Александр Амфитеатров
Марья Лусьева
XXV
До появления в Петербурге гонимого козлом немецкого миллионера участие Марьи Ивановны в операциях госпожи Рюлиной ограничивалось по-прежнему ролью soupeuse, – ужинающей и прожигающей жизнь демивьержки, для богатых холостых компаний и – новенькое – фигурантки для «живых картин» в афинских вечерах, которыми развлекались граф Иринский и другие маститые гости генеральши[49].
– Что же вы представляли? – с оживленными глазами заинтересовался Mathieu.
Марья Ивановна посмотрела на него с презрительною злостью и нетерпеливо дернула плечом.
– Что я вам буду расписывать, – что? Разумеется, не «Пострижение монахини» и не «Первый день в школе»!.. Ведь рассказывала я вам, какая живопись висела по стенам у Рюлиной… Ну, эти самые милые сюжеты и воспроизводились.
– Ах, это – как намекала вам ваша подруга?
– Да, Ольга Брусакова… Если бы я тогда понимала!
– Неловко это? – с деловою прямолинейностью задал вопрос полицеймейстер.
Марья Лусьева бросила на него уничтожающий взгляд и сказала сквозь зубы:
– Попробуйте!
Полицеймейстер крякнул и не нашелся ответом.
– Нет, что же? – выручил его Mathieu le beau. – Тигрий Львович данных для того не имеет… Вы уж лучше про себя!..
При первом своем «дебюте» Маша участвовала в группе «Трех Граций» – с Люцией и с какою-то совершенно безмолвной на всех языках, не исключая родного, шведкою, которую Лусьева видела только однажды в жизни, – именно вот в этот вечер и на этом «спектакле».
– Я не имела духа выйти: так было ужасно, позорно, скверно… Стою, уже убранная и причесанная по-гречески, как надо, – сама Полина Кондратьевна голову убирала, – стою перед дверью этою проклятою, зубами стучу, лихорадка колотит. Ну вот не могу перешагнуть в ту комнату и не могу!.. Полина Кондратьевна, Адель стараются около меня – просят, приказывают, злятся, грозят… не могу! А бить не смеют… зубами старуха скрипит, а ни щипнуть, ни ударить нельзя: если зареву, – гостям будет слышно, граф губу оттопырит, что mauvais genre[50], – дерутся! Да и как же потом будет меня выпустить – заплаканную? Ведь комната – не сцена: все видно, каждый синяк, всякая царапина на теле обозначится; а если за волосы, – прическу смять должны… Ольга тут тоже, – она в тот вечер «Запарилась» изображала, картину художника Матвеева, – сама в три ручья плачет надо мною, а умоляет: «Все равно уж, Машенька: если ты на это пошла, то судьба такая… надо начать! Ободрись, – что тянуть-то? Перед смертью не надышишься!.. Ступай!..» Нет, не могу. Ноги – точно ватные, колени гнутся… Они меня – Валерьяном, они меня – шампанским, они меня – коньяком… Ничего не помогает: нет сил, и шабаш!.. И вдруг – Люция влетела?.. Злая, красная, огромная… «Долго еще, – кричит, – эта невинность ломаться намерена? До утра, что ли, я, по ее милости, мерзнуть буду?..» И затопотала на меня пятками… Никто еще в жизни на меня не орал… У меня кровь так к вискам и хлынула! Света я не взвидела! Ни стыда, ни страха не осталось в глазах! Завизжала что-то ей в ответ и сама не помню, как выскочила за дверь, как очутилась в той комнате, перед занавескою, как стала в позу… – вся в электричестве… Люция после удивлялась: «Ну и обругала же ты меня, девушка! Откуда слова взяла?..» А я не помню… Потом легче стало, привыкла, некоторые картины даже самой нравились… Я больше в Тициане имела успех… Уж очень хвалили меня: и богиня-то я, и статуя, и мрамор живой… Что же? Со всем освоиться можно. Балерины привыкают же, актрисы тоже, которые в оперетке и в феериях… Разница не велика. И публика у нас бывала та же самая, – только что меньше ее, да в комнате, а то весь балетный первый ряд!..
(Генне-Ам-Рин, 32. – Историю «живых картин» я изложил с давнего рассказа первоклассной опереточной звезды, которая имела несчастие состоять в кабальных отношениях к их устроительнице, – надо думать, не долговых, потому что женщина эта сама зарабатывала от сцены немалые тысячи и в средствах не нуждалась. Я имею право говорить об этом случае, потому что он когда-то был сообщен мне его героинею с предисловием: «Вот напишите повесть о моей жизни». В лапы «генеральши» (обобщаю в данном случае кличку нарицательно) она попала еще консерваторкою через… торговку-разносчицу, у которой покупала кружева и которая в Москве семидесятых и восьмидесятых годов была, оказывается, своего рода знаменитостью.)
