Александр Шкурин
Озеро во дворе дома
– Не было у меня такого желания, – хмыкнул Лау.
– Было, не спорь со мной, – безапелляционно отрезала дневная красавица. – По твоей мечтательной физиономии вижу. Однако хорошо, что ты сдерживаешься и не воплощаешь в жизнь свои садистские наклонности. Уважаю за сдержанность. Еще приношу свои извинения за некоторое, ммм, вежливое хамство с моей стороны. Когда я волнуюсь, плету, не пойми что и зачем. За кофе отдельное спасибо. Давно не пила такой хороший кофей. Здесь в магазинах одна дрянь.
– Извинения принимаются, – легко сказал Лау. – В самом деле, встретились и расстались. Он же равнодушная чурка. Так выражалась его бывшая жена. – Кофе могу отсыпать или приходи каждое утро. Буду угощать. Скажи, зачем ты вернулась и долго вокруг меня хороводы водила? Тебе что-то надо от меня?
– Надо, – вздохнула девица. – Очень надо. Я хочу выбраться отсюда.
– В чем проблема? – удивился Лау. – Бери билет и уезжай.
– В том-то и дело, что билет взять просто. Сложно уехать отсюда. Я пять раз пыталась, и не получилось! То опоздала, то забыла, то проспала, то праздничные дни.
– Какие? – не понял Лау.
– Что у женщин бывают. Должен знать, если был женатый. Сам же хвастался.
– Извини, – Лау не смутился. – Давно расстался с женой. Позабыл.
– Проехали. Ты здесь новенький, можешь сразу развернуться и уехать, и меня взять. Только так могу выбраться отсюда. Я отблагодарю, не пожалеешь.
Он скептически посмотрел на девицу:
– Не поверю, что такая девушка здесь одна и без толпы преданных кавалеров.
Она всхлипнула. Выглядело это немного наигранно, но девица сама устанавливала правила игры, Лау только зритель.
– Кавалеры, к сожалению, сплыли. В прямом смысле слова. До одного.
Он опять промолчал, девица должна сама, без подсказок, рассказать о своих внезапно исчезнувших поклонниках. Теперь его ход:
– Хорошо, через недельку…
Девица всплеснула руками:
– Через неделю ты завязнешь, как муха в сиропе или утонешь в этом болоте. Сожалею, зря время на тебя время потратила.
Девица посмотрела на часы. Это были скромные, японские, в стальном корпусе Elegance Collection от Grand Seiko. Хорошо, что часы были не в корпусе из розового золота и не усыпаны бриллиантами. За такие часы, если бы предложила в качестве благодарности, её, от греха подальше, предварительно очистив карманы, заботливо утопили в одном из провальцев. Местным доверять опасно. Поэтому дневная красавица искала именно такого, как Лау, что не польстится на сравнительно недорогие часы.
Девица подскочила к окну:
– Иди сюда и запоминай. Сейчас – восемь тридцать.
Он замешкался, и девица подогнала его:
– Бегом, иначе пропустишь интересное. Возможно, это пригодится.
Через немытое оконное стекло он увидел, как мимо гостиницы четверо ражих мужиков тащили какие-то странные решетчатые конструкции. Конструкции были тяжелые, и на лбах мужиков, хоть и был теплый осенний день, блестел пот. На затылках, как плевки, чудом держались засаленные кепчонки2. Они были босиком.
Мужики выглядели усталыми, словно оттоптали не один десяток километров, но не выпускали странные конструкции из рук.
– Зачем на руках несут? – удивился Лау. – Можно же в грузовик положить и отвезти. Кто на плечах носит такие тяжести?
– Вот и я о том, – задумчиво протянула девица. – Я выходила, спрашивала, они отшучивались и ничего толком не говорили. Каюсь, приставала к аборигенам, крепко приставала, гладила и руки выкручивала, но они молчат. Швайне руссишь партизанен! Как я теперь понимаю немцев! Ответь сразу и честно, получи пулю в лоб и радуйся, что долго не пытали и не издевались! Это нерационально и абсурдно, каждый день таскать по городу такие тяжести. Я специально город обошла, и не увидела, где эти конструкции должны быть установлены.
