, из которой можно пить стаканом, по-солдатски, – мне невыносимы. Это грустно, но я должна вас предупредить. Это – то, что повернуло книзу мое колесо, то, почему вы находите меня у Фузинати. Вы, мосье Вельский, вчера предлагали мне совершить с вами маленькое путешествие. Я была бы счастлива, но… прямо скажу вам: стыдно и боюсь. Что вы будете делать со мною, если я прорвусь и компрометирую вас? Бывало это, друзья мои, бывало…

Как мы черти из ада проституции, друг друга иногда узнаем, это – что-то поразительное, инстинктивное, выше моего собственного понимания. Все россказни об однообразных булавках, галстухах, серьгах, брошах, помеченных будто бы одним и тем же знаком, голая сказка чувствительных романов о белых рабынях. Если бы было что-нибудь подобное, нам бы и жить нельзя стало. То и дело нарывались бы на скандалы и попадали в скверные истории. Однажды в Бельгии в курьерском поезде сидела я с тогдашним другом моим, японским художником, и его двумя приятелями в вагоне-ресторане. Один из ближних столиков заняла чопорная благообразная старушка в седых буклях, в дорогих черных шелках, и при ней барышня лет шестнадцати: красивое, здоровое созданье, кровь с молоком, датчанка или норвежка, с коровьими глазами и бюстом, как бастион. Пригляделась я к ним и спрашиваю своих спутников:

– Скажите, господа: кто такие, по-вашему, эта старая дама с барышней?

Один говорит:

– Какая-нибудь католическая маркиза взяла внучку из монастыря и везет домой, в деревенский замок, на каникулы.

Мой японец поправляет:

– Нет, это не внучка, а лектрисса. Для внучки у барышни руки грубоваты. Она еще недавно знала черную домашнюю работу.

Третий:

– Не знаю, католическая ли это аристократка. В ней есть что-то Рембрандтово. Такие головы попадаются среди именитой антверпенской знати. Это попечительница какой-нибудь религиозной общины и при ней послушница.

А я:

– Все вы трое попали пальцем в небо. Это – сводня, купившая в Антверпене с парохода свежую девушку, и везет она ее в Париж по поручению или перепродать.

Они меня подняли на смех, даже обругали… Но я стояла на своем.

– Да почему ты так думаешь?

– По тому, как она рюмку взяла, когда гарсон ей ликеру налил…

И что же? Приезжаем мы в Брюссель. Гляжу в окно – на дебаркадере ждет самолично известный парижский посредник, мосье Клод. Узнал меня, раскланялся.

– Кто это? – спрашивает японец. Я объяснила.

– Ну вот, это другое дело, – говорят художники. – Этому верим. Это так. У него и рожа такая. Un vrai laquais endimanché^[97].

Но – доехали мы до Парижа. Выходим, и – что же? Из соседнего вагона лезет эта самая маркиза с внучкою или лектриссою, и мосье Клод почтительнейше поддерживает ее под локоть и передает носильщику ее чемодан… Так и ахнул мой японец. Я его тогда на бутылку шампанского оштрафовала: не спорь!

XIII

После завтрака у Кова хороший городской автомобиль, взятый на площади del Duomo, помчал двух русских и Фиорину по Милану и вокруг Милана. Фиорина называла им главнейшие здания и некрасивые окрестности столицы плоской, болотной Ломбардии. Так незаметно докатились они до Монцы, побывали в парке и поехали обратно в город.

– Хорошо! – говорила разгоревшаяся Фиорина, – за городом свободною себя чувствуешь… Точно из клетки убежала… Этак бы всю жизнь…

– А что, если бы вы в самом деле убежали? – спросил Иван Терентьевич, посасывая сигару свою.

Фиорина пожала плечами.

– Куда? – позвольте узнать.

– Ну да вот, мы завтра уезжаем в Монте-Карло. Хоть бы с нами…

Фиорина засмеялась.

– В России это, кажется, называется ездить в Тулу со своим самоваром?

– Да я ведь не в самом деле, – смутился москвич, – я для примера.

– Ах, для примера! Ну похищать меня для примера я вам не советовала бы. Потому что в первом же городе, где я, беглая, остановлюсь, меня великолепно арестуют как воровку. Не забывайте, что все, на мне надетое, – платье, шелковое белье, шляпа, украшения, брошь, браслеты, даже обувь, – принадлежит Фузинати.

– Однако сегодня он совершенно не следит за вами, – не то, что вчера.