XXVI
– И часто мучили вас подобными спектаклями? – спросил полицеймейстер.
– В месяц раз пять или шесть, не больше… это очень дорогая забава.
– И все было шито-крыто? Полиция не беспокоила?
Лусьева пожала плечами и окинула полицеймейстера язвительным взглядом, под которым тот невольно опустил глаза и даже как будто слегка покраснел бурым румянцем.
– В самом деле, – опять поддержал его Mathieu le beau, и на этот раз очень некстати, – в самом деле, не могла же полиция не знать, что в доме госпожи Рюлиной происходят оргии… ну, хотя бы только подозревать, наконец… Достаточно подозрения, чтобы вмешаться.
Лусьева возразила медленно и ядовито:
– В присутствии господина полицеймейстера, чтобы не обидеть его мундира, я отвечу вам на это только одно: и уши, и глаза одинаково могут быть золотом завешаны.
Полицеймейстер угрюмо промолчал. Лусьева продолжала, злорадно торжествуя:
– Много я чудес видывала на веку своем – чуда не видала: полиции, которая взяток не брала бы… Присутствующие, конечно, исключаются.
– И по вполне заслуженному праву, – любезно заметил Mathieu le beau, – Тигрий Львович известен своим рыцарством и бескорыстием.
– Уж не знаю, известен я или нет, – проворчал полицеймейстер, – а только что не беру-с, – это верно. Не беру.
– Так за вас кто-нибудь берет! – хладнокровно возразила Лусьева. – Вы-то, может быть, не берете и даже не хотите брать, но – оглянитесь хорошенько назад: уж наверное найдете какого-нибудь притаившегося человечка, который за спиною вашею дерет с живого и мертвого. Может быть, даже и от вашего имени… Не бывает, что ли? Какой же обыватель поверит, будто полицеймейстер может быть феникс бескорыстный? Только постучись да скажи, что надо для полицеймейстера, – никто не усомнится, всякий даст. А уж особенно у кого хвостик замаран. Кто вином без патента торгует, игорный дом держит, промышляет тайною проституцией… Эх вы! Меня сам Зволянский[51] в ванне с шампанским купал, а вы хотите, чтобы Рюлина боялась полиции!..
Полицеймейстер густо кашлянул и возразил тоном строгим, но не слишком решительным и твердым:
– Не все же таковы, сударыня…
Лусьева злобно засмеялась…
– Нет уж, знаете, каков поп, таков и приход. Что-то я праведников-то в сером пальто с серебряными пуговицами не много видала.
– Я не решусь отрицать… К сожалению, вы правы: этот порок распространен в нашем ведомстве, и некоторые из моих коллег и сослуживцев, действительно, обличались в потворстве торговцам живым товаром… и даже… гм… как ни грустно сказать, даже в соучастии…
– Чего там – в соучастии? – грубо рванула Лусьева. – Кому же и знать, если не вам? В Кронштадте Головачев, в Николаеве Бирилев, на чужое имя, прямо открытые публичные дома держали…
– Н-да, – подтвердил Mathieu le beau, играя карандашом, – это было… я читал…
– Вы мне лучше вот скажите, – настаивала Лусьева. – Ваша полиция проппрафляется часто, и тоща ее ревизуют из Петербурга. Так вот – была ли хоть одна такая ревизия, чтобы не открыла она печек и лавочек-то этих, связей и дружества между полицейскими и притонами, в которых развратом торгуют? Ведь это же главный полицейский доход. Разве вот – игорные дома и клубы еще больше платят. Без покровительства и потворства полиции, конечно, истиной не просуществовал бы и дня. Но кому же из полиции было поднять на нее руку, если она сыпала тысячами? И – если бы вы знали – в карманы каких тузов! Кому в охоту лишиться этакого постоянного дохода и закрыть себе этакую верную кассу страховательную против черного дня? Проворуется туз полицейский, надо пополнить растрату, – к кому бежит за деньгами? К «генеральше»! Отдали полицейского под суд, грозит ему предварительное заключение, следователь требует залог, – опять Рюлина выручает, либо Буластиха, либо Перхунова, либо Юдифь… Неправда, что ли?[52]
XXVII
– Не то чтобы неправда, – слабо отбивался угрюмый полицеймейстер, – но уж слишком вы обобщаете. Конечно, дружество бывает. Даже часто. Но ведь подобные дружества весьма непрочны, – до первой ссоры-с… И тогда…
– Что же тогда? Все переплетено в неразрывность, в круговую поруку. Топить этакую «генеральшу» для полицейского значит утопить, за компанию, самого себя. И для «генеральши» тоже – подвести полицию под следствие – уж чего бы легче! – да ведь вместе и самоё себя увязишь в уголовщине так, что потом уж и не вылезть… Вы думаете, не бывало доносов? И анонимные письма посылались, и девушки некоторые, из смелых, прямо к властям обращались за защитою… Ничего! Сама же полиция и предупреждала тогда Рюлину, что, мол, – остерегись маленько! держи ухо востро!.. Ну, и выходила «генеральша», по секретному дознанию, белоснежною голубицею, а донос оказывался клеветою… А всего чаще подобные извещения прямо складывались под сукно, а то и бросались в корзину. Одна хохлушка, Галею звали, – бойкая была, – чуть-чуть не подвела нас под прокурора. Что же? Правда, пришлось-таки Полине Кондратьевне порастрясти банковые вклады свои, но зато полиция живо обернула дело вокруг пальца, и, в конце концов, следствие осталось с носом, хохлушку признали нервнобольною, психопаткою, и «генеральше» же отдали на попечение…
– Жутко, поди, пришлось бедняжке? – спросил Mathieu le beau.