– Весь город? – уточнил Лау.
– Пфф, – презрительно выдохнула дневная красавица. – Это не город, а огромная миргородская лужа. Точнее озеро. Нет, по здешним меркам город большой, только весьма странный. Город складывается из поселков, каждый из которых отстоит друг от друга на расстоянии от пяти до пятнадцати км. От скуки я проехалась по ним. Поселки вымирают, там полная разруха. Этот, главный, можно считать центром цивилизации. Но и этот поселок разбит на две части. Одна еще нормальная, жилая, а другая уходит под землю. Словно здесь живет однодневная мошкара со своими маленькими радостями и жалкими несчастьями.
– Какая ты жестокая.
– Неправда, я не жестокая. Я смирная овечка, которая обожает, когда ей кофе в постель подают. Это русская литература жестокая, в частности Мариенгоф, у которого слямзила эту фразу про однодневную мошкару, а я, как попугай, повторяю удачные фразы русских писателей. Кстати, ты не заметил, что можно прожить всю жизнь и не сказать ни одного оригинального слова? Мы, как глупые попки, повторяем, что сказали до нас и про нас. Ни одного оригинального слова! Одни цитаты! Эти чертовы русские классики так много «наваяли», что нам, ныне живущим, сирым и убогим, ничего не оставили. Чувства, мысли, слова, – все чужое, краденное.
– Ты не права, – возразил Лау. – У каждого времени свои проблемы и герои, но беда, наверное, в том, что нравственный императив любого произведения описывается одними и теми же словами. Других-то слов в русском языке не выдумали, если не считать обезьяньих заимствований из английского языка. Согласен, есть айтишники с шаманством на инглише, есть молодежь, что чирикает на слэнге, но остальные, разве изъясняются на олбанском? Здесь, например, в ходу суржик. Твоя гневная тирада с головой выдает в тебе филолога, что пытается в муках писать и не находит нужных слов?
– Ну и что? – неожиданно ощетинилась девица.
– Ничего, я сам подвержен эпистолярному жанру, когда составляю отчеты о командировках. Мой шеф любит пространные описания, иногда даже заставляет переписывать и добавлять детали, хотя я считаю это мартышкиным трудом
– Извини, – девица махнула рукой. – Я пытаюсь писать, но меня поднимают на смех. Кто, мол, в настоящее время читает? С трудом одолевают коротенькие посты, на которых специально пишут, что чтение займет всего три минуты! Лонгридов (длинных текстов) пугаются как черт ладана. Меня одолевает зуд писательства, но чувствую, не получается. Когда пишешь, твои слова кажутся гениальными, а на следующее день с унынием понимаешь, что моя писанина, – это цитаты, надерганные из классиков. Нет своих мыслей и идей, а если появляются, – такие убогие! Чертово образование и чертовы классики. Я пытаюсь писать в жанре нон-фикш.
Лау пожевал губами. Он был невысокого мнения о писательшах и решительно отказывал им в воображении. Самое большее, что они могли из себя выдавить – это бесконечное пережевывание своих, ах, страданий, в семейной жизни и бесконечные жалобы на мужей-мучителей. У него был опыт общения с одной такой писательшей. Как-то выпил больше положенного и подцепил девицу. Утром увидел ее «керзовое», грубое лицо, мосластую фигуру без намека на грудь, кривые ноги с острыми коленками и покаянно подумал, что пить много вредно. Он хотел по-быстрому отделаться от этой девицы, но та вцепилась в него мертвой хваткой. Для начала девица с апломбом заявила, что она подающая надежды писательша и публиковалась в каком-то известном иностранном литературном журнале. Поэтому он должен проникнуться, как ему повезло и должен помочь ей материально, поскольку недавно развелась с мужем, оставившим её без денег. Лау предусмотрительно ничего не пообещал, но решил для расширения кругозора прочитать опусы новой надежды русской литературы. Новое, что внесла эта писательша в русскую литературу, были двадцать мертвых петухов. Двадцать мертвых петухов! Она писала, как купила живых, самолично зарубила и составила художественные инсталляции из мертвых окровавленных петухов на могильных плитах ближайшего кладбища. Как у неё, бедняжки, руки должны были устать, когда рубила петухам головы! Нет бы, хоть одного для приличия ощипала и сварила диетический супчик для мужа. Так писательша выразила свое презрение к этому мерзавцу, который после того, как она ублажила его и отсосала, заставил борщ варить! Так оскорбить натуру нежную и возвышенную! Двадцать мертвых петухов! Новая тема разгневанной русской феминистки, подавшейся в писательши.
