Александр Сергеевич Шохов
Стратегии философского исследования коммуникации
1.2. Конститутивные элементы парадигмы и рефлексия второго уровня
1.2.1. Конститутивные элементы парадигмы в естественных и гуманитарных дисциплинах
По прошествии более полувека с момента выхода знаменитой книги Т.Куна «Структура научных революций», высказанные в ней мысли кажутся удивительно прозрачными и актуальными.
Почти все науки развиваются, накапливая факты в рамках отдельных школ или подходов, пока кому-то не удаётся предложить некое объяснение значительного количества собранных фактов, выраженное на пригодном для этого научном языке. Такое объяснение обычно носит характер интерпретации, которую оказывается возможным использовать для объяснения новых фактов, а также (и это очень важно) для выделения и описания подходящих под данную интерпретацию явлений, которые, возможно, ранее не выделялись. Система научных понятий, благодаря такой интерпретации, получает новый импульс к развитию. Т.Кун пишет, что в его книге «приводилось много примеров, в которых интерпретация играла центральную роль. Эти примеры типичны для подавляющей части исследований. И в каждом из них ученый благодаря принятой парадигме знал, какие имелись данные, какие инструменты могли быть использованы для их обработки и какие понятия соответствуют их интерпретации» [67, с.164]. Иными словами, не имея понятия о силе и массе, невозможно ни придумать подходящий эксперимент, ни истолковать его результаты, ни предложить новые эксперименты и наблюдения. «То, что человек видит, зависит от того, на что он смотрит, и от того, что его научил видеть предварительный визуально-концептуальный опыт» [67, с.153]. Парадигма, таким образом, позволяет увидеть и понять происходящее, измерить и истолковать результаты наблюдений и экспериментов. Т.Кун продолжает: «когда мы смотрим через призму парадигмы… то в падении камня… непосредственным образом обнаруживаются законы, им управляющие» [67, с.167].
Парадигма во многом подобна языку, имеющему определенный набор слов и правил их связывания. Парадигма в процессе её использования проявляет себя как своеобразная научная «языковая игра» [34, c. 83] (по Л.Витгенштейну). Тем не менее, вряд ли можно сказать, что парадигма – это сам язык научного описания. Скорее это конструктивный фундамент научного языка. Функция парадигмы чем-то напоминает функцию грамматики. С тем отличием, что грамматика позволяет выстраивать грамматически правильные высказывания, а благодаря парадигме научные высказывания обретают правдоподобие, позволяют вступать в коммуникации с участниками соответствующего сообщества.
Первоначально парадигма формулируется лишь приблизительно, качественно. Т.Кун отмечает: «Фактически между качественной парадигмой и количественным законом существует столь общая и тесная связь, что после Галилея такие законы часто верно угадывались с помощью парадигмы за много лет до того, как были созданы приборы для их экспериментального обнаружения» [67, c.56].
Т.Кун пишет, что парадигмы со временем разрабатываются до уровня, когда оказываются возможны очень тонкие эксперименты. Чем более детально прорабатывается парадигма, тем больше возможностей для построения различных теорий и придумывания все более утончённых экспериментов она предоставляет исследователям.
По словам Т.Куна, можно выделить два момента, не позволяющие считать парадигму чем-то ставшим, завершённым и незыблемым.
Первый: «ни одна теория никогда не решает всех головоломок, с которыми она сталкивается в данное время, а также нет ни одного уже достигнутого решения, которое было бы совершенно безупречно» [67, с. 191].
Второй: «Чем более точна и развита парадигма, тем более чувствительным индикатором она выступает для обнаружения аномалии, что тем самым приводит к изменению в парадигме» [67, с. 98].
Парадигма предписывает то, как можно объяснить накопленные факты или выделенные явления, и предоставляет теоретикам возможности выстраивать свои модели, теории и объяснения на некоем общем фундаменте научного описания мира. Каждая парадигма несёт в самой себе зародыш самоотрицания и перехода к новой парадигме.
Далее предпринята попытка введения конститутивных элементов парадигмы.