– Нет, ничего. Старуха была уж очень напугана, опасалась тиранить, чтобы не повторился скандал. Хоть и обидно ей было, а все-таки поторопилась сплавить Галю в провинцию… там она, говорят, даже замуж вышла… Вот тебе и сумасшедшая!
Голос Марьи Ивановны, когда она рассказывала о мнимом сумасшествии Гали, зазвучал каким-то неопределенным испугом, и глаза сделались странные, подозрительные, с бегающим в глубине их тревожным светом.
Полицеймейстер посмотрел на нее и подумал: «Сама-то ты, сударыня, что-то – как будто – не совсем того… не совсем в равновесии».
А Лусьева оправилась и продолжала:
– Когда полиция заинтересована в деле, то – хоть семь министров на то дело войною пойди: все останутся в дураках. Как же! Следили ведь за ними в то время, как Галька-то нажаловалась… усиленно следить было велено. Кто вошел, кто вышел, все было известно. Ну и в конце концов что же могли уследить? Живет себе богатая вдова, Полина Кондратьевна Рюлина. Живет на доходы с капитала. Интимно близка к графу Иринскому, одному из богатейших и влиятельнейших людей в Петербурге. Тогда-то у госпожи Рюлиной был завтрак, обед или ужин, на котором присутствовали граф Иринский, Сморчевский, Фоббель… слава Тебе Господи! не маленькие люди! за шиворот их, так вот с бухты-барахты, ни село ни пало, не возьмешь! А у нас и куда громче и властнее гости зауряд пировали… Иногда, бывало, такое светило блеснет на горизонте нашем, что вся обомлеешь перед ним, дрожмя дрожишь от страха, уж и не знаешь, как его титуловать… Одна Люська у нас на этот счет была дорогой человек – бесстрашная: хоть китайского богдыхана или шаха персидского ей предоставь, – и с тем будет запанибрата!
Полицеймейстер проворчал, все еще не сдаваясь:
– Доносы иногда залетают на великие высоты, – тогда полиции уже не до попустительства-с: каждому надо свою шкуру спасать, покуда не погиб, как червь, за одно уже незнание и неслежение.
Лусьева отрицательно мотнула головою.
– Нет. Относительно Рюлиной полиция всегда осталась бы права. С какой стати было ей следить за квартирою «генеральши»? Какое может быть дело полиции до гостей в частной аристократической квартире? Ведь не политикой занимались. Откуда подозрения? Рюлина никогда не была на дурном замечании. Знакомства у нее – блестящие. Скандалов громких у нее не случалось. Что же полиции? Часть города, где был наш дом, – самая шикарная. Пять-шесть человек гостей – не сборище какое-нибудь, даже если бы и каждый вечер, а у нас – редко больше двух раз в неделю, а чаще – один раз. Журфиксы тоже у всех бывают: не на что полиции обратить внимание, хотя бы и несколько карет у подьезда… Да и говорю вам: не такие люди нас посещали, чтобы очень бояться полиции. Наоборот: пред большинством наших гостей полицию лихорадка била.