Лау хохотал во все горло. Писательша в постели оказалась бревном бесчувственным, о которую занозил все тело, а минет не научилась делать. От неё бесполезно ждать, что для себя, любимой, хоть раз в жизни сварит борщ. Остальные рассказы этой писательши были полны мелочного сведения счетов с бывшим мужем. Лау еще раз вечерком встретился с писательшой и как бы невзначай задал вопрос о том, что будет на ужин. «На ужин будет моя красная помада!» – этот ответ писательша сочла верхом остроумия (очевидно, имея в виду, что поцелуем он сотрет помаду с её губ). Лау, как и предчувствовал, купил тюбик помады, который подарил онемевшей писательше, развернулся и был таков. Глупая, она не понимала, что, разведясь с мужем, лишила себя темы вечной мученицы-страдалицы. На большее ее скудного воображения не хватало. Писательша несколько раз звонила, хотела встретиться, но он не рискнул стать очередным её антигероем, который бы заставил ее страдать и изливать свои муки на бумаге. Ему стало жалко очередных безвинных петухов, которые могли лишиться своих голов под топором кровожадной писательши. Пепел двадцати мертвых петухов, как пепел Клааса, стучал в его сердце. Дневная красавица была вторым представителем пишущих женщин, встретившаяся на его пути. Интересно, как она здесь оказалась?
Оказывается, дневная красавица помчалась сюда за новыми идеями и сюжетами. Ей так расхваливали это место. И она, дурра дурская, поверила. Приехала. Специально ничего не читала и не смотрела инет, чтобы были именно свои, а не чужие впечатления. Что получила? Это бывший угольный город. Рудники закрыли в прошлом веке. Остались одни терики. Кстати, ты видел?
– Нет, – признался Лау. – Никогда не видел и слова такого «терики» не слышал.
– Так местные называют терриконы. Занятные высокие черные горки. По мне – это громадные надгробия над советским прошлым. По терикам лазают, как по горам и на байках гоняют. Только опасно. Многие терики выгорели изнутри, раз прошел-проехал – ничего, два – ничего, на третий – хоп и провалился. Искать бесполезно, хоть и пытались. Говорят, очень глубоко выгорает. Еще есть провальцы. Тоже занятно зрелище. Это провалы в земле. Уголь добывали близко от поверхности. Рудники закрыли, и земля стала оседать. Дома под землю проваливаются. Много зданий заброшено. Есть сухие провальцы, но их мало. Остальные заполнены водой. Целые подземные озера. Глубокие. Я видела стриминг, снятый под водой, там воистину дворцы и лабиринты. Сюда дайверы повадились ездить. Они байки травили, что в этих подземных озерах люди живут. Днем на земле, а ночью подземных озерах. Увидишь такого аборигена, и с перепуга обосрешься! У них внешние жабры, как у аксолотлей, чешуя на теле и между пальцами перепонки. Я не верила. Приехала сюда с друзьями дайверами. Мне повезло, раз днем спустилась и раз ночью. Там приключилось увидеть аборигена, когда тот ухватил холодными пальцами за ногу и посмотрел немигающими рыбьими глазами. Я пулей вылетела из воды, а когда костюм сняла, поняла, что обмочилась со страха. Друзья вынырнули позже, и все как мешком пришибленные. Потом стрим показывали, как местные там резвятся. Я больше под воду ни ногой! Я люблю смотреть кинохоррор, но в реальной жизни – это безумно страшно. Зато друзья – cool3 ! Я их отговаривала, но они опять полезли, – на пушистых веках девицы задрожали слезы. Она смахнула их рукой, пару раз порывисто вздохнула и продолжила. – Только пузыри воздуха всплыли, и тишина. Я в турслужбу, МЧС, полицию, а мне в ответ – не зарегистрированы, маршрут не утвержден, и кто будет платить за поиски? Полициянты поковырялись для приличия, под воду не рискнули спускаться и, естественно, ничего не нашли. Мои друзья теперь в категории «без вести пропавшие». Теперь здесь одна кукую. Хорошо, что банковские карты всей группы у меня, с голоду не помру. Поэтому уезжай отсюда поскорей и меня с собой забери. Я с тобой расплачусь. Готова замуж выйти. У меня много денег! Ты станешь богатым! Только увези меня отсюда! Я всегда держу своё слово! – Глаза девицы были полны слезами, готовые, еще мгновение, пролиться ниагарским водопадом.