В качестве конститутивных элементов парадигмы для естественных наук могут быть признаны компоненты дисциплинарных матриц Т.Куна. В качестве первого компонента Т.Кун выделяет «символические обобщения» [67, с. 235], позволяющие «применять мощный аппарат логических и математических формул» [67, с. 235]. Использование терминов и символических конструкций в текстах для опытного читателя служит своеобразной гиперссылкой на те или иные парадигмальные влияния.
В качестве второго компонента дисциплинарной матрицы Т.Кун выделяет «метафизические части парадигм» [67, с.236]. Исследователь говорит о них как о специфических моделях, в истинности которых исследователь убеждён. Например, к метафизическим частям парадигм могут быть отнесены такие предписания: «теплота представляет собой кинетическую энергию частей, составляющих тело» [67, с.236] или «все воспринимаемые нами явления существуют благодаря взаимодействию в пустоте качественно однородных атомов, или… благодаря силе, действующей на материю, или… действию полей» [67, с.236]. Очевидно, эти описания выходят за рамки каждой конкретной дисциплины и формируют общий контекст научного исследования или весомую часть научного мировоззрения в целом. Можно сказать, что «метафизические части парадигм» Т.Куна теснее других компонентов дисциплинарной матрицы связаны с эпистемой М.Фуко, которая, по его словам, представляет собой «эпистемологическое поле» [135, с. 34], создающее условия возможности познания. Условия возможности познания формируют чувствительный фильтр, позволяющий разделять научные и ненаучные знания, а также научные или ненаучные способы получения знаний.
Третий компонент дисциплинарной матрицы, о котором пишет Т.Кун, – это ценности, разделяемые сообществом. Подчёркивая значение ценностей, он одновременно с этим указывает, что «конкретное применение ценностей иногда сильно зависит от особенностей личности и биографий» [67, с.238]. Исследованию аксиологического потенциала научного знания посвящены многие работы современных философов и учёных. Можно отметить работы М.Г.Марчука [93], Л.Лаудана [72], В.К.Шохина, Г.П.Выжлецова и др.
В качестве четвёртого компонента дисциплинарной матрицы Т.Кун выделяет «образцы». Он указывает, что это последний рассматриваемый им компонент, но «существуют и другие» [67, с.240].
С целью применения парадигмального анализа к сфере гуманитарных дисциплин, конститутивные элементы парадигмы, зафиксированные Т. Куном в форме дисциплинарной матрицы, могут быть смоделированы следующим образом.
Вербально-конструктивные средства описания, или словари (термины, терминологические связки, концепты и конструкты), – все они могут быть соотнесены с символическими обобщениями куновской дисциплинарной матрицы, однако не могут быть сведены к ним.
Исследовательские стратегии, одобренные сообществом, они ассоциируются с метафизическими частями парадигм, ценностями и образцами, выделенными Т.Куном, однако включают в себя и нечто большее.
Особенности понимания, которые эпистемически и парадигмально предопределены. Эти особенности представлены специфическими наборами смыслов. Учёные, придерживающиеся различных взглядов, совершенно по-разному понимают и интерпретируют одни и те же явления и эксперименты. Особенности понимания тесно связаны с символическими обобщениями Т.Куна и с метафизическими частями парадигм, но включают в себя и более широкие контексты.
Критерии селекции информации, которая получает статус научного знания в данном научном сообществе в данный период времени, – определяют, какие из парадигмально допустимых высказываний обретают статус общепринятого научного знания, а какие принимаются лишь узкими группами исследователей. Эти критерии косвенно связаны с эпистемическим полем, но более непосредственно определяются содержанием коммуникации внутри научных и философских сообществ.
Предложенный вариант моделирования конститутивных элементов парадигмы для гуманитарных наук позволяет иначе интерпретировать описанную Т.Куном дисциплинарную матрицу, описывающую «принадлежность учёных-исследователей к определённой дисциплине» [67, с.234]. Благодаря такой интерпретации конститутивные элементы парадигмы могут быть истолкованы как основа научного описания мира в гуманитарных дисциплинах, принятого в данном сообществе в данный период времени.
Предложенные конститутивные элементы парадигмы для гуманитарных дисциплин требуют дальнейшей экспликации.