– Ну, если бы, – вмешался Mathieu le beau, – если бы случилось все-таки нечто, – хотя, по-вашему, и невозможное? Вообразите себе счастливо попавший донос, который возымел действие с быстротой молнии, – местная полиция не успела ни слова шепнуть вашей Рюлиной, потому что сама попалась врасплох, – и производится внезапная облава? Ведь в таких случаях даже принято употреблять в дело полицию не местную, которая может быть заинтересована или куплена, но – нарочно берут – чужую, командированную из далеких окраинных районов.
Лусьева с уверенностью возразила:
– Ничего не нашли бы. Разве что – перевернуть вверх дном весь дом, разобрать несколько перегородок, ободрать обои, сломать две-три стены. Эта комната, – гобеленовая, – где мы давали представления, была настолько хорошо замаскирована, что мы сами, девушки, – без Полины Кондратьевны и Адели, – днем не находили в нее входа…
– А пресловутые картины на стенах?
– Они висели в другой части дома: то была совсем особая квартира, снятая на чужое имя… Наш дом был небольшой, трехэтажный, всего в восемь квартир. И все они были заняты Рюлиною на разные имена, и во всех жили подставные хозяева… тот же Ремешко, например, факторша одна из светских, вообще господа и госпожи в таком роде… На имя же самой генеральши было записано только небольшое помещение нижнего этажа с окнами во двор, – очень простенькое, небогатое: обыскивайте его, сколько хотите! Там она принимала людей, которые приходили к ней не по торговле, и незачем им было видеть верха… Мой отец, например, был очень удивлен, когда побывал с визитом у Рюлиной. «Что же ты, Маша, говорила, будто Полина Кондратъевна уж очень хорошо живет? Ничего особенного, обыкновенная самая обстановка, видать, что женщина не бедная, но деньгами вокруг себя на роскошь не швыряет».
– Однако, сколько видно, она рисковала огромными расходами?
– Да. Я знаю наверное, что эти восемь квартир стоили ей тринадцать тысяч рублей в год, и, если бы домохозяин набавил вдвое, пришлось бы заплатить[53]. Хозяйкою той квартиры, где давались «живые картины», считалась старушка, дальняя родственница Адели… даже и не помню уже, как ее звали!.. Я долго – до тех самых пор, пока не поселилась у Рюлиной совсем, принимала ее за экономку какую-нибудь или, как говорится, «чуланную приживалку»: хрюзьба, из ума выжившая!.. Вот ей бы и пришлось отвечать в первую голову, если бы случился донос и обыск. Тоже очень хорошее жалованье имела[54].
XXVIII
Захваченная рюлинскою мышеловкою, Марья Лусьева утонула в мутном омуте, который со дня на день все крепче сковывал ее ноги втягивающей вглубь тиной. По возвращении из путешествия со «стальным королем», ее телом стали торговать уже систематически, как товаром, дорого таксированным, но в предложении по спросу. На беду Маши, в недрах особняка произошла некоторая бурная революция. Из кабалы у генеральши вырвалась на волю, с большим для Рюлиной ущербом и на этот раз в самом деле не без великокняжеского участия, козырная дама колоды, та самая Юлия Заренко, о которой Адель когда-то рассказывала Маше, что она разыгрывает из себя Фрину и так слывет в городе. Маше пришлось занять ее место и, таким образом, повыситься как бы в примадонны генеральшина персонала.
(Кличку «генеральши» для Рюлиной я взял из Москвы, где под таким именем очень долго процветала Рюлина своего рода, в гостиной которой золотая молодежь и мышиные жеребчики имели самые неожиданные дамские встречи. Притоны ее помещались на Никитском и Рождественском бульварах. Фирма передавалась в трех поколениях, причем утверждали, что с первой «генеральши» покойный Всеволод Крестовский написал свою фон Липпе в «Петербургских трущобах». Кузнецов, 246. – Заграничные примеры (процессы Леруа, Рисбахский, Ростерт и др.) см. у Генне-Ам-Рина. Когда я впервые печатал «Марью Лусьеву», в московских газетах появилось интересное сообщение о доме свиданий в Николаеве, устроенном похоже на то, как описана у меня торговля «генеральши» Рюлиной. Южные газеты, перепечатывая известие, прибавляли, что подобное lieu de retraite aristocratique[55] имеется и в Одессе: были даже поставлены инициалы коммерсантки, им промышляющей. По справкам моим у одесситов, инициалы зги очень популярны в городе. А вот что писал мне по этому поводу одесский журналист А. Чивонибар (автор интересной книги «Каторга. Тюрьма. Голод»): «Дома свиданий, о которых вы спрашиваете, существовали и существуют в Николаеве и Одессе. Полиция знает и… пока нет скандала, молчит. Содержательницы „домов“ соблазняют девушек и замужних женщин обещанием выгод, – капиталов, бриллиантов и пр. – и эксплуатируют их. Девушки и дамочки – так называемые „частные“, приходящие. Они – при родителях или при муже; получив записку, отлучаются на „дело“. Дороговизна жизни, желание красиво одеваться и вообще все более устанавливающаяся „свобода нравов“ способствуют умножению числа тайных „честных“ проституток. Содержательница одесского дома свиданий Г-берг. О ней была напечатана корреспонденция в „Русск‹ом› слове“ Дела в суде оканчиваются штрафом или арестом (небольшим); на днях в Одессе супружеская парочка оштрафована по 50 р. за это занятие. 21 сентября 1903 года». См. также книгу одесского журналиста Кармена – «На дне Одессы». Ростовские и екатеринославские газеты в 1902–1903 году оглашали подвиги какой-то кочующей «баронессы». Таким образом, зло это оказывается повсеместным в больших русских городах, принимая только разные размеры и окраски.)
