Калитка поддалась – гробница пренебрежительно отрыгнула его. Платон упал на мягкую землю вперед лицом. Развернулся, сел. Парк. Шуваловский парк. Треугольная готическая арка прямо в холме – склеп Адольфа, мимо которого он периодически прогуливался и с любопытством заглядывал через эту самую решётку внутрь, где не было (не было?) ничего, кроме бетона и штукатурки. Прямо над ним, на возвышении – церковь. Часовня из жёлтого известняка тоже в готическом стиле. На фоне внушавших трепет древних европейских соборов она походила на искусную, но всё же игрушку, которую кто-то забыл в леске.
Над Питером сгущались сумерки. Зной уходил, подталкиваемый освежающим летним ветерком. Платон начал боязливо озираться – искать хоть одну живую душу. Никого. Тогда он поднялся, взбежал по холму – к забору, что окружал церковь. Вцепился и, словно неуклюжая обезьяна, начал торопливо перебирать руками прутья, двигаясь вдоль них – протиснулся в щель между воротами, что были заперты на цепь. Подбежал к двери, споткнулся – почти упал на неё и начал барабанить кулаками по дереву.
– Ты чего делаешь? Закрыто, не видишь, что ли? – из-за угла вынырнул жилистый старец в чёрных монашеских одеждах, будто бы приплывший прямиком с лунгиновского «Острова».
Платон со страхом взглянул на него, ища черты «богатыря».
– Ты пьяный что ли? – старик не унимался и явно раздражался всё сильнее.
– П… Помогите, – Платона била дрожь: не то от пережитого, не то от холода. Только сейчас он заметил, что с него капает вода. – Т-там… Под горой…
Морщинистое лицо деда тут же разгладилось – печать негодования тут же исчезла.
– Пойдём, пойдём, – успокаивающе, почти по-отечески сказал он. – Нечего в дверь ломиться, пойдём.
Сбоку храма, чуть поодаль, был вход в небольшой подвальчик – подсобку, обшитую вагонкой. Внутри, помимо всякого хлама, стоял столик, стулья и была обустроена небольшая кухонька: рукомойник, шкафчик, электроплитка, на которой закипал чайник. В воздухе разлился приятный травяной запах – Тихон (так звали служителя), заварил чай. Было тепло и уютно, словно в деревенской бане.
То ли атмосфера и радушие хозяина, то ли усталость погрузили Платона в какое-то состояние бетонного бесчувствия: эмоции, желания и даже мысли куда-то испарились, вены наполнились флегмой. Старик так и не спросил его о том, что же случилось – Платону не очень-то и хотелось рассказывать. Наконец, Тихон поставил перед ним горячую кружку, сел напротив и немного неловко поинтересовался:
– Так… Куда ты путь то держал?
Голос у него был твёрдый, без старческой гнусавости.
– На кладбище.
– Северное что ль? Далековато до него пешком.
– Обычно сажусь у Парнаса на маршрутку. Но когда настроение особо скверное, хожу через парк. На Выборгском ловлю. Каждый вторник. К Асе.
Глаза старца под лохматыми седыми бровями наполнились состраданием.
– Депрессия у неё была. Прямо клиническая, к психологу ходила. Врач ей таблетки предлагал, но она отказалась. Побочки сильные. Не хотела. Боялась. А потом… Из окна. Я же даже на похороны не пришел. Не сумел. Всё только по рассказам знаю. За день до этого виделись.
– Она на кровати сидит – в темноте. В свете сумерек только глаза блестят, которыми на меня смотрит. И говорит. Останься. А я стою, её голову к животу прижимаю, по волосам глажу. Не могу. Говорю. Перевод надо было доделать. Я ж карьеру, сука, строил.
Из его груди врывался громкий, заливистый смех.
– Карьеру, сука. Ну, чтобы будущее обеспечить. Чтобы, когда она доучится, чтобы что-то было. А оно видишь, какое. Будущее.
