Александр Прозоров
Земля Злого Духа
Глава I
Осень 1582 г. Тура-река
Иван, из детей боярских
Всадники выскочили из-за холма быстро и можно было бы сказать внезапно, коли б их уже давно не поджидали. В блестящих панцирях, в шлемах, с саблями и палашами. За спинами воинов реяли гусиные перья на железных дугах.
– Ну, вот они! – Усмехнувшись, молодой человек в шведских нагрудных латах водрузил на голову вытянутый кверху шлем, именуемый морионом, и, обернувшись, подмигнул стоявшему чуть позади воину в точно таком же шлеме и кирасе поверх порядком-таки замызганного камзола, зато с яркими разрезными рукавами, мечтой любого щеголя!
– Да, вижу, – кивнув, с грубоватым акцентом отозвался щеголь по-русски. – Все как ты говорил, Иоганн! Доннерветтер! Они все же поверили!
Иоганн, или, уж лучше сказать, Иван, скривил губы:
– Поверили. А кто б не поверил? Лишь бы парня нашего не замучили.
– Не успеют.
Поежившись, Иван глянул на сидевших в засаде людей – русских и наемников-немцев. Впрочем, кроме собственно немцев, как, к примеру, щеголь Ганс Штраубе из Мекленбурга, кого здесь только не было!
Наемники – опытные рубаки, стрелки, да и свои – не хуже. Как на подбор парни – орлы! И что с того, что экипированы кто во что горазд: кто в добротном немецком панцире, кто в кованной из плоских колец байдане, кто в пластинчатом бахтерце, кто в доспехе посолиднее, из металлических, поверх кольчужной вязки, досок – колонтаре, кто… кто-то и вообще – в простой кольчужице. Часть – конные – какая ж ватага без коней? – при палашах, при сабельках добрых; часть – пищальники, стрелки, даже три небольшие пушчонки имелись; пушкари, запалы в руках держа, искоса так на Ивана поглядывали: мол, не пора ли?
– Пусть поближе подъедут, – осадил пыл молодой атаман. – Ждем!
– Ждем так ждем, – положив наземь здоровенную, кованную железьем и утыканную гвоздями дубину (ослоп), согласно промычал здоровенный бугай в стеганом ватном кафтане (тегиляе), иные латы по размеру никак не мог подобрать. – Можно и помолиться пока. Верно, отец Амвросий?
– Истинно глаголешь, Михеюшко! Молитва-то ни в каком деле не помеха, ага. Вот и царь Савл как-то в походе…
– Тсс, отче! – повернув голову, Иван шутливо погрозил священнику пальцем. – Молитеся, но будьте начеку! А про царя Савла ты нам вечерком, у костра, расскажешь.
– Могу еще и про царицу Савскую, – улыбнулся отец Амвросий.
Священник был собою видный: молодой, но не слишком – тридцать три года недавно исполнилось, – высок, с очей синих пронзительным взглядом, из породы тех людей, что готовы были нести слово Божие куда угодно, не спрашивая на то разрешения ни у кого, кроме своего сердца и самого Господа.
Широкие плечи, светло-русая борода, такого же цвета и волосы гривой… Отец Амвросий, кроме всего прочего, еще отменно стрелял из пищали, мог и из пушки пальнуть, и силен был не менее – ну, может, все же чуть менее… – нежели бугаинушка Михейко, коего за оружье-то любимое так вот – Ослопом – и прозвали.
Поднимая придорожную пыль, латные гусары наметом неслись к деревне, беленые домики которой виднелись невдалеке, за буковой рощицей и пожней. Близ деревни протекала неширокая, заросшая камышом и красноталом река, сверкавшая на утреннем, недавно взошедшем солнышке изогнутой татарскою саблей.
Приставив к левому глазу подзорную трубу, захваченную еще где-то под Ревелем, Иван внимательно вглядывался во всадников.
– Нашего-то Афоньки там нет? – подойдя ближе, шепотом поинтересовался Ослоп.
– Цыц, Михейко! – Молодой атаман резко осадил своего не в меру нетерпеливого сотоварища. – Неужто они в налет его с собою прихватят? Думаю, позади он… с телегами. Ага! – Иван вдруг улыбнулся. – А вот и они!
Появившаяся на миг улыбка – довольная и слегка лукавая – резко изменила лицо молодого человека: до этого хмурое, оно вдруг посветлело. Высок, статен Иван, локоны темно-русые, усики щегольские с бородкою – на немецкий манер, как это у наемников принято, глаза светло-серые, а когда недоволен – с оттенками грозовой тучи! Красив, красив был молодой атаман Иван, Егоров сын, Еремеев, из тех Еремеевых, детей боярских, что владели когда-то землицами в бывшей Обонежской новгородской пятине, правда, от землиц тех давно уж одно воспоминанье осталось, да и родители преставились лет уж как семь – с тех пор и искал Иван свое счастье, благо для молодого человека, решительного и умелого воина (спасибо покойному батюшке, Егору Ивановичу, научил ратному делу!), времена наступили весьма благодатные: Великий государь, царь Иван Васильевич с кем только нынче не воевал! И с поляками, и с литвой, и со шведами, и с татарами, и… Даже вон гусары эти, не угорские ли?
Про то и Михейко Ослоп спросил, не выдержал бугаинушка любопытный:
– Что, господине, вояки-то – угорские?
– С чего ты так решил? – повел плечом Иван.
Бугай шмыгнул носом:
– Так слыхивали мы про гусаров, как же!
