Александр Снегирёв
Призрачная дорога
Кисоньке, соавтору и этой книжки, и всей моей жизни.
Олегу Жданову, который очень хотел это прочитать.
Предисловие
Дом творения
Благодаря предыдущему роману Александр Снегирёв выиграл премию «Русский Букер», а в новом романе обыграл самого себя.
Букероносную «Веру» Дмитрий Быков назвал «конспектом романа». Что тогда сказать о новом тексте? Это романа прообраз, завязь, это роман, вспоминающий, чем он был до рождения.
Если «Вера» позволяла говорить о том, что писатель модернизирует большой русский роман, то новый текст показывает наиболее радикальное направление этой модернизации.
Снегирёв ищет новое, отматывая время литературы назад, в архаику.
И это при том, что внешне его роман современно, даже модно прикинут. В нём есть всё, без чего трудно представить текущую литературу.
Семейная травма – действие закручивается вокруг конфликта мужа и жены, не согласных в том, как обойти приговор бездетности. Социальная драма в подсветке психологии – ребёнка, которого есть шанс удочерить, изводят выбором и двойными стандартами родные бабки. Меланхолия внутренней эмиграции – действие разворачивается в деревне недалеко от Москвы, где даже при наплыве гостей неизбежно уединение со своими страхами, проекциями и страстями. Исповедь и компенсаторные механизмы лузера – роман написан от лица писателя, который нарывается на подвиг, сбегая от неудачи, и не находит слов, чтобы прямо поговорить с женой о том, что их мучает. Сатира и вызов – то и дело в романе продёргиваются обмусоленной ниткой образы беженцев и гастарбайтеров, воцерковленных по моде и патриотов на словах, блогерской показухи и самодовольной социофобии.
Но это напряжение актуального времени – подчёркнутое тем, что автор включает нас в своё настоящее, постепенно разворачивая один свой день в деревне от утра к следующему утру, – это выпяченное «здесь и сейчас» становится в романе объектом полемики.
«Почему ты не рассказал правду?» – требовательно обращается к мужу-писателю та, кто в романе под безличным именем Кисонька служит проекцией его реальной жены. Кисонька в романе играет против писателя – тянет одеяло супружеской, общей вроде как жизни на себя, врывается в текст с поправками, куда более существенными, чем у любого редактора. Кисонька перекраивает мир романа – и его жанр: она упорно возвращает писателя к документальной реальности.
Писатель придумывает – Кисонька обдирает образы до фактов. Писатель закручивает сюжет – Кисонька рассказывает, как было на самом деле. Писатель «так видит» – Кисонька просит разуть глаза.
Роман движется за счёт ритма созидания и разрушения, как сам мир, в котором чередования рождения и смерти, роста и убыли, расцвета и угасания бессчетно репетируют акты Творения и Конца, между которыми, будто в подкладку вселенной, завалилась и копошится вся наша жизнь.
В этой ритмичной смене художественных концепций – источник нового эксперимента Александра Снегирёва в жанре романа.
Стоит вспомнить, что его букероносная «Вера» была своего рода вызовом набравшему тогда широкую популярность в литературе жанру большого исторического романа. «Вера» вышла на фоне оглушительного успеха книг о репрессиях, гражданской войне, семейных саг о двадцатом веке. Вышла – и возмутила несоответствием общему ряду: в маленьком романе «Вера» есть следы и саг, и эпопей, и цепь поколений, и великая война, и связь современности с началом прошлого века, и историческая травма, и взаимоисключающие пути России – весь набор модного романа, только свёрнутого в тугую трубу, из которой автор подглядывает за совсем частными травмами своей героини Веры и представителями разных слоёв современного общества, с которыми она, как сама Россия, ищет единственно верный путь – к своему женскому счастью. Роман выглядел ехидной пародией на большой исторический жанр и в то же время опасно глубоким путешествием в подсознание современности, где коллективная память так же спутана, причудлива и тревожна, как повествование Снегирёва.
Новый роман выходит на фоне нарастающей востребованности документальных свидетельств о личных и социальных травмах. Стоит ли говорить, как угловато, вертляво и шутовски встраивается он в этот новый ряд актуальной литературы и как опасно порой замирает на самом краю пародийной исповеди?