– Да что же ему следить? Вчера его интерес был, чтобы я не удрала от его агентов работать на сторону, ему в убыток. А сегодня – зачем? Все выговорено и условлено. Свое он – часть получил, часть – знает, что получит, а – если бы, pardon, вы оказались мошенниками и не заплатили, – то напишет на меня, да еще и с огромными процентами, новый долг, который вытянет из меня до последнего сантима. Не считая уже того удовольствия, что получит право сделать мне сцену, во время которой он будет орать, а мы с Саломеей должны будем молчать, потому что виноваты. Это развлечение его любимое, но не часто ему достается, потому что без толку оскорблять себя мы не позволяем, а он нас боится. Меня – за то, что я, какова ни есть, а все-таки, хоть в остатках, синьорина. А Саломею – за то, что если она войдет в бешенство, то в доме ни одной целой вещи не останется, и усмирять ее нужен взвод карабинеров. Саломея – ангел характером, если с нею хорошо обращаться, но если ее обижают, а уж в особенности, если меня обижают, то от ее кулаков и ногтей убежит и сам сатана… Фузинати решительно не о чем беспокоиться до завтрашнего утра… даже до вечера. Вот если бы завтра вечером меня не оказалось ни дома, ни в галерее, и я не дала бы ему знать о продлении моего, так сказать, ангажемента, – это, доложу вам, поднялась бы история.

Со мною вы можете быть спокойны: я за ваше предложение не уцеплюсь, – продолжала она, между тем как автомобиль катился между стволами еще голых платанов. Но вообще позвольте вас предупредить: русскую жалостливость к нашей сестре за границею нужно спрятать в карман. Или, по крайней мере, если не спрятать, то применять ее с большою осторожностью. «Как дошла ты до жизни такой?» – здесь, на девяносто процентов, вопрос праздный, потому что ответ будет простой и постоянный: «Самым обыкновенным образом: работницею я заработала бы полторы лиры в день, служанкою – лиру, а проституткою – худо-худо, если десять-пятнадцать лир». У вас там, в далекой России, еще ищут извинительного предлога: житейского или любовного несчастия, чтобы броситься в проституцию: дескать, – хоть червем, да жить, не в омут же головою! Здесь это уже гораздо проще. На проституцию смотрят прямо, как на промысел, доходнейший других, и в весьма многих крестьянских и мещанских семьях, где много дочерей, вы услышите совершенно спокойное и откровенное распределение: «Джузеппина старшая, она получит в приданое виноградник, – значит, выйдет замуж, будет хозяйкою и останется в деревне, при земле. Андреина и Кьяра тоже получат свои части и не останутся без женихов. Белла и Мария – красавицы: им приданого не надо, – только надо стеречь их, чтобы какой-нибудь мерзавец не испортил, а то богатые женихи оторвут их у нас с руками за красоту. Франческа некрасива, зато сильна, как вол, и хорошего характера, понимает хозяйство и любит работу: клад для одинокого бобыля, которому не под силу его участок, либо, наоборот, для вдовца, у которого дети еще не в рабочем возрасте. А Лоренца, Сидония, Марта – и не очень красивы, и слабого сложения. Они должны идти в город – искать работы на фабриках, по мастерским, в услужение к господам, либо far Pamore^[98]». И как скоро такое семейное распределение установлено, все в нем видят самое естественное дело и принимают его как рок какой-то. Настолько, что, скажем, окажись вдруг в интересном положении Джузеппина или Белла, их измучат, истерзают, проклянут, дому позор, отцу и матери отчаяние, а Лоренце, Свдонии, Марте грех совдет с рук, как ни в чем не бывало: разве обругают для приличия, а то – что же? Не все ли равно? Не сегодня, так завтра, девушки обречены far Pamore, – значит, в себе вольны…

– Вы говорите о низших слоях этой профессии, – заметил Матвей Ильич. – Неужели и выше то же самое?

Фиорина подумала.

– Я, право, не знаю, что вам на это сказать. В Италии вообще женщина высших слоев и женщина из простонародья разнятся между собою гораздо меньше, чем у нас либо в Германии, по-моему, даже, чем во Франции. А уж в нашей-то профессии – смешение полнейшее, и табели о рангах никакой. Кто больше зарабатывает, вокруг которой больше мужчин, та и первая, хотя бы она еще вчера гнула спину и мозолила руки на рисовых полях, а подруги ее были – падшие принчипессы какие-нибудь. Этого парижского деления от жалких pieurreuses^[99] до великолепных grandes panaches итальянская проститутка почти не знает. Grandes panaches здесь – это уже полупроституция: главным образом, вторые актрисы, дебютантки, вообще девицы, вертящиеся вокруг искусства, но не для искусства, а пробы ради, как судьба сложится: вывезет талант, встретит меня успех и удача, – буду артисткою и сделаю себе имя; нет, – буду торговать собою из-за кулис, под вывескою сцены. Повторяю вам: какое бы громадное сценическое имя в Италии вы ни назвали мне, на каждом есть в прошлом пятно от того или другого соприкосновения с проституцией. Только в опере этого меньше, потому что там другой товар налицо – голос. Да и то – если певице начинает сразу везти и она с места в карьер попадает в примадонны. А посмотрите-ка, чего стоит маленькой вырасти и перейти в большие. Балет же, оперетка, фарс, легкая комедия, кафешантан, цирк – все это полно проститутками в вуалях искусства до такой степени, что, знакомя вас даже с знаменитостью опереточною, человек из приличного общества непременно предупредит:

– Несчастная девушка. Смею вас предупредить: она вполне порядочная и из хорошей семьи… Приходится заниматься таким ремеслом… фамильное несчастье…