Лау помолчал, анализируя сказанное дневной красавицей. Сначала она предстала в образе взбалмошной принцески, пытавшейся вывести его из себя. Потом, не выдержав этот образ, роль и превратилась в испуганную девчонку, нуждающуюся в защите. Как с ней поступить? Поверить, или это отличная игра? Сейчас она всеми силами пытается изобразить смирную овечку, едва он вывезет ее отсюда, сразу покажет зубки. Поэтому ни в коем случае нельзя ее брать с собой! Ему никогда не нравились девицы с резкой сменой гормонального состояния. Она мечтает писать, значит, чрезмерно амбициозна, семья побоку, ей нужна слава и признание. От этой девицы он заработает только головную боль. У него уже имелся печальный опыт «счастливой» семейной жизни. Или рискнуть?
Пока он раздумывал, как поступить, девица не выдержала и спросила:
– Ты-то как сюда попал?
– По службе-матушке. В обед приказали, хотел улететь самолетом, чтобы быстрее, но уехал вечерним паровозом. Оказываются, сюда самолеты не летают. Нерентабельно! Тебя – убедила – с собой заберу, но ничего мне не надо.
– Какое благородство, – скривилась девица. – Ты случайно не в гусарах служил, сладкоголосый мой соловушка?
Лау позволил себе немного разозлиться:
– Нет, во вторую кавказскую санитаром в полевом морге. При возможности труп обрядить в новую форму, сначала положить в деревянный гроб, а потом в цинковый и запаять.
После его слов девица малость побледнела и замолчала. Потом достала из сумки серебряную фляжку, сделала два глотка, поморщилась и передала фляжку ему.
– Что это? – спросил Лау.
– Вискарь, не бойся. Кажется, Белая лошадь. Дрянной, но другого не имеется. Вискарь достался в наследство от моих друзей-дайверов.
Лау то же сделал два глотка и поморщился вслед за девицей. Лучше джин глотать. Он, по крайней мере, пахнет можжевельником, а не отдает сивухой, как эта белая лошадь.
– Извини, – покаянно произнесла девица. – Сейчас я очень злая и поэтому такая кусучая. Обычно я очень ласковая кошечка и люблю, когда меня чешут за ушком и восхищаются моей гениальностью. Обожаю, когда мне дарят живые розы и финские шоколадные конфеты. Запомни, именно в такой последовательности, – сначала живые розы, потом финские шоколадные конфеты. Меня очень интересует, когда будешь отсюда уезжать?
Лау прикинул, сколько примерно будет здесь находиться, и сказал:
– Думаю, за недельку управлюсь. Повторяю, мне от тебя ничего не надо. Я – безнадежный альтруист.
Девица покачала головой:
– Здесь можно находиться максимум три дня. Дальше бесполезно. Не уедешь. Жаль. Тогда прощай. Зря время потеряла. Но за кофе – отдельное спасибо.
Она взяла свою сумку и направилась к двери
– Подожди, – он остановил ее. – Если я раньше управлюсь, за три дня, где тебя найти? И как тебя зовут?
– Что в имени тебе моем, несчастный?