Документальность – это рассказ об опыте, неотъемлемом и неповторимом, как имя. Это сага о том, что, в силу личного переживания, стало принадлежностью конкретно этого человека. Это попытка поделиться тем, чем на самом деле поделиться нельзя.
Лев Толстой говорил, что, возьмись он ответить на вопрос, о чём его роман, ему пришлось бы написать его целиком заново.
Так и понять документальное свидетельство по-настоящему возможно, только пережив его лично и заново.
Жизнь и литература не поддаются окончательной интерпретации.
Вот почему в документальной прозе жить – значит сталкиваться с достоверным и неизбежным. А в романе Снегирёва жить – значит попытаться забуриться в почву и натолкнуться на слежавшиеся презервативы.
Резиновая земля – отличная аллегория жизни, которая выдает ответы не по запросу.
Вспоминается камень, который, как сказано в Евангелии, человек никогда не предложит сыну, попросившему хлеб.
Кисонька требует от писателя напитать публику хлебом документального свидетельства. Но он во всем пережитом чувствует привкус резины, фейка, самообмана.
Что литература – лучшее средство терапии травмы, известно давно. Однако в новом романе Снегирёва литература становится антропологическим законом.
Человек литературен по природе – потому что не может не вжевывать резину в почву опыта.
В этом его уязвимость перед жизнью, которую он никогда не видит такой, как есть. Но и власть над ней.
Литература – способ отступить, переиграть и навязать жизни свои правила.
Неслучайно рассказчик в воображении охотно включается в полуисторическое-полумаскарадное шествие наполеоновской армии, отступающей из Москвы по дороге от ближайшего «Ашана» к его деревенскому дому.
Отступление в романе – больше, чем метафора. Это художественная стратегия торжества над фактами.
Пришла пора вспомнить произведение, с которым новый роман Снегирёва незримо связан. Его ранний роман «Нефтяная Венера», в сердце которого – тоже история семейной травмы. Этот ранний роман совсем другой, чем новый, сейчашний. Он полон сухих наблюдений за собой, суровых фактов жизни, необратимых выборов, столкновений, предательств, сокрытий. В отличие от нового романа, ранний – отчаянный, утыкающийся в неизбежность. Читая его, чувствуешь достоверность пережитого на сто процентов.
Но вот я перечитала его теперь, в свете новой вещи – и что же? Да, моя включённость в острые переживания и стыдные мысли героя, мечтающего освободиться от свалившейся на него ответственности за больного и плохо социализируемого сына, заработала снова. Но поверх неё, будто шипящей волной перекиси по кровящему порезу, – чудесное, лёгкое, утоляющее, отпускающее с миром чувство игры. Только сейчас я поняла: тот болючий и достоверно захватывающий роман – на сто процентов фантазия. Писатель Снегирёв смог передать мне достоверные переживания, не раскрывая действительно пережитого.
Писатель – он такой. Никогда не обнажается до конца, остаётся загадкой.
Но такая же загадка в новом романе Снегирёва – любой человек. Вечно ищущий путь отступления от судьбы и выпадающий из своего сейчас в то всегдашнее, спасительное, игровое, чудесное пространство, которое мы называем немного скучным словом «культура».
Человек сам – литература. Писатель себя. Созидатель, соревнующийся с силами разрушения.
Новый роман Александра Снегирёва – о том, как раскочегарить в себе творящую энергию. И быть готовым пересоздать мир после разрушающей встречи с самим собой.
Александр Снегирёв написал не исповедь, не сатиру, не семейную драму, не монолог-doc – хотя всем этим жанрам находится место в его новой книге.
Он написал роман-обряд.
Это не магический реализм, а реальность магии.
Это жанр-действо, в котором конкретное «здесь и сейчас» вытесняется вечным, всегдашним, а люди выступают под бирочными именами: богиня, плотник, печник, сосед, сиротка, бабки, Кисонька.
Это замыкание времени в магический круг, где точка смычки – мистическая встреча с тем, кто только на первый взгляд кажется рассказчику незнакомцем.