Италия, кажется, богаче всех стран Европы классом маленьких буржуа, piccoli borghesi^[100]. В ней мало крупных капиталов и предприятий, но множество маленьких и средних торговых дел, которые возникают и лопаются, как пузыри. Затем, прогорев, семья этакого piccolo borghese распадается. Старики философически запираются с уцелевшими крохами состояния кончать жизнь в каком-либо медвежьем углу родной провинции, где можно жить на лиру в день, питаться маисовою полентою и кислейшим вином по сольду пол-литра; мужская молодежь уплывает искать счастье в Бразилии и Аргентине, а женская – выбрасывается в Милан или Рим и становится либо прямо проститутками, либо проститутками после того, как хорошо нажглись на разных пробах женского труда, либо, наконец, проститутками под видом и предлогом какого-нибудь женского труда. Половина не половина, но наверное треть товарок моих – дочери или сестры мелких банкротов. Да оно и понятно. Ни на какой интеллигентный труд они неспособны, потому что совершенно невежественны, – и настоящим-то интеллигенткам в Италии покуда хода нет и некуда приложить силы свои! А для черного труда – слишком барыни. Ну и несут в общество на продажу тот непременный товар, который природа дала: самих себя.

Из проституток этого типа много насчитаю вам таких, которых можно назвать полувольными. Это – либо красивые девушки, почему-либо засидевшиеся в невестах до отчаяния когда-либо выйти замуж, либо обманутые невесты. Опять-таки вряд ли где-нибудь число плутов-женихов и обманутых невест больше, чем в Италии. Тут, конечно, солдатчина на первом плане. В итальянском простонародье и среднем сословии развит пренелепый обычай жениховства. Редкий парень уходит на военную службу, не обменявшись честным словом или не обручившись формально с какою-либо девушкой. Затем она открыто считается его невестою, – стало быть, для всех других парней неприкосновенною. На невесту свою он имеет все права мужа, кроме одного, главного: до свадьбы он должен довести ее невинною. Казалось бы, чего уж лучше девушке – получить этакого заинтересованного хранителя? На самом же деле получается прескверный мужской разврат и гибель множества девушек. Отпуска солдат-женихов домой на побывку это, – я и сама наблюдала, и десятки подруг говорили, – амурный кошмар какой-то. Во-первых, конечно, то требование – относительно блюстительства за невинностью – исполняется только добросовестными, а их немного. Во-вторых, добросовестные распоряжаются со своими красавицами, пожалуй, еще того хуже. Понятие невинности принимается в этой среде самым грубым образом, в анатомическом символе, – вы, надеюсь, меня понимаете. Значит, лишь бы в этом смысле все обстояло благополучно, а затем – нежничайте себе, как вам угодно. Примите в соображение темпераменты южные, примите в соображение, что невесты – деревенские дурочки либо полудикие мещаночки маленьких патриархальных городков, а женихи к ним приходят развращенные казармами и улицами Турина, Милана, Рима, Неаполя. В конце концов, жениховство превращается черт знает во что! «Невинная» невеста доходит к венцу, обученная всяким противоестественным штукам и фокусам и очень часто уже больная чем-нибудь, если не вовсе скверным, то, во всяком случае, не похвальным. А – что нервных недомоганий и заболеваний приносят подобные отношения! Какие женские недуги бывают последствием этих жениховств! – трудно и рассказать. Вот пробудет этакий гусь в отпуску свои 28 дней, развратит за это время невесту свою до состояния совершеннейшей, как теперь говорят, демивьерж и уходит обратно в полк. А свято место пусто не бывает: глядишь, на его очередь – к девушке, раздразненной и неудовлетворенной, втихомолку подбивается какой-нибудь заугольный конкурент, не связанный уже никакими обязательствами. Это до такой степени обыкновенно, что в каждом городе, в каждой деревушке вам покажут местного Фоблаза, специалиста ловить момент – утешать покинутых невест. Девушка барахтается немного против соблазнителя, но, в конце концов, горячая кровь берет свое, – к тому же жених обучил ее таким отношениям, при которых последствий не бывает. Начинается сближение и – так как на новом герое никаких обязательств не лежит, то, конечно, вскоре открываются последствия. Беременная девушка в маленьком буржуазном местечке – несчастнейшее существо в мире, а впереди грозит расправа разъяренного жениха, который менее всего на свете думает о том, как он сам дрессировал невесту свою к непременному падению, а, напротив, хвастается, насколько он был воздержен и благороден, но она – подлая, развратная, потаскушка… И вот девушка либо сама удирает, либо какая-нибудь сердобольная бабушка-тетушка ее отсылает в большой город – скрыть стыд. Ну а здесь, при той школе предварительного разврата, при том убийстве именно стыда-то, которым обработал ее почтенный кандидат в супруги, разве долго свертеться? Капканы-то направо и налево стоят… Есть у меня одна. И ребенок – женихов, и жених не отказывался грех покрыть, а она все-таки у Фузинати очутилась.