Александр Струев
Царство. 1951–1954
14 апреля, вторник
С обратной стороны кремлевской столовой, той, где готовили не высшему руководству, а всем рангом ниже, в узком кабинете с низкими кирпичными сводами, имеющим одно единственное продолговатое окно, выходившее в глухой каменный двор – крошечное пространство между стоящими почти вплотную зданиями, сидели два генерала.
– Что будет? – с сильным кавказским акцентом, печально проговорил седовласый генерал-грузин.
– Несладко будет, – отозвался генерал помоложе, сидящий за письменным столом, сухой, длинный, с острым насмешливым взглядом. На его гимнастерке красовалась внушительная орденская колодка, но похоже, не он был среди них старший. И генерал за столом был грузином.
– Как бы, Ваня, нас с тобой за порог не выставили, – продолжал пожилой толстяк.
– Лаврентий Павлович не даст. Золотой человек! – с ударением отвечал зав столовой.
– Лаврентий Павлович замечательный человек, да только ему могут подхалимы напеть, голову задурить, время, сам знаешь какое, точно пожар кругом! – с опасением высказался старший.
– Ты, Роман Андреевич, не кошмарь, не пропадем!
– Тебе легко говорить, ты кремлевской столовой заведуешь, на тебя внимания не обратят, а я то в Кремле кручусь, закупаю, то по булганинским домам с харчами мотаюсь.
– Николай Александрович нынче в чести, с ним не пропадешь.
– Меня любит. Знает, что я к нему от Иосифа Виссарионовича пришел! – добродушно отозвался сталинский снабженец. – Пару раз я Маленкову продукты возил, жена у него – цербер, там точно не задержусь. Хорошо Булганин меня к себе тянет. Посадит напротив, обстоятельно объяснит, что требуется. Любит покушать!
– Радуйся! – отозвался бывший сталинский шашлычник.
– А ведь Георгий Максимович председателем правительства стал, а не Булганин и не Берия! – тихо добавил Роман Андреевич.
– Георгий Максимилианович! – поправил Ваня.
Седой генерал осекся.
– Смотри, не путай!
– Вырвалось! – поежился снабженец.
– Каждому ясно, что за главного теперь товарищ Берия, – разъяснил шашлычник.
Лаврентий Павлович с каждым днем набирал силу. Являясь первым заместителем председателя правительства, он требовал у министров отчета по любым вопросам, и областные начальники стояли перед ним навытяжку, все побаивались его взрывного характера, но и вопросы он решал без проволочек. Берия стал центром принятия решений. Предсовмина Маленков каждый день бывал у министра внутренних дел, и Хрущев с Булганиным к нему торопились.
– Георгия Максимилиановича я на все сто уважаю, но Лаврентия Павловича, уж извиняюсь, гораздо больше! – поддержал выводы товарища Роман Андреевич.
– Когда я на «ближней» жарил, после товарища Сталина сразу Берии шашлычок подносил, а потом – Маленкову. Авось не забудут! – вздохнул зав столовой.
– Лаврентий Павлович с тобой завсегда ласковый был, и Маленков тоже. А я иной раз перебарщивал, засиживался с правительством за столом, теперь себя ругаю. Но ведь сам Сталин меня звал! Два раза сильно напивался, может, наговорил лишнее – не помню! А однажды случайно Хрущева толкнул! – уныло выговорил старый грузин. – Из-за этого особо мучаюсь.
– Хрущев против Лаврентия Павловича пустышка, без команды не пикнет, а товарищ Берия своих в обиду не даст, – имея в виду себя и пожилого товарища, заключил орденоносный шашлычник.
– Все равно как-то неудобно!
– Булганина держись!
– Обеими руками держаться буду!
– А Георгий Максимилианович государственник, он на мелочи размениваться не будет, – продолжал размышлять завстоловой.
– Дай-то Бог, дай-то Бог! – запричитал Роман Андреевич. – У меня, знаешь, еще и возраст не подходящий. Мы с Иосифом Виссарионовичем одногодки, это ты молодой.
