Александр Скидан
Расторжение
Стихи Александра Скидана более всего могут служить неким символом, может быть, тектонического разлома, может быть, резаной раны, которая распорола не только поэзию, но и все тело нашего бытия в культуре.
Сергей Завьялов
Переводчик англо-американской поэзии, знаток и толкователь обэриутов (в частности, самого мрачного и эзотерического из них, Введенского), любитель психоанализа в его французском варианте, А. Скидан, безусловно, не только человек эпохи постмодерна, он его денди, потому что стиль ПМ понимается им абсолютно строго.
Елена Фанайлова
Цитатная мозаика в стихотворениях А. Скидана предстает искушением искушенного читателя. Искушением отыскать собственную неповторимую субъективность в зоне ее принципиальной невозможности, в зоне безусловного торжества обезличенной чужой речи, почерпнутой из высокого культурного архива или из низкого бытового лексикона… При этом практикуемый им коллажный принцип письма исключает присутствие авторского лирического голоса. Отчего и возникает неминуемый взрывной эффект, вызванный неопределенностью и распадом субъекта высказывания.
Дмитрий Голынко-Вольфсон
То, что у концептуалистов начиналось как сопротивление советской идеологии или «реалистической» эстетике, у Александра Скидана перерастает в сопротивление искусству как таковому… Поэтика катастрофы, которую практикует А. Скидан, призвана парировать фашистскую эстетику, в частности разрушая возможность безопасного отстранения субъекта от придумываемых им образов, а этих образов – от повседневной связи вещей.
Артем Магун
В том, что делает Александр Скидан, очень важно для меня чувство неотчуждаемого, бескомпромиссного достоинства языка, письма, литературы. Обнаруживающего, укрепляющего себя всякий раз не столько в традициях прошлого, сколько в разрывах будущего. И соответственно требование сходного достоинства для каждого из нас, пишущего или читающего, здесь и сейчас, в этот самый момент.
Юрий Лейдерман
Александр Скидан – явление для современной русской литературы уникальное. В нем рациональность тонкого аналитика и беспристрастного критика сочетается с изысканным поэтическим чутьем. После Серебряного века (Андрея Белого, Вяч. Иванова, Осипа Мандельштама) комбинация теоретика и поэта в одном лице почти исчезла из русской литературы. У Скидана между миром критики, умственной игры и миром поэзии существует грань, не допускающая прямого вторжения аналитической концепции в поэзию. Но определить, где эта грань проходит, нелегко. Игра цитатами, обостренное чувство филологической конструкции тут явно налицо. Но эта подкожная филология вдруг исчезает, обнаруживая незабываемое лицо подлинного поэта.
Михаил Ямпольский
завтрак на траве
«что до искомой жалобы, когда б…»
Меркуцио. Все это королева Маб…
Шекспир, Ромео и Джульетта
что до искомой жалобы, когда б…
не насекомый желобок у Маб,
с мушиным ворсом, с понтом книгочей,
крадущийся на цыпочках речей
за королевной по пути в кабак,
в возне мышиной – зуб за зуб – мышьяк,
как дискобол спеленутый, сглотнул
луны снотворное и навсегда уснул
наследный принц, Меркуцио повинен
в подкорковом бреду мужских плавилен,
Меркуцио… на оба эти дома
он клал клинок, но явь была ведома
банальной рифмой: меченой икрой
пред публикой с раскатанной губой.
Завтрак на траве
1
На козьих ножках гейш заплечный воск
без имени без покрывала
но в легком коконе членораздельных ласк
уже не чувствуют. теперь пиши
пропало
на холмах грузии в ножнах чужих клинок
и нежный мертвый локон вьется
парнокопытный певчий голосок
как ни зови – не отзовется
с глазами-кравчими четвертый Филострат
духовной жаждою постился
но сатурналий вертоград
осунулся и метр переменился
2
Где авгиева петербурга спесь?
он весь в ангине желторотой
и пневматическая Вагинова песнь —
хлопок один в дверном проеме —
Песнь Песней отраженная… смотри:
на падших берегах кедрона
их кеды гипсовые в валенках гудрона
и рукописей пустыри
разверстые
теперь уже азийский
курорт тептелкинский – АТУ!