Специальностью «генеральши» была торговля исключительно «порядочными» женщинами хорошей репутации, стоящими вне подозрений в продажности. Главным орудием вовлечения их в разврат являлся систематический шантаж, – разнообразный, вкрадчивый, повелительный, беспощадный. Агентов, агенток, факторш, «ходебщиц», собственных сыщиков и сыщиц имелась в распоряжении Рюлиной очень изрядная армия, – и дорогая. Были у нее слуги на постоянном жаловании, были на сдельной плате. Одни жертвы ловились на любовь, на обманы обещанием жениться, другие затягивались в тенета деньгами, кредитом, векселями, третьи порабощались каким-либо уголовным секретом, четвертые, наконец, просто приводились к убежденно, что, при условии мертвой тайны, которую обещала им, и действительно сохраняла Полина Кондратьевна, ремесло продажной женщины нетрудно и доходно. К таким принадлежала Жозя. Но их в рюлинском гареме было меньшинство, и «генеральша» не ценила их высоко.
– Подобные особы слишком легко перескакивают в откровенные кокотки. А мне кокотка – ни к чему: она только цену сбивает и моих компрометирует. Я с кокотками рук марать не хочу: я работаю порядочным товаром[56].
Старая ведьма была положительно гениальна по умению создавать «порядочные» обстановки и условия даже для самого шального, разнузданно-продажного разврата: угостить и утешить клиента, и оберечь свою рабыню.
– Уж у меня этого быть не может, как у других, – гордилась она, – чтобы муж жену сюрпризом встретил или знакомый знакомую опознал. Никаких дурацких альбомов и смотрин на удачу![57] Я все заранее в расчет принимаю. Мне о каждой моей и о всяком клиенте всегда вся подноготная до последней порошинки известна.
Всего в кабале у нее было от пятнадцати до двадцати женщин, рассеянных в разных концах Петербурга и рассыпанных по разным общественным слоям, начиная снизу, – сбитыми Питером с толка деревенскими девками, вроде вот этой песенницы без голоса, а плясуньи без грации, которую прихоть столичного разврата возлюбила под именем «горничной Люськи», – и, кончая вверху, – превосходительною супругою очень видного чиновника, известного своею неподкупною честностью и бедного не по месту, которое он занимал. Супруга очень любила мужа, имела на него большое влияние, но аристидовых правил его не разделяла и тайком побирала взятки, паче всего на свете трепеща, что муж когда-нибудь и как-нибудь о том прослышит. На этом именно и поймала ее одна из доверенных факторш Рюлиной. Чиновнице дали крупную взятку за дело, о котором знали заранее наверное, что она будет бессильна его провести; затем выждали, когда она профинтит деньги и окажется без гроша, – и тут-то приступили: либо подай немедленно всю сумму, либо будем жаловаться мужу. Перетрусившая дама заметалась по Петербургу в поисках кредита и тотчас же нашла его: благодетельная рука другой факторши направила ее к Полине Кондратьевне, а та уже сумела окружить рыбку со всех сторон своею крепкою, шелковою сетью. С тех пор чиновница, – вот уже который год, – получает время от времени от Рюлиной любезно-условные предписания и в ответ на них, не смея и пикнуть против, садится в карету и скачет, куда велено, с такою исполнительностью, как Ольга, Жозя, Люция и Маша.
(Случай этот перенесен мною в Петербург из Одессы, где его свидетелем был В. М. Дорошевич. Но впоследствии я имел наглядные доказательства, что подобный подпольный полусвет des lionnes pauvres[58] имел не одну жертву или жрицу среди дам петербургского бюрократического круга 1910–1918 гг. Что творилось хотя бы вокруг пресловутой Ольги Штейн! 1923.)