– Я молодой? – отмахнулся шашлычник. – В следующем году пятьдесят.
– Мне в январе семьдесят два стукнуло! – Закупщик стал мотать седой головой.
– Не трясись, не до нас теперь!
– Как сказать, как сказать! – сокрушался снабженец. – Я для тебя тушенки оленьей припас и омулей отборных. Прямо светятся!
– Северную рыбку уважаю.
– Шофера ко мне подошли.
– Сделаю. Вот и кончилось великое царствование! – тяжело вздохнул генерал-шашлычник.
– А Валеньку куда дели?
– На дачу к Василию Иосифовичу отрядили, она Васю с малолетства знает.
– Это правильно, ведь столько лет с Хозяином под одной крышей.
– Все плачет по нем, убивается.
– Слезами горю не поможешь!
– Говорят, ее за штат МВД вывели, сказали, органам не соответствует. Значит, и зарплата теперь будет другая.
– Вале это неважно – детей нет, мать с сестрами похоронила.
– То да, то да! Она Васе зарплату несла, – уточнил пожилой генерал-грузин.
– Дуреха! Васька все прогуливал.
– Говорила, у него детишки.
– Детишки! – скривил лицо шашлычник. – Нагуляется с бабами, уже и не знает, кто от него понес. Последнее время не просыхал!
– Как бы нас с тобой за скобки не поставили! – снова забеспокоился закупщик. – Мне, как генералу, тройную зарплату в конверте дают, ну, ты знаешь! Машина на работу возит, дачка в «Соснах» положена, кремлевская поликлиника. Как всего этого лишиться?
Сидящий напротив хмурился.
– Как бы Маленков своих не понапихал, – распереживался снабженец. – На спецбазу нового директора сунут, и, считай, мне приговор!
– Не до нас им, объясняю! – раздраженно высказался завстоловой.
– А Хрусталева куда?
– Его заместителем коменданта Кремля назначили.
– Значит, не разбазариваются кадрами.
– Поглядим. Я при генералиссимусе, считай, десять лет на шашлыках простоял.
– Я при нем – двадцать два! – с гордостью отчеканил Резо, переименованный в Романа Андреевича. Это он вызвал из Гори шустрого Вано, сына старшего брата, и определил на шашлыки. Месяц Вано стажировался в доме у Берии, бериевский повар награждал неотесанного провинциала подзатыльниками и трехэтажным матом, но делу научил. Скоро Вано так разжарился, что перещеголял наставника. Чего только он на мангале не исполнял – что хотите, то и сделает, и, главное, исправно информировал Лаврентия Павловича обо всем, что творилось на «ближней»: и про обслугу писал, и про охрану, и про подвыпивших великих гостей, и даже – про самого Сталина!
– Прорвемся! – хмуро процедил шашлычник.
– У тебя выпить найдется, Ванечка?
– Есть, Роман Андреевич, выпить есть!
По паспорту Вано писался Иваном Андреевичем. Так на русский манер все грузины друг друга величали. К русским именам товарищ Сталин особое пристрастие имел, собственно, он такой порядок и завел – на русский лад земляков переделать, новые имена проставлял самолично. Был у него при бане шустрый Гагик, его Сталин сначала именовал Жориком, а потом, приглядевшись к суетливому банщику, стал называть Славиком.
«Я знаю, кому какое имя подходит!» – говаривал вождь. И еще категорически запретил разговаривать меж собой на родном языке.
«Мы русские люди!» – часто повторял генералиссимус.
– Чего сидишь, как истукан? Наливай! – прикрикнул на младшего Резо.
Сталинский шашлычник залез в ящик стола и извлек оттуда бутылку коньяка «Енисели», потом выставил на стол стаканы.
– Помянем Иосифа Виссарионовича! – разливая, с придыханием проговорил Ваня-Вано.
Пожилой духанщик аккуратно приподнял стакан:
– Не чокаемся! – предостерег он.
– Пусть земля ему будет пухом! – проговорил завстоловой.
– Какая земля! – сокрушался Роман Андреевич. – Эх, родной ты наш Иосиф Виссарионович!