Вербально-конструктивные средства описания, или словари (термины, терминологические связки, концепты и конструкты). Для исследователя, погружённого в парадигмальный анализ, употребление одних терминов в сочетании с другими в каком-либо тексте служит своеобразным указателем на то или иное парадигмальное влияние, испытанное автором. В каждом научном или философском сообществе возникают особенные традиции употребления терминов, тесно связанные со стилем научной коммуникации и научного мышления. Понятие «стиль» является комплексным, и не может быть полностью рационализировано. Терминологический конструкт «стиль научного мышления» используется во многих текстах И.С.Добронравовой. В частности, она пишет: «Стиль научного мышления функционирует в науке как динамическая система методологических принципов и нормативов, которые детерминируют конкретно–историческую форму научного знания и обеспечивают способ использования научных методов, погружение их в конкретный материал. При этом реализуется эвристичность определенной группы философских категорий, обеспечивается понимание научным сообществом соответствующей научной картины мира» [47].
Специалисты безошибочно узнают принадлежность автора или докладчика к тому или иному научному или философскому сообществу по тому, как он выбирает термины, как он их употребляет, как именно строит высказывания, что является для него более важным. Использование терминов именно таким образом тесно связано с принятыми в данном сообществе метафизическими убеждениями и с образцами решения головоломок, которые были успешно использованы в прошлом. Словари тесно связаны с символическими обобщениями, которые можно назвать упаковками вербально-конструктивных средств научного описания.
Исследовательские стратегии, одобренные сообществом, позволяют увидеть как именно личный вклад исследователей в прошлом был воспринят и принят сообществом и превратился в своеобразный образец для подражания. То, каким образом данное сообщество предписывает решать те или иные «головоломки», влияет на состоящих в нем исследователей. Выяснение степени влияния сообщества на создаваемые исследователями стратегии может быть соотнесено с «метафизическими частями парадигм», «ценностями» и «образцами», выделенными Т.Куном.
Особенности понимания процессов и явлений, характерные для данной дисциплины, составляют ещё один конститутивный элемент парадигмы. Совершенно по-разному поймут одно и то же явление химик, физик и биолог. Совершенно иначе будут интерпретировать один и тот же эксперимент специалисты по механике, термодинамике и электромагнитным явлениям. Ещё более важно то, что они совершенно различным образом поймут замысел, процесс и результаты эксперимента. Парадигма предполагает различие дисциплинарных описаний и одновременно некое единство фундаментальных подходов. Понимание одних и тех же экспериментов, процессов, явлений осуществляется совершенно по-разному сторонниками разных парадигм, что позволяет выделить особенности понимания как один из значимых аспектов парадигмального анализа, тесно связанный и с «символическими обобщениями» и с «метафизическими частями парадигм», о которых писал Т.Кун.
Особый интерес представляет моделирование критериев селекции информации, которая признаётся сообществом в качестве научного знания. В рамках каждой парадигмы формируется специфическое, характерное для неё научное знание, которое в дальнейшем интерпретируется и развивается, однако в разные периоды времени научные сообщества признают в качестве научных знаний совершенно различные утверждения. Критерии, в соответствие с которыми то или иное знание будет признано сообществом научным и достоверным, изменяются, что позволяет осуществлять парадигмальный анализ в динамике. В этой связи выглядят перспективными современные исследования методологических возможностей рецепции (см., например, [110]). Рецепция понимается как «методологическая возможность» [110, с.150] иной интерпретации, которая осуществляется в определённой исследовательской традиции (в рамках той или иной парадигмы). Моделирование критериев селекции информации, которая может быть признана научным знанием позволяет зафиксировать отличительные характеристики знания, которое продуцируется и накапливается в конкретном сообществе в данный период времени.
Смоделированные таким образом конститутивные элементы парадигмы в значительной степени определяют, что именно и как именно может быть познано исследователем. Предложенная интерпретация дисциплинарной матрицы Т.Куна может успешно использоваться для целей парадигмального анализа исследовательских стратегий, а также для решения других задач в гуманитарных дисциплинах.