Теперь Лау разозлился, чертова филологичка, любит прихвастнуть грамотностью и поставить в тупик собеседника. Он лихорадочно стал вспоминать, чьи это стихи, в которых точно не было эпитета «несчастный». Вспомнив, он продолжил:
– Оно умрет, как шум печальный
Волны, плеснувшей в берег дальный4…
– Молодец, – перебила его девица, школьную программу помнишь. Но я продолжу. Если управишься за три дня, тогда и имя скажу. Пока оно тебе ни к чему. Меня не ищи. Я тебя сама найду. Прощай.
Дверь за дневной красавицей закрылась. Что ж, с глаз долой и с сердца вон. Лау недоуменно покачала головой. Что за странный город, что за страшилки рассказала девица? Может, девицу специально наняли конкуренты, чтобы его запугать, и он убрался отсюда, а они спокойно обтяпали свои дела? Хотя с конкурентами он точно переборщил. Где наша бритвочка Оккама5?
Итак, наследство. Этим делом изначально занимался региональный представитель. Он сообщил, что подал нотариусу заявление о принятии наследства и больше на связь не выходил. Документы о подаче заявления нотариусу в контору не выслал. За две недели до окончания шестимесячного срока для получения свидетельства о принятии наследства шеф запросил регионального представителя по какому-то другому делу. Тот не ответил. Его стали искать и с удивлением обнаружили, что он пропал. Куда – неизвестно. Шеф всполошился. Контора могла потерять весьма приличный гонорар. Поэтому шеф вызвал его и приказал срочно ехать и разбираться на месте.
Надо признать, что странности начались с самого начала, едва он зашел в гостиницу. Однако труба зовет, выкидываем из головы всю блажь и начинаем работать.
Он спустился вниз. Место администратора за стойкой занимала молодая симпатичная женщина восточной наружности. Он протянул ей ключ, а та неожиданно попросила:
– Подождите немного, с вами наш директор хочет поговорить.
Лау словно обухом по голове ударили. Он не верящее посмотрел на новую администраторшу:
– Мне вчера ваша сменщица сказала, что он покойник и в то же время она говорила о нем как о неупокоенном. Честно, я принял это за байки на сон грядущий.
– Вы нас обижаете. Наш Дериктор, хоть и преставился, но продолжает ходить на работу.
– Но как мертвый может ходить на работу? – удивленно воскликнул Лау. Всю его хваленую невозмутимость как водой смыло.
– Да, мертвый, – согласилась новая администраторша. – Ну и что из этого? Приказа о его увольнении в связи со смертью еще не было. У нас гостиница не частная, муниципальная, управление находится в области, а там пока почешутся. Гостиницу-то нельзя оставлять без присмотра. Поскольку нет приказа об увольнении, директор ходит на работу. Как получим приказ, тогда…
– Тогда похороним, – закончил Лау. Формальная логика в ее словах присутствовала, но какая-то извращенная. Ну, помер, но разве можно оставить работу без приказа об увольнении?
Лау почему-то не хотелось встречаться с неупокоенным. Возможно, встреча с покойником – это плохая примета? Но он не верил в приметы. Лау осторожно сказал:
– Давайте перенесем разговор с директором на другой раз. Я очень спешу.
Женщина заволновалась и привстала с места:
– Поверьте, это займет пару минут. Дериктор сейчас подойдет. Он всегда был пунктуальным и приходил на работу минута в минуту. – Она посмотрела на часы.
– Ровно через минуту он будет здесь.
Сбежать не получилось. Пришлось подождать. От нечего делать он спросил:
– Кто же будет новый директор?
– Я.
– Вы? – он удивился. – Разве не пришлют кого-нибудь с области?
– Почему вы удивляетесь? Разве женщина не может быть директором гостиницы? У меня есть высшее образование, и работаю здесь уже три года.
– Буду рад за вас, – с чувством произнес Лау.
– Дериктор пришел, – шепотом произнесла восточная женщина.
Он подошел к директору. Обычный мужчина в сером костюме, невзрачный, такого встретишь на улице и тут же забудешь. Разве что необычно бледный и губы синие. Поверх костюма были небрежно намотаны бинты, пропитанные черной кровью. От мужчины неприятно пахло сладковатым запахом разлагающейся плоти.
Лау по привычке поздоровался и поймал себя на мысли, что в первый раз в жизни собирается разговаривать с покойником. Это показалось в высшей степени забавным. Никто не поверит, что он разговаривал с покойником.