15 апреля, среда
Обычно брат видел сестру, когда по наказу матери завозил ей борщи, котлеты и всякие другие кушанья. Возвращаясь из института, он попутно заезжал на Грановского, заносил собранную мамой корзинку и уходил. В этот раз остался попить чая. Ворчливый водитель его достал – всегда всем недоволен, про все выспрашивает, всюду нос сует, и вообще человек был неприятный.
– Рада, скажи маме, чтобы мне водителя заменили. Иван Клементьевич просто замучил меня: нудит, зудит, все ему не так!
– У меня такой был! – припомнила сестра. – А почему сам маме не скажешь?
– Не хочу лишних разговоров, начнет выспрашивать: что да как? Ты скажи между делом, так складней будет.
– Скажу! – пообещала сестра. – Как у тебя в институте?
– Овладеваю. Хочу ракетами заниматься, с отцом переговорил, он не против.
– Первый курс самый тяжкий, – предупредила Рада.
– Я все предметы назубок знаю! Сейчас к профессору Котельникову хожу, в сектор работ по спецтехнике. Он обещает меня на Медвежье озеро отвезти, там вычислительный центр построили.
– Далеко это?
– Километров двадцать по Щелковскому шоссе. Там радиотелескоп будут ставить.
– А группа твоя как? – интересовалась сестра.
– Нормальные ребята.
– Подружился с кем?
– Мне, Рада, на занятия времени не хватает, а ты говоришь – дружить! – отставляя чашку, выговорил Сергей. – Я с преподавателями общаюсь, это для головы важней! – и студент со значением постучал себя по лбу. – Поеду я. Не забудь про моего дурного водителя маме сказать.
– Не забуду! Всех от меня поцелуй, – на прощание попросила сестра.
Сергей ушел, а Рада поспешила делать прическу, прихорашиваться, вечером с Алексеем они собрались на балет.
23 апреля, четверг
На заседании Президиума Центрального Комитета было душно, не спасали ни открытые окна, ни включенные на полную мощь вентиляторы, они лишь однообразно гудели, гоняя по помещению теплый воздух. Во главе стола сидел Маленков.
Ворошилов говорил о непростой ситуации, возникшей в отдельных городах, где прямо-таки шел разгул преступности. Невозможно было горожанину ночью выйти на улицу: грабили, убивали. Милиция не справлялась.
– Расстреливать надо, а не миндальничать! Жуков в Одессе криминал за неделю перестрелял, а мы все рассуждаем! – раздраженно высказался Каганович.
Бывшему министру внутренних дел Круглову был объявлен выговор, однако он продолжал командовать милицией, оставаясь первым заместителем у Берии.
– Оружия после войны осталось много. В какие только руки оно не попало, – оправдывался Круглов.
– Сажайте! – скривился Молотов. – Что вас, учить?!
Нехорошая обстановка складывалась в стране с продовольствием. Чтобы порадовать вождя, в 1948 году, на два года раньше Англии, в СССР отменили карточную систему и раструбили об этом на весь мир, однако заполнить товаром полки магазинов, удовлетворить хотя бы минимальные потребности населения не удавалось. Первобытный труд деревни был по существу рабовладельческим, люди работали, чтобы не умереть с голода. Еще не ясно, кому жилось лучше – с утра до вечера гнувшему спину на государство, не имеющему никаких прав, а лишь обязанность давать стране хлеб и мясо батраку-крестьянину или заключенному, вкалывающему на «ударных стройках», за госсчет получавшему баланду и крышу над головой.