И растяжение пространства, обрастающего карманами подземелий, сараев, мерцающих комнат, срабатывающих как лаз для инициации, куда рассказчик попадает будто мальчиком, не знающим себя и своих сил, а выходит, как признаёт хотя бы одна из вечно предающих его женщин, «другим человеком».
Это проза базовых ритмов и сущностных рифм, когда явления повседневной жизни притягиваются друг к другу, как женское к мужскому.
Это танец поворота, в котором дом кружится вокруг хозяина, благодетель – вокруг сиротки, соперники – вокруг верной жены, сладости жизни – вокруг случайной смерти, вдохновение вокруг утраты.
Редкий пример писательского шаманизма, возвращающего литературе её доисторический смысл – ритуала, в круге которого смыкаются точки выхода и входа, смерти и зачатия, горя и надежды, слова и жизни.
Валерия Пустовая
Пролог
1
Перекладина прогнулась под ногой.
Его шатнуло назад и вниз.
Мгновенный ужас бултыхнулся в нём.
◆
Трап, идущий по крутому скату крыши, оказался дохловат.
Он сам купил железные уголки для перекладин, и эти уголки теперь норовили обломиться.
2
Всему причиной – желание заинтересовать, понравиться.
Потому и начал с напряжённой сцены.
Да ещё и пишет о себе в третьем лице.
◆
Чтоб в жанре.
Типа, как Хичкок завещал: землетрясение на Манхэттене и – по нарастающей.
Поди обеспечь эту нарастающую!
Cтупеньки хилые, а дальше что?
◆
Ненадолго же меня хватило. Срываюсь на третьем абзаце.
Не могу притворяться.
Ясно же, что он – это я.
Я купил злосчастные уголки, и подгибаются они под моим весьма умеренным весом.
◆
Да, я пытаюсь привлечь внимание.
Да, я люблю, когда меня хвалят.
Меня раньше часто хвалили: хорошо покушал, хорошо покакал.
Хороший мальчик.
И то и другое я и теперь делаю безупречно.
Достиг совершенства.
Но никто меня больше за это не хвалит. Вот и вынужден изощряться.
◆
Куда я лезу?
◆
На крышу собственного дома.
◆
Всё потому, что Кисонька решила, будто печная труба не в порядке.
Была гроза.
Мы сидели в гостиной.
Раздались грохот и треск.
Мелькнула яркая вспышка.
Электричество погасло.
И тотчас вспыхнуло.
◆
Кисонька утверждает, что это была молния.
Даже целых две: одна ударила в трубу, другая влетела в гостиную.
Шаровая молния влетела в гостиную неизвестно каким образом.
Окна закрыты, двери заперты, а молния влетела.
Или возникла сама собой.
◆
Дочитав до этого места, Кисонька возмутилась: как же так, совершенно проигнорирована шаровая молния, а она, между прочим, летала по нашей гостиной.
Очень по-мужски: яркое символическое явление пропустил, зато своего персонажа, то есть себя, с первой строки вознёс, с первой строки.
◆
Если слушать Кисоньку, дело было так.
Молния искрится и трещит, а мы смотрим на неё, застывшие, не в силах произнести ни слова.
Молния полетала по гостиной, поводила жалом, как любопытная сплетница, ничего, к счастью, не воспламенила и юркнула в камин.
И в дымоходе взорвалась.
Бабах, и только облако из топки плюс запах озона.
3
Реальность раскололась.
То ли одна молния расщепила её, то ли целых две.
То ли одна и две одновременно, то ли вовсе не было никакой молнии.
4
Для осмотра трубы Кисонька пригласила печника.
Заодно пускай камин переделает.
Камин давно дымит, а теперь ещё молния.
◆
Печник прибыл, заселился, разобрал камин, развёл грязь, а до трубы всё никак не мог добраться.
Вот я и решил взять дело в свои руки.
5
Приставил к стене раздвижную лестницу.
Крепко в неё вцепился, чтоб не шелохнулась, пока печник будет преодолевать два этажа до самой крыши.
◆
Печник принялся карабкаться, лестница скрипела и не думала двигаться – печник очень грузный.
◆
Недаром он откладывал восхождение.
◆
С таким-то весом.
◆
Едва печник ступил на первую перекладину трапа, идущего по скату крыши, злосчастные уголки согнулись и стало ясно: дальнейший подъём невозможен.