1.2.2. Конструктивизм и реализм как классы исследовательских стратегий
В какой степени мир, наблюдаемый человеком, является творчеством его сознания? В какой мере ученый конструирует изучаемые им явления? Можно ли сказать, что описываемый с помощью языка науки и философии мир именно таков, каким он является вне режима наблюдения? Возможно ли, что язык научного описания играет роль своеобразного фильтра, позволяя выделять в наблюдаемых процессах и явлениях только то, что может быть «схвачено» и сформулировано?
Эти и многие другие вопросы, связанные с познаваемостью мира и самим процессом познания и производства научного знания, при ответе на них порождают исследовательские стратегии двух классов – «реалистические» и «конструктивистские».
Проблема реализма и конструктивизма формулировалась, в частности, Хансом Ленком в книге «Interpretation und Realität: Vorlesungen über Realismus in der Philosophie der Interpretationskonstrukte», В.А.Лекторским в статье «Конструктивизм vs реализм» и Р.Харре в статье «Конструктивизм и реализм».
Подход Ханса Ленка основан на том, что все наши знания о реальности связаны с интерпретацией полученных описаний, поэтому реализм и конструктивизм могут непротиворечиво соединяться в этой интерпретации.
В.А.Лекторский формулирует идею конструктивного реализма. Он пишет: «Некоторые исследователи утверждают, что термин «конструктивный реализм» является оксюмороном, соединением несоединимого. Это, конечно, не так. В действительности любая конструкция предполагает реальность, в которой она осуществляется и которую она выявляет и пытается трансформировать. В то же время реальность выявляется, актуализируется для субъекта только через его конструктивную деятельность» [73, с. 24].
Р.Харре подходит к проблеме с несколько иной стороны, обращая внимание на то, что многие конструкты, создаваемые учёными, выходят за пределы существующих описаний: «Ученые и другие исследователи выходят за пределы проективных презентаций, подобных картам, чтобы создавать репрезентации таких свойств мира, которые в момент созданий этих репрезентаций и при их дальнейшем использовании недоступны органам чувств» [141, с. 56]. Р.Харре ставит вопрос, действительно ли существуют способы «придания осмысленности и правдоподобия этим предположениям» [141, с. 56]. Р.Харре приходит к выводу, что благодаря сконструированным учёными моделям «мы можем идентифицировать конструкционистские аспекты научного теоретизирования и то, как мир за пределами непосредственного опыта, предполагаемый в качестве источника этого опыта, может мыслиться и изучаться опосредованно» [141, с. 64].
Вопрос о том, как именно в исследовательской работе сочетаются конструктивизм и реализм, рано или поздно возникает перед каждым исследователем. Он может быть сформулирован как сомнение в возможности познания реальности как таковой или как вопрос о роли языка в познании мира. В.А.Лекторский формулирует идею «телесно-воплощённого познания» [73, с. 23], при котором воспринятые особенности реального мира «соотносятся с особенностями познающего существа: с его потребностями, его телесной спецификой, возможностями его действий» [73, с. 23].
Когда исследователь формулирует открытый им закон природы, то есть правило, в соответствии с которым материя ведёт себя именно так, а не иначе, можно ли сказать, что его формулировка этого правила уже существовала где–то в непроявленном виде? Можно ли сказать, что точно так же неявно сущесвует решение написанного, но ещё никем не решённого уравнения, или мелодия, которая ещё никем не услышана?
Иными словами – проявляет исследователь некое скрытое существующее, делая его явным, или он выступает конструктором открытого им закона? Здравый смысл подсказывает, что если открытый закон природы подтверждается наблюдениями и экспериментами, значит исследователь проявил скрытую доселе истину, которая существовала в природе, но ранее никем не была замечена и сформулирована. Однако, оказывается, что наблюдения и эксперименты имеют вполне определённую меру приблизительности любых измерений, что позволяет убедиться в справедливости открытого закона лишь с некоторой степенью приближения. А значит, нет и полной уверенности в том, что открытый закон «работает» в природе именно так, как он записан. Например, А.Эйнштейн предположил, что уравнения классической механики И.Ньютона оказываются неточными на околосветовых скоростях движения материальных тел и внёс важные уточнения, которые были проверены экспериментально. Однако, нет уверенности в том, что в дальнейшем не потребуются новые уточнения.