При карточной системе, которая за годы невзгод и лишений была отлажена до мелочей, люди хоть как-то ели, не помирали от голода. А после отмены карточек, когда продовольственное обеспечение перевели на фабрики, заводы, в предприятия и учреждения, образовалась группа лиц, новой системой снабжения не охваченная. Где возьмет пропитание инвалид, который работать не может? Отделы соцобеспечения за указаниями правительства не поспевали. А иждивенцы? А старики, не способные трудиться? Такие лишенцы шли в райкомы партии, там, чем могли, помогали, но, по-честному, кое-как помогать получалось. Полуголодные оставались люди, а некоторые совершенно без средств к существованию. И с командировочными чехарда. Кто командировочного, приехавшего на день-два, на дотацию поставит? Перебивались, конечно же. Даже работников дипломатических миссий задел дефицит с продуктами. Распределитель отпускал американскому послу пятнадцать куриных яиц в месяц, а его жене – десять. Этих яиц не хватало даже для полноценной яичницы. Обратившись в МИД, который передал просьбу дипломата в Министерство сельского хозяйства, для посла наконец закупили кур и петуха. Во дворе посольской резиденции сколотили курятник и куры стали нестись, ведь отовариваться на рынке даже самому послу было слишком накладно. Для дипломатов открыли магазин с твердыми ценами, однако там завели учетные тетради, в которых то и дело возникала путаница, и товары отпускались с перебоями. С огромным трудом работники посольств выхлопотали разрешение на ежемесячную поставку продуктов из-за границы. А что говорить об обычных людях?
Потребление продовольствия закладывалось в бюджет на основании предусмотренного Советом министров сельскохозяйственного плана, но до установленных показателей колхозы и совхозы не дотягивали, близко не было тех цифр, которые спускали сверху, а планы каждый год росли. Однако в отчетах планы всегда выполнялись и даже перевыполнялись. Основываясь на их надуманном выполнении, по бумагам перемещались тонны грузов, тысячи, сотни тысяч тонн. Только многих тонн в помине не существовало, их просто-напросто недодали, не собрали, не заготовили, но успешно отписали или приписали, то есть отчитались за них, а значит, продукт существовал. С такими мыльными пузырями шли поставки продовольствия. Частный сектор не мог закрыть потребности населения, к тому же цены у частника были внушительны. В результате подобных обстоятельств даже на основные продукты питания возник острый дефицит.
В бесперебойных поставках нуждалась огромная действующая армия. Советские войска все еще стояли в Австрии, охраняли Германию, Польшу, Чехословакию, Румынию, Болгарию, Венгрию. Крупные соединения дислоцировались на европейской границе СССР, и на Дальнем Востоке. Солдат надо было кормить. На армию не жалели, закрывали потребности за счет гражданского населения.
После окончания Великой войны, на карте возникли страны народной демократии, те, что достались Советскому Союзу при разделе Европы. У социалистических режимов не получалось пока обеспечивать себя всем необходимым, их заявки приходилось также удовлетворять. И международная политика в стороне не осталась. В рамках поддержки мирового коммунистического движения государствам, которые подняли голову против эксплуататоров-капиталистов и были ориентированы на СССР, не скупясь, раздавали. А как без реальной помощи, без денег, налаживать отношения? Кто будет тебя слушать? Молотов требовал наращивать обороты, пугал Америкой, которая стремится перехватить инициативу в Африке и в Азии. А есть хотелось всем, и рабочим, и тем же обобранным до нитки крестьянам, и новоявленной социалистической интеллигенции, и молодежи – никто не желал оставаться голодным. Деревню лихорадило. В колхозах не хватало рабочих рук, там по существу некому было работать, за трудодни начисляли мизер.
Берия и Маленков высказывались за вывод войск из Европы, предлагали войска расформировать, а бывших военнослужащих отправить на производство и в деревню. Они были категорически против содержания за счет СССР Австрии и Германии. Маленков предлагал усиленно развивать частный сектор, вспоминал ленинский НЭП. Хрущев не советовал спешить с частнособственническими инициативами, рекомендовал ограничиться уменьшением сельхозналога и подумать о списании крестьянам долгов. Нэповство ни под каким видом было ему не по душе, Хрущев был убежденным сторонником колхозов.
– Даже фашисты при оккупации оставили колхозы, – доказывал он. – Единоличное хозяйство по всем показателям проигрывает коллективному.
– С выводом войск из Европы я бы не спешил, – высказался Молотов. – По-моему, надо крепче работать и строже спрашивать.