С каждым словом из него будто капала жизнь. Не хотелось больше ни курить, ни пить. Вообще больше ничего не хотелось.
– На следующее утро ей сообщение отправил. Она так его и не прочитала. А я, мудак такой, думал, что она просто капризничает. Теперь специально диалог тот открываю и смотрю – бесило меня, когда она долго не отвечала. Накручиваю себя. И отпускает. Немного.
– Мне так проще. Гореть этой яростью. Ненавидеть, злиться. Потому что, если погаснет она – не останется ничего. Погасну и я. Мне проще думать, что она есть. Пусть не со мной, пусть где-то далеко – но есть… Бред же?
– Ну почему бред.
Старик медленно встал, направился к шкафчику над рукомойником. Открыв дверцу, Тихон в нерешительности бросил взгляд на початую бутыль коньяка, затем на пачку «Парламента» в целлофане. Платон наблюдал за ментальным состязанием из-за плеча старца и явно болел за коньяк. Вздохнув, Тихон всё же взял сигареты и вернулся за стол.
– Для кого-то и бородатый мужик на небе – бред. На флоте тоже не верил. А сейчас верю. Не потому, что причаститься хочу к чему-то. Или местечко себе на той стороне выторговать. Просто легче от этого: когда знаешь, что Он за нами приглядывает. За тобой. Так ли важно, во что ты веришь, если от этого жизнь твоя легче становится?
– Не хочу я в бога верить – бухаю много, – резко, даже излишне, ответил Платон.
– А и не верь, – сказал старик, выпустив из лёгких сладковатый дым. Табак нервно зашипел, когда лёгкие начали вновь втягивать воздух.
Открытую пачку он протянул Платону. Тот достал одну сигарету: пальцы ощутили приятный бархат бумаги с водяными знаками.
– В бога можешь не верить, в чёрта, в гороскоп – вообще можешь ни во что не верить. В выбор свой, главное, верь.
Крохотная подсобка снова наполнилась безмолвием.
– «На флоте тоже не верил. А сейчас верю» – Платон, наконец, порвал тишину, эхом повторив слова служителя. – Скажите… Почему север? Почему нужно держаться севера, когда остаёшься один. На шкале ведь ещё 359 делений – почему ноль, север?
– Потому что посреди океана, где ни солнца, ни звёзд, ни маяков, ни рифов, нужно забрать у себя выбор.
– Так страшно ведь.
– Конечно, страшно, за выбор ведь свободой расплачиваться придётся. Но иного пути нет: либо берёшь один курс, либо тонешь в нерешительности. Прямо посреди этого круга, из которого 360 лучей исходят. Кто-то в панике за капитана цепляется. Любого. И не важно, куда он ведёт, главное, слушать – это успокаивает, убаюкивает. Только вот часто его голос голосом сирены оказывается.
– Но если не капитан, если сам… Вдруг ошибка? И впереди – обрыв, край земли?
– А вот это только Он знает – да и то не расскажет. Поэтому остаётся лишь одно.
Платон встал, поблагодарил за чай, и направился к выходу. Замешкался на секунду в дверях – было хотел спросить, можно ли вернуться… Но проглотил эту мысль, шагнул за порог.
Вышел, увидел лавку, сел. Обнаружил, что всё это время мусолил сигарету в руках, отчего эпитет «премиальный» был явно уже не применим к ней: на изящном белом теле появились ломанные морщины, крошки табака осыпались из носика.
Нащупал зажигалку, добыл огонь. Облачко дыма вырвалось в градиент вечернего летнего неба. Платон затянулся: голова наполнилась ватой, окружающий мир стал звучать «несколькими тонами ниже». А внутри… Внутри – не пустота, но лёгкость. Умиротворение. И дело было не в табаке, не в какой-либо причине, а в отсутствии этих самых причин: уголки его губ даже слегка приподнялись. Всё хорошо, всё продолжается.