Важный нюанс состоит в том, что исследователь пользуется тем или иным языком для решения своей исследовательской задачи, иногда существенно дополняя и развивая этот язык, обогащая существующие лексические единицы новым смыслом, понимая что-то значимое с помощью становящегося языка. У природы языка нет, она просто существует. Исследователь может считать свою задачу сложной или простой, но природа не затрудняется перед теми процессами и событиями, которые исследователь считает сложными, и природе нисколько не легче исполнять те законы и закономерности, которые исследователь полагает простыми. Природа «работает» без помощи языка и не заботится о том, как её понимают. Исследователь же пользуется языком. При этом его язык может быть настолько усложнённым и преисполненным особенностей, что сформулированные на нём истины не могут быть переведены с полным сохранением смысла на любой другой язык. И вполне естественно возникает вопрос: можно ли считать, что фраза, сформулированная на языке исследователя, действительно описывает тот процесс, который происходит в природе? Может ли вообще быть установлено какое-либо убедительное и при этом не имеющее конвенциональной природы соответствие между текстом описания и природным явлением? Быть может, исследователь начинает видеть в природе только то, что ему удалось сформулировать или то, что он потенциально способен описать средствами современного языка? Может ли быть, что сам исследователь внушает себе иллюзию того, что сформулированная им фраза выражает нечто существенное о природе, хотя на самом деле это не так? И кто может являться носителем позиции «на самом деле», возможна ли она в принципе? Познаёт ли исследователь скрытую в реальности истину или конструирует её с помощью своих исследовательских инструментов и технологий, посредством своего языка и связанных с ним мироустановок?
Если исследователь близок к позиции реализма (или платонизма), и полагает, что вся природа – это следствие некоего комплекса идей, которые в ней проявляются, и которые могут быть реконструированы, описаны с помощью какого-либо языка и поняты исследователями, то можно ли всерьёз говорить о том, что Вселенная закодирована, например, языком математики или каким-либо другим языком? Если да, то где во Вселенной записан этот код? Каким образом этот код может быть? Даже если исследователь отбросит этот вопрос и скажет, что существование кода – это иррациональный вопрос, скорее, вопрос веры, чем научного доказательства, – даже в этом случае возникает проблема языка, на котором сформулированы лежащие в фундаменте природных процессов идеи. Можем ли мы верить в то, что язык исследователя каким–то чудом полностью совпадает с предполагаемым языком, на котором написан «код Вселенной»? Некоторые физики (в частности, Р.Пенроуз и другие современные исследователи) полагают, что платоновский мир математических идей на самом деле существует, и та его часть, которая описывает языком математики современные физические теории, в действительности является своеобразным «кодом» реальности. «Когда я говорю о «существовании» платоновского мира, я имею в виду всего-навсего объективность математической истины» [107, с.35], – заявляет Роджер Пенроуз. Да, математическая истина, выраженная на математическом языке, может быть названа объективной в том смысле, что она не зависит от чьего–либо субъективного мнения, и каждый человек, который даст себе труд разобраться в математических символах, и понять их, подтвердит, что математическая истина именно такова. Однако, когда мы выходим за пределы герметичного математического языка и начинаем утверждать, что язык математики описывает некоторый аспект реальности, мы оказываемся на зыбкой почве. Ведь никто не сможет всерьёз утверждать, что понятия числа, функции или тензора действительно каким–либо образом существуют в природе Вселенной. Мы можем лишь утверждать, что введение этих математических абстракций (конструктов) позволяет моделировать процессы в природе с достаточно хорошей степенью приближения, что и приводит к тому, что мы понимаем их лучше. Однако, неполнота этих моделей проявляется при каждом существенном отклонении наблюдаемых процессов от предустановленных в сконструированной модели параметров. Исследователи привносят в мир математические абстракции, а когда убеждаются в том, что построенные с их помощью математические модели хорошо описывают реальные процессы и события, начинают верить, что реконструировали «код Вселенной». Однако, это выглядит не более, чем необоснованным допущением. Чтобы быть уверенным в работоспособности построенной модели во всех возможных случаях и ситуациях, необходимо располагать комплексным представлением о природе как таковой во всех её проявлениях, что невозможно в силу ограниченности возможностей познания. Иными словами, условием, обеспечивающим познание, становится трансцендентность процесса познания и связанная с нею трансцендентность познающего субъекта-исследователя, что, собственно, и предположил И.Кант. Однако, субъект-исследователь – это всего лишь одна из ипостасей целостного человека, а потому его притязание на всемогущество и всезнание входит в конфликт с фактической ограниченностью человеческих возможностей (что и даёт основание для упомянутого выше «апоритического самотематизирования»).