где завтрак на траве где одалиска
с нагорной проповедью тающей во рту?
…Все эллинисты в камерных театрах
и все хотят увидеть всех
хотя б инициалы в титрах
потом когда-нибудь, и жаловаться грех
3
С глазами кролика такой же Филострат
«пропало» пишущий под маскою эфирной
выходит на эфирный тракт
где незнакомка из трактира
на козьих ножках. гейш заплечный воск
казнь дорогая кокаина
и в легком коконе членораздельных ласк
уже не чувствует Фаина
с табличкой аховой под сердцем ахеронт
двусмысленный как палимпсест
двужильный
как бы разорванный как бы зашитый рот
рубец плоящийся могильный
…Все эллинисты в камерных театрах
и все хотят увидеть всех
хотя бы инициалы в титрах
потом когда-нибудь, и жаловаться грех
и перестукиваются
Посещение
Виктору Кривулину
1
исчадье музыки в проводниках ума!
еще белым-бела бумага
как в черной мессе клавиш тьма
заткнись и вслушайся уже грохочет влага
писчебумажный протокольный стикс
опять о принтер зубы точит
пока я дочитаю стих
он предложенье обесточит
– ну вот сбылось ну вот – пошла писать
губерния. а по губам – эллада
читай. вся в саване. купированных ять
и тех не будет и не надо
сыграем в ящик пандоры опять
2
писчебумажный протокольный стикс
еще о принтер зубы точит
пока я дочитаю стих
он предложенье обесточит
а помнишь? – ласка ласточка лазурь
глаза расширенные литер
клинические. господи! скажу ль
о пальцы чуткие начните
озноб дурашливый в зобу крепленых вин
облатку розовую сайки
как дерн душистый кофеин ваниль
…с амвона Розанов как бы Иисус Навин
пророчит вечность – и – ничком на санки
и – в дерн распахнутый душистый
Анадиплосис
как шерсть податлива, как сон невосполнима
вода отвесная, откуда вытек весь
воздух – там беспамятства равнина
запаянную в шаре держит взвесь
как троеперстье, в пустоте… и музык
в волне изваян мускульный плавник
песчана смерть, и безнадежно узок
как узнаванья – погруженья миг
*
Эвтерпа девочка искуснейшая из
недвижимостей! некогда бродяжил
в слезящейся как море парадиз
волнообразной ионийской пряжи
и мой движок. но плакальщица-сушь
сомкнулась сузилась, и время обмелело
и пьющий смесь бессолнечную муж
не возвратится в мыслящее тело
*
просеянный чрез горловину
стекла фигурного, песок
утопленницу луговину
с плоящегося дна извлек
не иссякают в «перемычке»
ни бабочка ни Чжуан-цзы
но забираются в кавычки
и их песочные часы
*
где смерть живет как «малое сознанье»
на дне «большого», опершись о свод
акрополя немые изваянья
все наши мысли переходят вброд
и достигая берега значений
нашарив средостенья крестовик
как воинство летучих сновидений
переломляют ропщущий тростник
*
телескопический зрачок
душеприказчица-ангина
сырых слогов сырая глина
и перепончатый платок
речь, перемычка, горстка сна!
когда как патока – осадок
избыточен, и всё что знал
потоплено в узоре складок
*
Эвтерпа матрица Европа парафраз
материковый! мотыльковый пеплум
в пакгаузах глоссария! лишь беглым
пустеющим окинуть взором вас
и самому стать скважиной. Дионис
сожмет и выжмет виноградный сок
из крайней плоти. хризолит и оникс
в изнанку музыки втираемый песок
«Скорлупу гитары проклюнь терпандр…»
Скорлупу гитары проклюнь терпандр
самос-тийных интерпретатор анд
ан под горку – лесбос да лыс архонт
в элевсинских кущах берут на понт
– то не дека гнется струна скрипит
по айдесским водам айда спирит
из эсдеков в дамки в вираж в декор…
отпевает в хаки хлопчатобумажный хор
хороши и феньки (колки менад)
рокирнулись пентюхи! мусикийский лад!