Дериктор не ответил на приветствие, а сразу взял быка за рога
– Зз-ччем прр-ехалл? – запинаясь, прошептал покойник.
Лау уже устал удивляться здесь, ну, разговаривает покойник с ним, ну и что? Может, он такой разговорчивый, еще надоест в гробу в молчанку играть. На погосте, наверное, все соседи-покойнички давно окуклились, и не реагируют на внешние раздражители, а тут новенький, пусть его. Поболтает и надоест. Еще же не снесли и не зарыли.
Он пожал плечами и нейтрально ответил:
– В командировку послали.
– З-з-зрря.
– Я человек маленький, подневольный, меня послали, и я приехал.
– Зззрря, – повторил Дериктор.
– Что зря? – он не понял.
– Сссюда прр-ехалл, прропад-дешшшь.
Лау пожал плечами. Говорить банальности не хотелось, на ум кроме глупой сентенции «никто не знает своей судьбы» ничего не приходило. Ему не нравилось изрекать с умным видом банальности, поэтому промолчал.
– Трр-ри дд-дняя, – прошелестел Дериктор. – Трр-ри дд-дняя.
Он уже слышал про три дня от дневной красавицы. И этот туда же!
– Что за три дня? – решил уточнить Лау.
– Есс-сли чч-черезз трр-ри дд-дняя нн-не уу-уедд-ешшь, пп-прропадд-дешшшь.
Под покойником на полу стала разливаться вода. Доски пола неожиданно разошлись, и директор провалился в воду и стал медленно тонуть. Следом за покойником стал тонуть Лау, но, как ни странно, не испытал никакого испуга и ужаса. Как-никак он герр Лаукерт цур Зее. Водоплавающий. Вот и есть повод поплескаться в водичке.
Вода была прозрачной, кристально-чистой. Сначала на желтый песок опустился покойник, а потом Лау. Песок под ногами взметнулся вверх, окутал их по колено, и опустился на дно. Дно было на удивление чистое, вокруг шныряли какие-то мелкие рыбешки, а недалеко на дне было что-то темное, плохо различимое.
Покойник взмахнул руками, от него испуганно порскнули рыбки и еле слышно пробормотал. Воздух при этом не вырвался изо рта пузырями:
– Нне-нна-вижу воду.
– Что? – опять не понял Лау. Вместе с директором они оказались в гостинице. Даже одежда не намокла.
– Ненавижу воду, – отчетливо произнес покойник и стал перебирать ногами, как лошадь. – Н-не хх-ххоччу т-то-ннуть. Х-хоч-чу уп-покоиться в с-сухом м-месте, на пр-ригорке, ч-чтоб г-гроб в в-воде не пл-лавал. Прр-оклятое оз-зеро во дворе дома!
– Что за озеро? – не понял Лау. – Какое озеро?
Дериктор не удостоил ответом, неуклюже выбрался и лужи и поскакал по полу, как стреноженная лошадь, к двери своего кабинета. Едва Дериктор выбрался из лужи, как вода тут же всосалась в пол из мраморной крошки.
Лау никогда не видел стреноженную лошадь, но встречал такое выражение в художественной литературе, и скачки покойника лучше всего описывались этим выражением. Он был в раздрае. Фокус с водой его не впечатлил. Его занимала другая проблема. Сначала девица, потом Дериктор. Может, на все плюнуть и сдернуть отсюда с приятным приложением в виде девицы? Кажется, она намекала на оплату наличными. Что он скажет шефу? Запугали покойнички? У него с головой все в порядке или насмотрелся на ночь ужастиков? Или, под белы рученьки и пожалуйте к Кащенко? Тогда придется искать новое место работы. Не хотелось бы. Не будем поддаваться на провокации. Он не чувствительная кисейная барышня, чтобы бояться нечисти, и поддаваться панике по малейшему поводу. Поэтому – вперед! Труба зовет! Играет марш победы!
2. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ
Лау уезжал из насквозь промороженного Moskaubad’a. С торцов зданий на него смотрели огромные портреты Фофана Великого Объединителя Всея Руси. Портреты шептали ему вслед: не забудь вернуться, чтобы потесниться и принять новых граждан страны!