– Мы и лагеря кормим, и тюрьмы, – заметил Никита Сергеевич. – А сколько там ртов? Георгий Максимилианович и Лаврентий Павлович предлагают провести массовую амнистию, я в этом деле их поддерживаю, может, экономия от этого выйдет.
– Заключенные работают, – подал реплику приглашенный на Президиум ЦК милиционер Круглов. – Многие важные стройки, в том числе и по программе ядерных исследований, ведутся их силами. Если заключенных сменить на гражданских строителей, расходы многократно возрастут.
Главное управление лагерей – ГУЛАГ – было огромным и всемогущим ведомством, сосредоточившим под собой ряд крупнейших отраслей народного хозяйства. К ГУЛАГу относились: Главное управление строительства Дальнего Севера – Дальстрой; Главное управление по разведке, эксплуатации и строительству предприятий цветных и редких металлов в Красноярском крае – Енисейстрой; Норильский комбинат цветных и редких металлов; Аффинажные заводы: № 169 – в городе Красноярске, № 170 – в Свердловске, № 171 – в Новосибирске; Вяртсильский металлургический завод; Управление строительства Куйбышевской гидроэлектростанции; Управление строительства Сталинградской гидроэлектростанции; Управление проектирования, изысканий и исследований для гидротехнических строек – Гидропроект; Главное управление по строительству нефтеперерабатывающих заводов и предприятий жидкого топлива; Ухтинский комбинат по добыче и переработке нефти; Главное управление шоссейных дорог; Главное управление железнодорожного строительства; Управление строительства Главного Туркменского канала; Управление Нижне-Донского строительства оросительных и гидротехнических сооружений; Главное управление асбестовой промышленности; Главное управление слюдяной промышленности; Промышленные комбинаты Печерского угольного бассейна – комбинат «Воркутауголь» и комбинат «Итауголь»; Промышленный комбинат по добыче апатитонефелиновых концентратов – «Апатит»; Управление строительством Кировского химического завода; Главное управление строительства Волго-Балтийского водного пути; Главное управление лесной промышленности; промышленный комбинат по добыче и обработке янтаря в Калининградской области. Помимо этого, сотни тысяч заключенных были переданы в распоряжение Первого и Второго Главных Управлений при Совете министров СССР, которые занимались ядерными разработками, созданием ракетной и авиационной техники. А сколько было мелких заводов, фабричек, артелей, приписанных к МВД? Не сосчитать. И все это был ГУЛАГ.
Из-за невыносимых условий содержания в исправительных учреждениях нередко вспыхивали восстания. В отдельных случаях заключенные разоружали охрану, захватывали лагерную администрацию. Восставшие требовали человеческого отношения, минимального, но гарантированного отдыха после изнуряющей работы, элементарной медицинской помощи и соблюдения законности, ведь некоторые просиживали за решеткой много больше, чем устанавливал приговор. Никто не занимался в тюрьмах соблюдением юридических норм. Перед администрацией ГУЛАГа на первое место выдвигался хозяйственный план, его неукоснительное выполнение. Администрация брала на себя повышенные обязательства, что приводило к тяжким последствиям для содержащихся под стражей. Лагерные мятежи перерастали в настоящие войны, подавлять которые приходилось с помощью действующей армии.
– Они там, как князья, начальники лагерей, как царьки! – недовольно заметил Молотов. – Сидят, обогащаются. – Много чего рассказала ему вернувшаяся из зоны жена.
– Безусловно, они воруют, – согласился Маленков. – Всегда так было, да и кто в глухомань работать поедет, если хорошего прибытка нет? А раз начальники воруют, значит, и все за ними! Кто помельче, тот последнее у арестанта заграбастает, не посмотрит, что зек от голода пухнет.
– Без тюрем не обойтись, тюрьмы поддерживают государственный порядок! – определил Ворошилов.
Молотов предложил отстранить от должностей некоторых особо распустившихся сотрудников в руководстве МВД-МГБ. Однако выяснилось, что Лаврентий Павлович уже сделал это. В число неблагонадежных попали целиком люди бывших министров Абакумова и Игнатьева.