Не зовут подельника певца зовут
птенчика трехнедельного разорвут
виват девкам с древками ЦОЙ! КИНО!
– с хрипотцой киникам стоикам накось пой
выкуси выкушай дреколья аккорд
лужниковский кукиш выкидыш соловейчик лорд
…Ах что они что они что они наделали. а они
те другие звякнув шпорами – слышишь оканье аонид? —
хлопнув дверцей пробочкой опрокинув столики размочалив ДНК
по заштатным пленочкам (где их стольники роллс-ройсы газовые пистолетики?) да никак
не нажать не выжать не вырулить брудершафт
с айседорой долорес йоко аннабель… будет, ша
Осовело на блаженный бессмысленный стратакастер так помолись
на хай-фай гробик свежеструганный панк помочись
и шевчук и кинчев и прочие б.г. —
на губной гармошке на разодранной губе
«то не дека гнется струна скрипит
наебнуться хотца» – поет пиит
– скорлупу гитары проклюнь декан
Мельпомены лауреат ДК
наступает время календ декад
– на шестке клубочком свернись дружок
отвернись: лубочный идет снежок
Содом
1
ах в летнем за сердце схватись еще саду
как бы в эдеме в наклонительном к стыду
сожительства – вот так издалека
как отражение запружена река
наложница (ты здесь еще?) словес —
ломоть мой лакомка аттический порез
скоропостижный мой мучительный мяук
на живодерне отрешенных рук
с александрийским перстеньком где йод
такая буковка – коньками режет лед
лед високосный анна донный треск!
ума утопленник еще бы ты воскрес
– очес блаженных той трески в муке
я видел всадника и жабры на крюке
великопостных петербургских зим…
и тризны гололед как пить неутолим
2
ах в летнем за сердце схватись еще саду
в трезене? зальцбурге? – все вспомнить недосуг
где как живые поминальные в пруду
стоят деревья в оловянную дуду
скрежещет плакальщик и теплое еще
проносят факельщики теплое еще
чернильное любовное пятно…
что ипполит что аспид – все одно
– винительный (ты здесь еще?) ватин
ломоть краснеющий оптический притин
в дым домовит ушицы самосуд
то выбит из каретки ундервуд
по щучьему – как медальон – пьета:
красуйся град втемяшенный петра
порфироносной фиговой ботвой!
ужо не выкрикну но выхаркну постой!
россия – петербург россия – ад
но может быть россия – только сад
сад полнолунья вырезка небес
и – дева-роза без дыханья. без
3
ах в летнем за сердце схватись еще саду
покуда в платьице такую же одну
не прислонили к деревянным облакам
вальсируй с мэри аллилуйя вальсингам
(в заупокойный эолийский звук
впивались саженцы разутые подруг…)
четвертый – с миром но четвертый – дон гуан
с бездонной анной – не чета богам!
– волшебной флейты ей привит был черенок
меж музыкальных – выше! – детских ног
– наверчивай на липовом спирту
смычком валькирии с чаинками во рту
раек кромешный спиритический поту-
сторонний камерный: я не увижу зна…
– элизиум странноприимный сна
4
ах в летнем за сердце схватись еще саду
и упади на снег с чаинками во рту
гиперборейский черновик чумы
листай как подлинник в гербарии зимы
в трезене? зальцбурге? – все вспомнить недосуг
…в осеннем умиранье петербург
в осеннем умиранье петербург
лебяжий пух не оперившийся – от губ
от уст зола – эвона куда!
ведет тебя высокая вода
– когда по городу задумчив… повтори
и в этот белый танец смерти раз-два-три
– что федра что россия – под ребро
взойдут в притине как горчичное зеро
от уст зола – эвона куда!