Если же исследователь занимает позицию, близкую к конструктивизму, он сталкивается с вопросами, касающимися того, в какой степени он может привнести свой авторский контент в описание природы Вселенной. При этом главные вопросы познания, связанные с тем, как существует природа, и как можно познать истину о природе Вселенной, сохраняют свою остроту и актуальность также и в этом варианте выбора. Вопрос о правомерности использования того или иного языка, тех или иных мировоззренческих и исследовательских конструктов в конструктивистском подходе даже обретает дополнительную остроту.
Для эпистемологического конструктивиста язык становится не просто средством описания, но технологией настройки внимания, позволяющей рассмотреть те аспекты природы, которые раньше ускользали, оставались незамеченными. При выборе в пользу эпистемологического конструктивизма природа Вселенной трактуется как бесконечно комплексная, позволяющая существовать разнообразным убеждениям, гипотезам, теориям, верованиям: «вижу то, что знаю, верю тому, что вижу». Но если у каждого исследователя конструируется собственная версия природы Вселенной, и он находит ей подтверждения, есть ли тогда шанс познать природу как целое, используя эти аспектные знания? При погружении в эпистемологический конструктивизм инициируется процесс «локализации» и даже «атомизации» картин мира, который определяет необходимость процесса «децентрации» [108, с.213].
Термин «децентрация» был введён Ж.Пиаже при исследовании того, как ребёнок начинает реконструировать позицию другого субъекта, например, в описанном далее случае: «В Женеве было опрошено много детей в возрасте до 7 лет. Они считают, что по вечерам луна следует за ними… Здесь мы имеем дело с псевдознанием, вытекающим из непосредственного действия, ещё лишённого на этом этапе какой–либо децентрации; опрашиваемые мной дети были очень удивлены, когда я спросил, следует ли луна и за мной тоже (ответ: «Ну, разумеется!»). На мой вопрос, что будет с луной, если я пойду от А к B, а ребёнок от B к A, последовал ответ: «Она, наверное, пойдёт сначала за Вами, но потом непременно догонит меня». К 7–8 годам уверенность в этом исчезает… «У меня в школе были друзья, – говорил, например, 7–летний мальчик, – и я понял, что луна не может идти за всеми нами сразу; это только кажется, что она следует за нами, но это неправда». В данном случае для того, чтобы исправить ошибку, достаточно было одной децентрации на основе взаимности действий» [108, с.213–214]. Вопрос «За кем пойдёт луна?» сохраняет актуальность для каждого сообщества исследователей, сделавших выбор в пользу эпистемологического конструктивизма, какую бы научную или философскую задачу они ни решали [158].
Эпистемические и парадигмальные влияния играют существенную роль в том, какую стратегию исследования выберет данный исследователь. В то же время его стратегия является результатом его собственных выборов. Рассматривая выбор как действие, можно заметить, что человек, совершающий выбор, оказывается в рефлексивном состоянии. С одной стороны, он соотносит испытанные им влияния с собственной картиной мира, с тем, что он сам считает научным, достоверным и приемлемым, и с предписаниями сообщества, к которому он принадлежит. Затем, делая выбор, человек заново переопределяет (пересобирает) самого себя, таким образом используя рефлексивную позицию и возникающую в ней автокоммуникацию как способ пересборки целостности.