– Ни для кого не секрет, что многие громкие дела у нас были надуманные, – проговорил Лаврентий Павлович. – И врачебное дело, и дело в отношении заговора в Еврейском антифашистском комитете – все липа! И дело авиаторов пустое, хватало дутых дел. Вот, к примеру, соберемся мы после заседания, сядем чай пить, и кто-то скажет – а Маленков не туда идет! А еще кто-то с этим согласится: я бы, скажет, так не делал, а делал так-то. По сталинским меркам это чистый заговор – так дела и возникали. Если какой-нибудь дворник на улице кричит, что Сталин дурак – это одно, а если крупный начальник высказывается – совсем другое. Надо подобные дела, по которым люди ни за что пострадали пересмотреть.
– И по Сталину разобраться надо, – проговорил Георгий Максимилианович. – Он допустил много перегибов.
– Сталина не марай! – отрезал Молотов. Что бы ни говорили, а он выступал исключительно за сталинский режим.
– Сталин не стеснялся убивать, – нависая своим кургузым телом над столом заседаний, заговорил Хрущев. – Убей и неубитым будешь! Вот заклятие, под которое маршировали. Правильно Георгий Максимилианович сказал – так дальше жить нельзя!
– У каждого ошибок хватает! – подал голос Каганович.
– Сталин – это Сталин! – не успокаивался Молотов.
В пронзительной тишине слышалось, как между стеклами окна настойчиво жужжит муха.
– Многое, что происходило при Сталине, надо искоренить, – продолжил свою мысль Маленков. – Первое – это культ его личности. Второе – совершеннейшее беззаконие и бесправие, возникшее при его попустительстве. СССР не лагерь, не рабовладельческое общество! Потому мы с Лаврентием и большую амнистию затеваем.
– Добренькие! – фыркнул Молотов.
– Мы сами причастны к фальсификациям и убийствам, – гаркнул Хрущев.
На Хрущеве, как и на остальных присутствующих в этих стенах, лежало несмываемое пятно расправ и смертей.
– Надо дело поправить! – заключил Маленков.
– Чтоб по-людски было! – махнул рукой Хрущев.
Молотов демонстративно отвернулся.
– Я подписал приказ о прекращении мер физического воздействия. Под пыткой человек в чем угодно сознается, – с легким кавказским акцентом произнес Лаврентий Павлович.
– Руки в крови! – глухо подтвердил Булганин. Ему тоже пришлось казнить невинных. Несколько раз он участвовал в допросах, видел, как людей без разбора мудохали. В памяти часто возникал страшный эпизод одного следствия. Замминистра путей сообщения, которого Николай Александрович знал и уважал, обвинялся в государственной измене. Курировать следствие от ЦК назначили Булганина. Когда он появился в пыточной, избитый, сломленный обвиняемый засиял от счастья – наконец-то пришел человек, который поймет, выручит, исправит роковое недоразумение! Несчастный с мольбой бросился на колени: «Николай Александрович! Дорогой! Выручай! Они делают из меня врага! Какой я враг, я не враг, ты же знаешь!» Булганин с силой оттолкнул арестованного: «Молчи, б…дь!» – выкрикнул маршал и ударил наугад, не попал никуда, да он и не хотел попадать, а бил лишь для того, чтобы трое шавок-дознавателей не подумали, что он, маршал Советского Союза, связан с преступником. После этот обезображенный замминистра (его так колотили, что голова сделалась бесформенным кровавым месивом с вытекшими остатками глаз) прямо здесь, на месте пытки, был застрелен из нагана, а камеру за какие-нибудь двадцать минут до блеска отдраили от дерьма и крови приближенные к начальству зеки. Теперь можно тащить сюда следующего.
Отчеты о проделанной органами работе, точно как и отчеты по сбору свеклы или поставке мяса, подавались наверх со ссылкой на превышение плана. В каждом следующем месяце расстрелянных и осужденных становилось больше. Изувеченный замминистра долго снился потом, преследовал. С тех пор маршал Булганин стал крепче пить и тяжелее вздыхать.
– Руки в крови! – еще раз мрачно повторил он.