– гремучая стоячая вода
…и в-третьих с веточкой – Бог весть – опять – куда
Неточка
куда как тяжкое похмелье
початый втаскивал рояль
ты на этаж столпотворенья
вот – пробочкой опять разит
и я безумел от видений
скажи и запрокинь мурло
покуда неточку-психею
буравит жидкое сверло
иль лучше вот что – запечатай
себя в объятия цикут
ну… блевани как бы цитатой
минута – и стихи свободно потекут
«наматывай веретено…»
наматывай веретено
часы растительные комкай
над льдистой корочкой над кромкой
одним усилием трепещущим дано
нам вознести немую речь тапира
в кино где плещется тапер
позолотить останки мира
целлулоидный шатер
растет растет любвеобильный
и опадает как живот
тогда – смеркается. тогда лишенный тени
вхожу в него как битое стекло
сомнамбулически как под наркозом
смотрю – смеркается сеанс
и выхожу. и горлом (вот когда!)
идет закат
Амадеус
Аркадию Драгомощенко
разъятых игр танцор ли асмодей
как бы резвяся и стеная
хромой стопою – в нотный стан
в листы разметанного рая
сухую беглость кто предал перстам
кишенье книжное страницы
вкушай же агнца плоть как нижнего белья
пустопорожний храм
как обращенье плащаницы
иль перечти Женитьбу Фигаро
он весел. вдруг… иль что-нибудь такое
пусть счастье катится как обруч обрусев
и не кончается качаясь
за огненной рекой тучнеющий исав
кичась виденьем гробовым, мотивчик
он все твердит его когда он сам – напев
нет оборотень нет иаков
разъятых игр танцор ли асмодей
а в остальном прекрасная маркиза
все глуше музыка таинственных скорбей
исподних клавиш преисподню —
се дар изоры – запрокинься, пей!
лицо моцарта испитое
навзничь
и в ночь идет и плачет уходя
«и не кончается»
Или/или
и он мне грудь рассек мечом
от уха и до уха
чтоб я как навуходоносор вкусным лечем
возлег на пиршественный стол
божественного донор духа
нет он мне грудь не рассекал мечом
от уха и до уха
чтоб я как навуходоносор вкусным
вознесся
облачком божественного вздоха
«что в вымени тебе моем?
ты сам – священная корова
пускающая кровь времен
на голове твоей корона
терцин терновых головня
на кой доить тебе меня»
да донор я и я песчинка
а он ума палата номер шесть
он будет есть меня на дармовщинку
как донора рот в рот дышать
восстань шептать и виждь и внемли…
нет просто – встань девочка
встань и иди
Фрагменты Орфея
1
на стогнах угольных впотьмах
петитом стакнутых палаццо
весь САНКТ – как бы ладони взмах
чьим пальцам ямбом каменеть
и лимбом снисходить и грезить
с подругой мнимой Мнемозиной
царапаться влюбленно в смерть
2
как челобитчик перед ней Невой – как подданный он падал
на пепелище кек-уок
(растрачен в свитке рукопашном
наскальный петербург теней)
теперь пляши
огнеупорных башен
элегик, мать твою, и трагик
в падучей бьющийся Орфей!
3
аттическую соль лакал
се – остров Патмос не Пальмира
наволгший беломорканал коньячный пира пунш и пыл
в метро конечном скрежет пыли
и закадычный тот глоток…
…на сонмы струнных раскроили
4
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
5
и цепенеет идол бург
держава сывороткой хлещет
сам скипетр-Петр – как кровосток
на капище помпейских литер
ладонью
ущемляет плац
подруга очи разверзает:
Чьим пальцам ямбом каменеть
и в нимбе зыбком ужаснувшись грезить
«куда еще всего себя ты вложишь…»
куда еще всего себя ты вложишь
всё в щелк да в щелк
машинописных альвеол и клавиш
смесительный снует уток
в тираж выходит сукровица
и вывихнутая стопа
как машенька к подножью жмется
александрийского столпа
ужель шелковицы ей поминальной мало
печатных плит воздушных сот
не сеют и не жнут ямбический обмылок
но извергаются с высот
в сетях и нетях психотропных
задушенные имена психей
и чем стропила выше – струпья
столбов содома солоней
се, плотник мой, слюды и дыма
вальс с поджелудочной слезой
…что рушишься бесплотной тенью
предстательною железой
«Голый завтрак». Премьера
се – завтрак на траве он голый
он в складчину раздет
за обе щеки ветреную голень
уписывает менуэт
в воображении и только
как посох тросточка цветет
лицо присыпанное тальком
вакханки бородатый рот
и в хороводе мусикийском
приняв на посошок
так и стираешься с возлюбленной
актриской
в астральный порошок
и – кончено погасшим стэком
в партере уголь ворошить
а мондриану двух веков на стыке
парадный саван шить
здесь ноготок его прошелся в лайке
а все же есть
раз выстроилась по линейке
свалявшаяся мира шерсть
так в оркестровом свальном мраке
теперь станцуемся мил-друг
прилаживая мертвой Эвридике
надраенный мундштук
«Обмелело все, что мелеть могло…»
Обмелело все, что мелеть могло,
обмолот при Милетах, при нас – огло-
бля, скажу и в жмурки пойду играть,
собирая подать с петровых Кать.