Он чувствовал себя птицей, устремившейся в теплые края, которой всячески пытались подрезать крылья. Его несколько раз останавливали патрули нацгвардейцев в защитных масках и задали один единственный брутальный вопрос, навечно записанный в генетическую память русских: HALT! ALE PAPIEREN6! Глаза из-под уреза каски по-поросячьи добрые, чуть ли не умоляюшие: «ну нахрена тебе папирен, я тебя немножко постреляйт, и разойдемся по-хорошему» Задавался этот вопрос на отвратительном русском с сильным азиатским акцентом, но своей сути вопрос не менял. Причиной проверок была его славянская внешность, что резко контрастировала со смуглыми лицами переселившихся сюда из бывших среднеазиатских республик и Северного Кавказа. Лау показывал аусвайс, с вклеенным разрешением на проживание в столице, отметками о прохождении прививок, а также пропуск-вездеход, разрешавший передвигаться по городу в любое время суток, командировочное удостоверение и проездной билет. Лау намерено отмечал нацгвардейцам на чистом русском языке, хотя и владел таджикским языком, ставшим вторым, полуофициальным языком. Росгвардейцы грозно хмурились, пыхтели, они бы с удовольствием придрались к урусу, по недоразумению занимавшего их законное место в столице, с удовольствием бы отпинали и сдали в отделение за неповиновение, но документы были в порядке, и его неохотно отпускали.
Перед отъездом он посмотрел сводку погоды теплого места, куда он, как перелетная птица, устремился, поэтому оделся легко, и пока добрался до железнодорожного вокзала, продрог и с трудом удерживался, чтобы не отбивать зубами собачий вальс.
На перроне он попал в толпу только приехавших – новых граждан страны. Перед глазами замелькали яркие восточные одежды, а в нос шибануло вонью немытых тел. Перед выходом на перрон он предусмотрительно перевесил рюкзак со спины на грудь. Приезжие нагло хватали за одежду, останавливали и что-то настойчиво не то просили, не то требовали. Несколько раз пришлось крепко дать по рукам чрезмерно любопытным восточным воришкам, решившим проверить содержимое его карманов. Когда с него попытались сорвать рюкзак, он выхватил электрошокер. Охранники на перроне, ни во что не вмешивавшиеся, увидев электрошокер, синхронно отвернулись, чтобы не записать факт его применения. Иначе бы Лау пришлось платить огромный штраф и униженно просить прощения у воришек, которые, едва сошли на перрон, превратились в новых граждан страны, к ним было необходимо относиться с почтением и уважением.
В вагоне было тепло. Он сразу лег в постель и предался мечтам, что скоро увидит курносые славянские лица, услышит мелодичный суржик и наконец-то отогреется в теплой южной осени, где солнце не застилают низкие свинцовые тучи и в садах ветви яблонь клонились долу от тяжести краснобоких яблок. Жаль только, что на юге не растут антоновские яблоки. В юности он зачитывался, повестью И.Бунина «Антоновские яблоки», но не довелось их попробовать. Лау, несмотря на немецкие корни, считал себя истинно русским и с брезгливостью относился к новым гражданам страны, что как саранча устремилась в Россию.
На пороге гостиницы его не встретил оркестр, что не выдул из медных труб приветственный марш, не поднесли хлеб-соль, а официальные встречающие лица не облобызали троекратно и не пустили прочувственную слезу. К сожалению, невеликая он птица, его удел – пустой вокзал, гостиница с неупокоенным директором и другими милыми чудачествами, от которых дрожь пробирает по коже.
Улицы города были пустыми, словно жители единогласно решили попрятаться по домам, едва он вышел из гостиницы. Так не бывает, пробормотал Лау и, закрыв глаза, повернулся вокруг себя против часовой стрелки. Он так поступал с детства, когда не верил своим глазам. Его уловка не сработала, улицы по мановению волшебной палочки не заполнились аборигенами, которые при его появлении начали бы восторженно лепетать восторженные и фоткаться на его фоне. Только воробьи купались в пыли на дороге, а по обочинам дороги расхаживали серьезные галки, похожие на старинных клерков в длинных визитках с белыми манишками.