Печник и раньше не был худосочным, а женитьба это только усугубила.
6
Жена у печника замечательная.
Но постоянно готовит.
И всё с изыском.
У неё даже есть домашняя коптильня.
Мультиварка,
яйцеварка,
кофеварка,
аэрогриль,
агрегатик для изготовления колбасок,
хлебопечка и коптильня.
Не считая духовки, микроволновки, соковыжималки, миксера и ещё какой-то херни.
◆
Недавно она приезжала навестить печника и рассказала, что в домашней коптильне предусмотрена ёмкость для жирка.
Мяско коптится, жирок стекает.
Жирок.
Я мысленно поблагодарил судьбу за то, что у Кисоньки нет склонности к копчению.
◆
Возможно, однако, я ошибаюсь.
Возможно, Кисонька тайно вожделеет коптильню.
Листает по ночам каталоги, перебирает украдкой ольховую щепу, придающую копчёностям неповторимый аромат, посещает специализированные магазины, гладит сверкающие корпуса, забирается пальчиком в отверстие для стока жирка.
Жирок, жирок, жирок.
◆
А что, если Кисонька, чего доброго, давно в секрете от меня сняла уютную квартирку и там коптит?
Что если…
…страшно представить…
Кисонька завела шашни с каким-нибудь обладателем домашней коптильни?
Посещает его тайно.
Cмотрит в истоме, как на вертеле крутятся куски плоти.
Шипят и оплывают пресловутым жирком.
Смотрит, любуется и, нет-нет, макнёт пальчик в жирок и оближет.
◆
Печник попробовал ногой подгибающуюся перекладину и покачал бородой.
Пришлось мне лезть на крышу самому.
На этот раз лестницу держал печник.
Не держал, а просто привалился.
7
До крыши я добрался мгновенно.
Cловно матрос по вантам.
По крайней мере, мне так показалось.
◆
До крыши добрался, а дальше началось – перекладины прогибались и подо мной тоже.
Выходит, дело не в тучности печника.
И не в коптильне.
А в моей
жад-
нос-
ти.
◆
Следовало брать уголки подороже и покрепче.
◆
Оставалось победить силу притяжения скоростью.
Стремительно перебирая всеми четырьмя конечностями, как мультипликационный кот, я преодолел рискованное расстояние и благополучно достиг трубы.
8
Труба в полном порядке.
◆
Аккуратная кладка, жестяной колпак.
◆
Почувствовав себя героем, который имеет право на отдых, я решил осмотреться.
Обозрение с крыши не похоже на вид из окон: с крыши оно широкоугольное и головокружительное.
Мне даже показалось, что я вроде как лечу, настолько всё вокруг было неограниченно.
Поляна перед фасадом далеко внизу, вершины деревьев вровень.
Поразила не высота моего теперешнего положения, а то, что я вынырнул на поверхность леса, оказался на уровне его верхушек.
◆
По дороге, идущей неподалёку, в обоих направлениях беззвучно сновали автомобили.
Я давно обратил внимание на этот необычный факт:
дорога рядом, а её не слыхать.
Таинственное явление.
Из-за этого у меня к дороге особое отношение; вроде как она не дорога, а мираж.
А вон и сосед.
Такой маленький отсюда.
9
У соседа ларёк.
Ассортимент лаконичный:
консервы, алкашка, мороженое.
Плюс саженцы весной и летом.
Плюс контрафактная стеклоомывательная жидкость зимой.
◆
Помимо ларька, у соседа жена.
Когда он уезжает подавать жалобы (он очень любит жаловаться), жена принимает поставщиков и болтает с продавщицей.
А иногда с рыжим мотоциклистом.
Я видел, как она на него смотрит.
Вот где и молнии, и все мыслимые атмосферные явления.
Когда жена уезжает к доктору, ставить пиявок, или на курорт, или куда там она уезжает, сосед вызывает проститутку.
Очень похожую на жену, только новее.
В остальное время он интересуется историей.
◆
Как-то раз я шёл мимо пруда – на скамейке сосед.
Забыл сказать, у нас тут ещё овальный пруд.
На зеркало в туалете похож.