Отыкалось им и вошло впритык —
Екатеринбург, и мин херц, и дык
ёлы-палы; все, что могло линять,
истекало околоплодным ять.
А на ижицу как насадить язя
да с фитой по Яузе, кабы льзя…
по усам в Париже текло бы так,
как из сказки помнит Иван-дурак.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Обмелело все, что могло мелеть.
Остается во мгле, хоть ни зги, неметь.
По-немецки Бог-Нахтигаль, соври,
отпуская Гретхен грехи с иври-
тат-а-тет мне пела про тот исход,
обломился которым кронштадтский лед…
Кенотаф
I
Свободен путь под Фермопилами…
Георгий Иванов
Дыша как дышится – толковым словарем
на толковище безударном,
где ять и ижица, униженно виясь…
Как им на горло песней наступили
(О, если б Песнью Песней)
санитары-краснодеревщики, Аз, денщики,
воспрянувшие радостно у входа в разогнанную
Учредилку, те,
что учредили для бытописанья
подобие диеты пуританской —
по-руссоистски приспустив портки
как западникам, так и русофилам
(Кириллу и Мефодию).
Кириллиц
дружины добровольческие шли под трибунал,
под гарнитуру таймс в створоженной
фасетке. Но дышали:
как дальнобойным эхом из Парижу контуженные
мальчики – картечь, ком.патриоты, юнкера,
с начинкой разнокалиберного разночинства, —
заколотые опосля в райке,
в том, достоевском, в доску поминай
как звали, не увидевшие «Федры»
в дистиллированные Цельсием бинокли
армейские, с обратной перспективой,
всклянь налитые дисциплиной смерти,
обороной
консервов твердой крови,
плазмы вшей окопных, взматеревших
на поминках по стратегически-соборному
сырью, клиническому донорскому долгу
словесности отечественной. Амен.
Иль в самом деле оказался прав
от православной церкви отлученный
боярин, призывавший: мiру – мир,
земля – крестьянам, хижины – дворцам,
а небо Аустерлица – Андрею
Болконскому; и что в Эгейском море
нам нечего топить, кроме цепей и эпоса
Гомера?
…Когда бы я не видел эти игры
коллежских регистраторов, с повинной
являющихся к смердяковым власти…
Одна отрада: хмурый Ходасевич
повелевает умереть отсюда
ночными и безумными словами, разящими —
как бы мираж
в пустыне сей. И я это
увидел.
Прощай, прощай. Не помни обо мне.
Но, ижицу с фитой храня в обойме,
склоняй тех, в пыльных шлемах, комиссаров
к классическому правонаписанью,
классическому.
II
Тайной вечери глаз знает много Нева…
Велимир Хлебников
Откуда готика, откуда прежде сны,
откуда рог возвышенной луны,
и хвойный дух в лесах белопогонных,
и снеги идут. В зеркалах – темноты,
и пропуски в словах; Санкт-Петербург,
ума единорог, откуда морок
второразрядный, инфлюэнца, насморк
и кенотаф из скандинавских плит?
Избыток, патока несбыточного рая,
твердыня и цезура мира,
крен
балтийской синусоиде.