Лау почувствовал себя чужим в этом провинциальном городке. Он слишком привык к столичному столпотворению и вечной спешке с экзистенциальным страхом опоздать, как на собственную свадьбу, так и собственные похороны. Здесь был другой, провинциальный миропорядок, с разлитым в воздухе китайским даосизмом, помноженным на южно-российскую неистребимую лень и хохляцкую неторопливость. К чему стремится, куды бечь? Все само образуется. Налей самогоночки, закуси хрустким огурчиком в пупырышках, сладким, только что с грядки, и жди. Само упадет в руки. Жизнь под южным солнцем в стиле рэггей. Певучий суржик – лучший выразитель этого стиля жизни. Придет время помирать, – так оплачут пьяными слезами, закопают в рыжую глину и поставят деревянный крест со словами «се был человече на грешной земле, и не понравилось ему, и ушел в поисках лучшего места».
Зато теплая южная осень не обманула его надежды. Рыжее осеннее солнце, утратив летнюю неистовость, мягко ласкала лучами бледную кожу Лау, гладило его раннюю лысинку, которую прятал стрижкой под «ноль» и шептало, как женщина после бурного секса: «не уезжай, побудь со мной, впереди уйма теплых дней, а ночи прохладны как струи горного водопада». Еще южная осень, зная его любовь к русскому авангарду, взяла на вооружении творческий метод художника Лентулова А.В., и вычла из окружающего мира объемы, стены домов превратила в плоскости, стволы деревьев вырезала из картона, и раскрасила их в сочные и яркие, без полутонов цвета, красные, желтые и зеленые.
Городские улочки умиляли, преобладали одноэтажные кирпичные домики с низенькими заборами, за которым взбрехивали собаки, изредка орали петухи или гоготали гуси. Над заборами высоко возносились купы яблонь и среди пожелтелых листьев висели соблазнительно – крутобокие красные яблоки. Ах, где ты, яблочный певец Бунин И.А., жаль, что твой прах не вернули на родину, чтобы осенью его могилу засыпали антоновские яблоки!
Каждое яблочко в провинциальных садах дразнило и умоляло: «съешь меня, добрый молодец, съешь меня, и будет тебе легкая дорожка, красавица-жена, удача в делах и тузовый интерес». Высокие побеги малинника высовывались из-за заборов, и среди зеленых листьев каплями ярко-красного родонита сверкали крупные ягоды.
Лау не удержался и сорвал несколько ягод, что растаяли во рту, оставив кисловатое осеннее послевкусие, обещавшее долгую холодную зиму. В детстве он объедался сладкой летней малиной, но поздне-осеннюю попробовал впервые. Он осмелел, и стал рвать ягоды малины одну за другой. Хозяева не утруждали себя сбором позднего урожая, им за глаза хватило летнего сбора, а осенние ягоды, едва он неловко касался их, тут же осыпались. На ветках белело много завязавшихся крупных ягод, которые, к сожалению, не успеют поспеть до ноябрьских холодов.
Он не заметил, как дошел до небольшого кирпичного домика, на фронтоне которого на черной вывеске серебряными буквами «НОТАРИУС». Посетителей возле нотариальной конторы не наблюдалось. Это было непривычно. В столице толпы страждущего народа осаждали нотариальные конторы. Лау имел горький опыт долгого стояния в очередях, поэтому всегда заранее записывался на прием.
Маленькая прихожая с невзрачной секретаршей средних лет и большая унылая комната с огромным столом, за которым почти была не видна нотариальная дама, маленькая, толстенькая, с облачком светлых волос, молодящихся лет. Едва он попытался объяснить причину, по которой оказался здесь, как нотариальная дама подпрыгнула в кресле: «Что вы хотите?» Её голос опасно вибрировал, словно дама с нетерпением ожидала момента, закатить ему грандиозный скандал, как пьяному мужу, поздно ночью возвратившемуся домой и чья морда была перепачкана чужой губной помадой, явным доказательством супружеской неверности.