А за прудом уже дорога.
Короче, сидит сосед на скамейке, в одной руке бутылка водки, в другой – стаканчик пива.
Сидит, и про историю с экрана читает.
И отхлёбывает то из горлышка, то из стаканчика.
10
– Надо знать свою историю, – сказал сосед, протягивая мне бутылку.
– Спасибо, рановато, – ответил я.
– Надо знать историю, – повторил сосед.
– У меня с утра в боку ноет, – сказал я.
– Тогда без запивки, – строго сказал сосед и отодвинул стаканчик.
Я вздохнул, глотнул и потянулся к пиву.
Без пива нельзя.
◆
– Вот ты знал, что по нашей дороге сам Наполеон из Москвы отступал? – спросил сосед, наблюдая, как гримаса страдания на моём лице с каждым глотком сменяется благостью.
– Из города он вышел возле АШАНА, – сосед махнул рукой в сторону Калужского шоссе. – Но Кутузов вынудил его сменить направление, тут-то наша дорога ему и подвернулась.
◆
Сидя на крыше, я вспоминал, как мы с соседом смотрели на дорогу и вся Великая Армия двигалась перед нами.
В четыре ряда.
Впереди император на белом коне.
Позади него свита со страусиными перьями.
Следом гвардия: на головах, вместо медвежьих шапок, тюрбаны из пёстрых платков,
на плечах боярские наряды из допетровских сундуков, на пальцах кольца из малахитовых шкатулок.
Любой величественный поход оборачивается грабежом.
Любой грабёж – маскарадом.
В ранцах часы тик-так, проложенный тканями фарфор звяк-звяк, ювелирка по карманам бряк-бряк.
◆
Скоро они станут избавляться от ноши.
Коней съедят, а на себе тащить тяжко.
Cейчас по обочинам – сигаретные пачки и целлофан, а двести лет назад – канделябры и книги.
11
По пути из Москвы в Европу можно было неплохо подтянуть знание, к примеру, французской философии.
Поднимаешь Руссо,
прочитываешь,
бросаешь,
поднимаешь Вольтера,
листаешь,
бросаешь.
Трудно угадать, когда и как получишь дополнительное образование.
◆
Разве, проходя мимо нас с соседом, могли они представить, какой печальный поход им предстоит?
Разве могли они представить, что скоро начнут пить кровь своих боевых четвероногих друзей?
Вороных, гнедых, буланых?
И лица их будут перемазаны кровью вороных, гнедых и буланых. А потом они этих вороных, гнедых и буланых сожрут, друг за друга возьмутся.
Разве таким они представляли ближайшее своё будущее?
А более отдалённые перспективы и вовсе были от них скрыты.
Например, то, что их ноги, конские копыта, колёса повозок и орудийных лафетов месят грязь неподалёку от места, где спустя почти сто пятнадцать лет,
в июне тысяча девятьсот двадцать восьмого года,
состоится
шестой
съезд
коммунистической
партии
Китая?
◆
Единственный, проведённый за пределами Поднебесной.
12
Съезд прошёл вон в той усадьбе за водокачкой.
Присутствовало более ста кандидатов.
Они сформулировали основные задачи предстоящей китайской революции.
Среди почётных гостей был Бухарин.
Спустя девять лет он писал Сталину из тюрьмы:
«У меня сердце обливается горячей струёю крови,
когда я подумаю,
что ты
можешь верить в мои преступления
и
в глубине души сам думаешь,
что я
во всех
ужасах
действительно
виновен».
◆
Струя крови…
Интересно, когда солдаты отступающей Великой Армии перерезали коням вены, кровь текла ручейком или хлестала струёй? Голодные присасывались к ранкам или подставляли рты под фонтанчики?
Интересно, что бы я сам писал другу и соратнику, если бы по его приказу меня приговорили к смерти?
◆
Я бы пожелал ему счастья. Это ж каким грустным надо быть, чтобы забавляться казнями товарищей!
◆
Ещё несколько лет назад усадебный дом был разгорожен на убогие жилища.
Провалившийся пол, кособокая лестница, облезлые стены.
Теперь усадьба – сущее загляденье.
Правительственным распоряжением её передали китайцам, те высадили газон, а дом отделали до неузнаваемости.