И в то же время, хотя субъект–исследователь постоянно собирает и пересобирает себя, стратегия исследования может формироваться только в ситуации, когда мировосприятие исследователя принципиально децентровано: ведь только в этом случае он может понимать суть выборов, которые осуществляет. Это возможно только из позиции рефлексии второго уровня. Находясь в ней, исследователь обнаруживает, что конструктивизм и реализм вполне способны органично дополнять друг друга в качестве двух компонентов децентрованного мировоззрения.
1.2.3. Рефлексия второго уровня Г.Марселя в связи со стратегиями и парадигмами
Г.Марсель разделяет первичную и вторичную рефлексию (он также называет их рефлексией первого и второго уровня). «Философское мышление – это прежде всего работа рефлексии» [92, c.144], – пишет философ. Ведь в процессе рефлексии «становится шире моя коммуникация с самим собой» [92, c. 146]. Человек «диссоциируется» внутри самого себя, начинает противопоставлять себя самого самому себе. Противопоставление самому себе кажется логически противоречивым: ведь человека обычно считают цельным. И, тем не менее, существует множество ситуаций, в которых человеческое внимание оказывается диссоциированным. Г.Марсель пишет: «Я намереваюсь поговорить о понятии «я сам», об этой реальности – «я сам» (moi-même): понятии, с которым мы сталкивались так часто, но лишь для того, чтобы подчеркнуть его обескураживающую, пугающую двусмысленность» [92, с. 149]. Запутанность отношений с самим собой, столь характерная для каждого человека, проявляется в том, что говоря о самом себе «Я» или «Я сам», человек уже выделяет в себе «себя самого» и «кого-то ещё», того, кто говорит о себе. На первом уровне рефлексии эта «пугающая двусмысленность» [92, с. 149], не осознаётся. Однако, рефлексия второго уровня уже не может игнорировать эту диссоциацию. Г.Марсель пишет: «…одна из главных слабостей философии вплоть до нашей эпохи состояла в крайнем упрощении отношений, связывающих меня с самим собой» [92, с.152].
В этих цитатах важно выделить мысль о том, что описанная выше диссоциация наблюдателя может происходить в том числе и по уровням рефлексии.
Как бы вторя Г.Марселю, М.Мерло-Понти пишет: «речь и личность возможны только для «я», носящего в себе зародыш деперсонализации» [184, с. 26-27], цит. по [168, c. 102-103].
Делая выбор, пролагая собственный путь к решению исследовательской задачи, философ или учёный в каждом акте выбора оказывается в состоянии этой «пугающей двусмысленности». Порой человек начинает «придерживаться… выдуманной идентичности» [92, с.150] или идентифицирует себя с ролью, маской, личиной, которая являет его самого как «кого-то в частности» [92, с.151]. Противопоставление внутри самого себя является для человека развивающим и усложняющим состоянием: ведь в таком диссоциированном состоянии человек начинает видеть в себе многообразие, и замечать его в других людях, тем самым признавая «существование кого-то другого» [92, с.151]. Только диссоциировав самого себя с помощью рефлексии, человек оказывается в состоянии увидеть себя «кем-то в частности», а также заметить, что другие люди несут в себе подобную диссоциацию: «в собственном восприятии я одновременно «кто-то» и не «кто-то» [92, с.151].
Как один из путей рефлексивной диссоциации, можно отметить выделение человеком из себя самого субъекта-исследователя, возможность «относиться к себе как к субъекту» [92, с.152]. Отличие «субъекта» и «человека» можно понимать как отношение чего-то частного к чему-то общему. Субъект – это в первую очередь субъект некоей деятельности, описываемой некими стандартами, способный выполнять некоторые функции. Понятие «человек» – это целостность более общего порядка, нежели понятие «субъект». Диссоциация может развиваться и дальше: например, человек может обнаружить себя в роли наблюдателя, исследователя, творца, участника коммуникации, – всё это многообразие придаёт многомерность человеку и побуждает его как бы забыть о собственной цельности. Парадоксальным образом ответ на вопрос «Кто я такой?» перестаёт быть однозначным. Так, в частности, проявляется упомянутая выше «особая диспозиция эпистемы» [135, с.334], отмеченная М.Фуко.