– Время было такое! – буркнул безулыбчивый Каганович.
– Какое бы время ни было, оно прошло! – заключил Хрущев. – Невиновных – на свободу!
– Невиновных! Иди разбери, кто невиновный, – скривился Каганович.
– Выпустишь, а потом страну не удержишь! – вмешался Молотов. – По-твоему, не было в партии борьбы? Не было раскола? Был раскол, и враги были! И нечего делать вид, что кругом невиновные! Контрреволюция с топором над головой стояла. Враги бы нас перебить не постеснялись, но мы их опередили. Любые методы оправдывают победу!
– Начали мы за здравие, а кончили за упокой! – вступил Берия. – На мой взгляд, переборщили с врагами. И на местах руководители перестарались, требовали от Сталина увеличения квот по первой категории, по сути сами расстреливали! С их подачи и тюремные сроки выросли.
– Хаос в стране был, банды бесчисленные. Хаос надо было переломить железной рукой! – вступил в спор Ворошилов.
– Много разных слагаемых: и за будут, и против, но в большинстве вещи творились недопустимые, я про то говорю, – продолжил мысль Маленков. – Москву и Ленинград сотрясало, но и на местах друг на друга доносы чуть ли не под копирку писались. Когда Сталин понял, что в республиках зреют независимые кадры, решил их тряхнуть.
– Кругом сидели замаскированные троцкисты! – выкрикнул Молотов.
– В этом вопросе можно много спорить, и каждый по-своему окажется прав, – возразил Георгий Максимилианович. – Сегодня мы взяли курс на демократизацию, и это понятно, не годится входить в резонанс со всем человечеством.
– Будем амнистировать! – подвел черту Берия. – У нас в тюрьмах два с половиной миллиона сидит! Освобождать!
– Не перегибай палку! – протестовал Молотов.
– Если не будем огульно сажать, зеков автоматически станет меньше. У многих, к тому же, сроки заканчиваются. Все само собой образуется, без тотальной амнистии, – проговорил Ворошилов. – Мы не должны подрывать идеологические основы государства.
– Опираясь на сталинские принципы, многие годы политика выстраивалась, а это значит, что не только мы, но и страны-союзники по таким же правилам живут. Нельзя ломать систему. Система проверена временем. Хотите выпускать? Выпускайте. Но делайте в рамках существующей государственности, не сотрясая основ. Амнистия к празднику революции, ко дню рождения Ленина, Сталина, чем такой подход плох? Он совсем не плох! – доказывал Молотов. – А трезвонить о перегибах, об ошибках и под этим флагом тюрьмы открыть – что за мальчишество?! Сталина месяц как нет, а мы уже решаем все переиначить! Страну расшатывать не позволю!
– Без вины виноватые должны находиться на воле! Требую снять позорные ярлыки! – подал голос Хрущев.
– Не сомневайся, Никита Сергеевич, – прервал перепалку Берия, – Все поставим на места. Я приказал прекратить строительство ГУЛАГом бессмысленных объектов, в первую очередь строительство подземного тоннеля материк – Сахалин, который копают по дну Охотского моря. В таком тоннеле пока нет необходимости.
– В ГУЛАГе рабский труд, где человеческая жизнь ничего не стоит: одни померли, к утру других подвезут! – содрогнулся Булганин.
– Народ сильно побили! – вздохнул Микоян.
– До чего же мы докатились! – укоризненно всплеснул руками Никита Сергеевич. – Человек стал хуже вещи! Одного райкомовского начальника посадили за то, что он ходил в старых сапогах, а новые, ненадеванные, хранил в шкафу. А раз он новые сапоги спрятал, а в стоптанных расхаживал, обвинили в дискредитации успехов Советской власти. Приговор – десять лет лагерей. В первый же год он на стройках ГУЛАГа сгинул. А сколько таких – не счесть!
– Вечно ты, Никита, с какой-то придурью! – насупился Каганович.
– То, что товарищ Сталин оторвался от действительности, факт! – подытожил Маленков.