На балконах красные бумажные фонари, на крыше шпиль.
По периметру решётка, у ворот табличка с иероглифами, очень похожими на те, что на банках тушёнки «Великая стена».
У китайцев на все случаи жизни одни иероглифы, одно название и одно мировоззрение – «Великая стена».
13
Дочитав до этого места, Кисонька снова возмутилась.
– Надоела история, хватит уже.
Давай уже чего-нибудь свежего.
Увидь уже что-нибудь кроме занудства.
Увидь то, что можно увидеть и чего нельзя.
Например, как сосед подглядывает через забор за богиней, которая загорает с голыми сиськами, или как я трахаюсь с плотником.
– Но здесь ещё ни слова нет про богиню и плотника, – возразил я. – Они ещё не существуют.
– Не существуют? – Кисонька сделала такие глаза, какие делают взрослые, услышав от детей наивное утверждение. – Если ты про них не написал, это не значит, что они не существуют. У тебя полный дом людей, а ты копошишься в старье.
– Если ты собираешься трахаться с плотником, я вообще его вычеркну, – твёрдо сказал я, мысленно вернулся на крышу и снова стал многозначительно вглядываться в даль.
◆
На повороте дороги заработал копёр – машина, забивающая сваи.
Копёр принялся мерно долбить – идёт строительство развязки.
◆
Рядом с ларьком урчит жёлтый экскаватор.
Сосед разравнивает площадку на опушке.
Там, где у него обычно саженцы.
Его подручные выкопали крупномеры и отволокли в сторону, вытащили из ларька холодильники.
Товары вывезли вчера.
Позавчера отковыряли и сложили на обочине тротуарную плитку.
◆
Дорога взбунтовалась.
Тихий просёлок между деревнями, принявший на себя однажды сотни тысяч ног и копыт, не пропускавший с тех пор ничего серьёзнее грузовиков с пиломатериалами для дач, вдруг заявил о себе.
Надоело дороге быть тонкой чёрточкой на карте, захотелось сольного проекта, захотелось стать шоссе с индивидуальным номером.
Напитавшись растущими потребностями новых жилых кварталов, дорога раздулась, как прожорливый питон.
◆
И придавила соседский участок.
◆
Землю под ларьком изъяли. Велели переезжать в сторону, туда, где саженцы.
И вот экскаватор равняет борозды с прикопанными деревцами. Крупномеры сберегли, а мелочь поленились.
14
Поставив ногу на хилую перекладину, я что-то заметил.
Блестит. Подполз – монета.
◆
Два крыла, две лапы, две башки.
И другие чеканные красивости с обратной стороны.
И тяжёленькая.
Ай да находка, сороки, что ли, обронили?
Сунул в карман, поставил на лесенку обе ноги, гляжу – череп.
◆
C крупную сливу.
Лежит в жёлобе кровельного покрытия.
Я взял череп.
Челюсть с остренькими клыками забавно щёлкает.
Я устроил сам себе кукольный театр – цапнул сам себя за палец.
◆
На пальце выступила красная капля.
Выдавил для дезинфекции, а глаз оторвать не могу.
Капля мерцает и притягивает.
◆
И тут у меня закружилась голова.
От вида крови.
Реально замутило.
◆
Как бы не кувырнуться.
Совершенно незапланированная тема.
Упал с крыши от вида капли крови на собственном пальце.
А кровь откуда?
Сам себя укусил крысиным черепком.
Величественная смерть, что и говорить.
Нет уж, у меня ещё вся книжка впереди.
◆
Я крепко схватился за лесенку, прижался к ней, зажмурился.
Копёр забивает сваи уже не на повороте, а внутри меня.
Стучит гулко, с низкими басами, и весь окружающий мир долбит в такт.
Лес,
дома,
заборы,
колокольня
и колокольчики.
Плюс дачные кооперативы.
Плюс сельскохозяйственные угодья.
Плюс участки под ИЖС.
Плюс колодцы-скважины.
И растревоженные сваями мертвецы вторят из-под земли.
◆
Стук начал удаляться и вернулся на стройплощадку.
Я растёр кровь по ладони, положил черепок на место и пополз вниз.