Харибдой
и Сциллой промеж ног прыжок и фрахт,
и поворот винта суицидальный, – вся
подноготная. И причащенье
булыжником с бумажной мостовой.
А что пенька и лен в твоей Тавриде?
В скалистых фьордах фолианты Фрейда
листай, там все написано о смертных,
торгующих деторожденьем смертных.
Нуте-с…
В оранжерее разоренной
Биржи
раскрой объятья залетейской стуже
и яблочком катись по Малой Невке,
на частничке к Некрасовскому рынку,
к подстриженному аглицкому парку,
где вреден Север, где скрипят полозья
как армия писцов нотариальных.
Здесь похоронен неумытый князь.
В камзоле? В тоге? Прах
ни отряхнуть, ни вытряхнуть.
Санкт-Петербург ума,
откуда готика, когда еще не назван
никак, – но существует? Существуй!
Как ты да я, как гений и злодейство.
Откуда готика? Откуда прежде сны.
Откуда рог возвышенной луны.
«Все, кто блистал в тринадцатом году, —
лишь призраки на петербургском льду».
И хвойный дух в лесах белопогонных;
подошвы чуют гуд грунтовых вод.
Лето 1990 г.
Искушение св. Маркузе
Как умершие близкие порой являются
во сне (а мы трусливо им зажимаем рот,
иль прогоняем, плодя тем самым мертвецов
вдвойне), так он бы мог отдать визит
вторично. Но не отдаст. Как малое дитя,
капризничает и не хочет слушать родительских
увещеваний, просьб и все косится на свои
игрушки. К тому же, иудей. А иудея
возможно наказать, принудить силой,
в конце концов – распять (как в пятиборье),
или раз шесть (тогда с шестом и с мамкой),
но – переубедить? Заставить
верить в то, что считают здесь необходимым
старейшины? – и новая обида. И отвернется.
И забьется в угол. И слова (Слова) не дождешься;
и к обеду, не то что к евхаристии, успенью,
иль пепельной среде, не дозовешься.
Обрядов нам! у нас нужда в обрядах;
в «агонии лучистой кости», в мозг
ранении, в святых мощах, в агитке
апокалипсиса, в заведомо шипящих
согласных в светопреставленье. В теме,
промокшей и обобранной до нитки.
Соборов нам! у нас нужда в соборах,
как чучела, набитых требухой
и чем попало с той еще рыбалки;
но только не сознаньем правоты
исполненного. Да и сам он разве
не потрошитель, патриарх цикут,
не арестант, не плагиат санскрита
с девизом Вед: не ведаю, Сократ?
Не алиби и не сладчайший пай-
мальчик, цианид литературы,
от пирога наскального: перо
Симурга, заводящее дуплетом
в дупло Сезама и Платонов Год?
Червивого не дегустатор сада?
Козырного, на яблочном спирту,
вольноотпущенник императива,
тогда как сам – не сад, не тигр, не Тот?
Не император?
Не икс искомый в уравненье
света, решенного, как умноженье тьмы
на тьмы и тьмы нас? Мысли-мы-ль, Паскаль,
такое амплуа, такая бездна, такой продукт
распада; циркуляр с тысячелетней амплитудой
цирка, смотрин на гладиатора плэй оф,
на Федра, Федора, в смирительном, смертельном
мешке, на ТЮЗовском плацу, подмышку
с чертом и Мышкиным. О амулет-стигмат,
нательный крестик в омулевой бочке,
что столько лет спустя, но докатилась до дна
второго. Чем не Диоген с сакраментальным
кличем: к человеку! (У нас нужда в героях,
Геродот. Хотя бы в трех. Но чтобы – мушкетерах.)
И в человеке. И в муштре, муштре —
как мере всех вещей.
Куда уж, сынку,
в такой содом с подвязками. Небось,
кишка тонка. Как доказал Джордано.
Он в Капернаум не был ли ходок за черным
солнцем – «всходит и заходит», – и он взошел.
И многие взойдут. Как, например, киты-самоубийцы.
Где плащаница Млечного Пути!
Дай, развяжу пупок у Птолемея —
такой короткий потолок ума! —
центростремительный.
И центробежный,
как оказалось…