– И всех нас за собой потянул! – добавил Берия. – Арестовывать так просто не будем, пытать не будем, выпускать будем! Инициативы председателя правительства поддерживаем! – за всех заключил он. – Предлагаю расходиться! – И министр демонстративно захлопнул папку.
Члены Президиума зашевелились, стали подниматься с мест. Сначала, подходили к Лаврентию Павловичу и с подобострастием прощались, потом торопились на поклон к председателю правительства Маленкову. Тот с непроницаемым видом сидел погруженный в собственные мысли.
– Не спи, Максимыч, все проспишь! – весело воскликнул Берия. Лаврентий Павлович называл Маленкова по старинке Максимычем, как Сталин. Плохо получалось у него выговаривать длинное – Максимилианович, да и зачем? Маленков засуетился, укладывая в портфель разложенные на столе документы.
Важные люди, великие – Маленков, Молотов, Каганович, Булганин, Хрущев, Ворошилов, Микоян, Бе-ри-я! Каждый из них имел право на первенство, каждый мог ухватить за хвост желанную Жар-птицу.
– И мы с тобой поехали! – Лаврентий Павлович хлопнул Хрущева по плечу. – Опять дотемна засиделись, – миролюбиво продолжал он, блистая расшитым золотом мундиром.
После смерти Сталина министр приказал подчиненным повседневно носить форму с отличиями Министерства внутренних дел и государственной безопасности, начищенную и отглаженную, чтобы вокруг понимали – кто власть.
– Раньше только по ночам и трудились, – заметил Никита Сергеевич.
– Э-э-э, брат, то раньше было!
– Значит, по домам?
– По домам! – ласково кивнул Лаврентий Павлович.
– А я думал, в кино пригласишь!
– Кино! – фыркнул Берия. – Все кино, брат, мы с тобой у товарища Сталина пересмотрели, царствие ему небесное! Ты в Москве остаешься?
– Нет, за город еду.
Взявшись под руки, они вышли из здания.
– Пройдемся?
Хрущев не возражал. Часы на Спасской башне отбили десять вечера.
– Не сомневайся, амнистию проведем! – заговорил Берия, – а шакалы заткнуться, нет больше душегуба! Правильно мы вопрос поставили – хватит крови, напились! И ты верно говорил, хвалю!
– Я как вы, – отозвался Хрущев.
– А время было гадкое и нас зацепило: ты на Украине врагов крошил, я – здесь резал. – Берия пристально посмотрел на спутника.
– Было такое, – хмуро подтвердил Никита Сергеевич.
В бытность первым секретарем Украины он каждый день подписывал расстрельные списки, каждый день по его приказу сажали. Тогда-то и забарахлило сердечко, тогда-то и стал он пропускать лишнюю рюмку – а что было делать, не ты, так тебя!
– Мы-то с тобой каемся, а от умников от наших один ответ – правильно было! Действительно, что ль, так думают? Хер их поймешь!
– Мы знаем, как было, и они знают! – проговорил Никита Сергеевич.
– Сегодня ворчуны точно спать не будут, в постелях поелозят! – злорадствовал Берия. – Видал, как заерзали? Видал хари? Каганович? Молотов? Видал?
– Видал.
– Делают вид, что все вокруг виноваты, да только не они, а почитай их резолюции – чокнешься! Не просто писали: «Согласен» или «За», а «Утопить в блевотине!», «Прикончить, как взбесившуюся собаку!», «Перерезать горло!» Вот как выражались! А один, не буду называть фамилии, тот просто чиркал – «на х…!» А теперь сидят, рассуждают.
– Согласен с вами, Лаврентий Павлович.
– Какой я тебе Лаврентий Павлович! – запротестовал министр. – Мы с тобой сто лет на ты, забыл?
– Одно дело – тогда, а другое дело – сейчас, – невозмутимо ответил Хрущев.
– Не паясничай! С Молотовым так говори. А мы – друзья, понял?
– Понял!
– С хорьками держи ушки на макушке, не со мной!
– Молотов с Кагановичем существа непредсказуемые, – выговорил Никита Сергеевич.