– Может, и угорские, – шепотом, как бы для себя, пробормотал молодой атаман. – А может – и поляки. Князь угорский, Стефан Баторий из Семиградья, давно ж в королях польских. С тех пор как поляки с литвой заодно стали.
– Речь Посполитая называется, – не преминул пояснить отец Амвросий. – Что в переводе с латыни значит…
– Ага!!! – снова вскрикнул Иван. – Вижу! Вижу Афоню! На, отче, глянь сам… И ты, Ганс, посмотри. Думаем живо: как парня отбивать будем?
Вот за то – не только за удачливость – атамана Егорова и любили! Всегда у опытных людей совета спрашивал, однако решенье принимал сам, очень быстро и почти всегда – верно.
– Мы с тобой, капитан, конный бой у деревни завяжем. – Ганс Штраубе задумчиво почесал длинный нос. – А отец Амвросий со своими – к телегам.
– И я так думаю, – ухмыльнулся в кулак Иван.
Капитан… так называли его немцы, хотя до роты людей в отряде не хватало – всего-то четыре дюжины человек, вот и пришлось нынче позвать на помощь немцев – те рядом были, одно дело под Могилевом делали: колошматили литовцев с поляками, как могли, во славу грозного государя Ивана Васильевича! Штраубе до того еще и на море успел повоевать, как сам он выражался со смехом, «пиратствовал» под началом царского адмирала датчанина Карстена Роде, коему Иван Василевич самолично каперский патент пожаловал. Жаль, ненадолго морских дел хватило.
– Отче, Ослоп, и вы все – остаетесь здесь, ждете обоза, – отдав подзорную трубу подскочившему молодому парню, распорядился молодой атаман. – Как появится, нападайте сразу. Ганс! Бери своих – и за мной.
– Капитан! – Немец почему-то не спешил исполнять приказанье.
– Что такое?
Иван уже собрался прыгнуть в седло, но, обернувшись, глянул на мекленбуржца столь грозно, что кого-нибудь иного такой взгляд неминуемо привел бы в замешательство… кого-нибудь иного, только не немца!
– Там, впереди, в золоченых латах, думаю, – их командир, – тихо промолвил Ганс. – ты б, капитан, его из своей хитрой аркебузы…
– Понял тебя. – Атаман улыбнулся, выхватив из притороченного к луке седла особого саадака небольшую пищалицу, как выразился Штраубе – «аркебузу». Хитрую! Значительно меньше и легче мушкета, с колесцовым – не с фитильным! – замком, капризным, но от мокрой погоды почти не зависящим, «пищалица», однако, вовсе не поэтому именовалась «хитрой», а потому, что имела внутри ствола нарезы винтом, от чего пуля в полете закручивалась и куда как метко била. Такие пищали – довольно редкие – именовали еще «винтовальными», делать ее было трудно и нудно, да и заряжать – так же, вчетверо больше времени, нежели обычный мушкет-пищаль, однако выстрел… Выстрел того стоил!
Вот как сейчас…
Зарядив пищалицу, Иван пристроил приклад к плечу, положив граненый ствол на ветку… гусары как раз появились напротив балки, где сидели в засаде атамановы люди и немцы. Впереди, в золоченом панцире, несся красавец усач, польский или мадьярский пан. Деревня, куда летели всадники, уже казалась рядом, и усатый, обернувшись, в нетерпении выхватил из ножен саблю. Ах, как красиво отразилось в клинке солнце! Со всей польской доблестью, с гонором, с угрозой!
Усач на всем скаку что-то крикнул своим, ухмыльнулся…
Едва слышно щелкнула пружинка. Закрутилось, высекая искры, колесико в аркебузном замке… Грянул выстрел.
Нелепо взмахнув руками, гусар вылетел из седла, словно вдруг столкнулся с какой-то невидимой и чрезвычайно прочной, вдруг повисшей в утреннем воздухе нитью.
И тотчас грянул залп: немецкие мушкеты, пищали… Впустую, конечно же, – больше для устрашения. Слишком уж далеко, да и цель – рассыпная, несущаяся… попади – попробуй.
– За мной!
Бросив пищаль оруженосцу, молодой атаман птицей взлетел в седло, выхватил саблю:
– За мной, парни! Постоим за землю русскую!
Выскочив из балки, смешанная русско-немецкая конница Ивана Еремеева понеслась через луг на гусар! Те явно ничего подобного не ожидали – еще бы! – «переветчик» Афонька им совсем другое плел. Мол, деревенька зажиточная, воинских людей в ней нету… Выманили охранную сотню короля Стефана! Выманили! Теперь дело за малым – разбить.
Летели из-под копыт коней ромашки пополам с клевером; жаворонки и прочие мелкие пичуги, вспархивая, с жалобными криками кружили в синем прозрачном небе, сверкало в глаза гусарам яростное июльское солнце.
Это Иван так рассчитал – чтоб сверкало. Вражинам-то сейчас и свернуть некуда: с краев по лугу – балки, овражки – не обойти.
– Ур-а-а-а-а!!!! За царя-батюшку-у-у, за Родину-у-у-у!!!
Две рати схлестнулись. Зазвенели сабли. Поднявшись на дыбы, ржали кони, и первая кровь – дымящаяся, тягучая, красная – тяжелыми каплями оросила луговую траву.
Ах, с какой яростью щурил глаза гусар! Как стискивал губы – вот-вот прокусит, – а иногда ругался. Он оказался опытным рубакой, этот поляк или мадьяр… Ловко отбив удар, повернул саблю плашмя, норовя поразить врага в шею. Иван быстро подставил клинок, противно заскрежетала сталь, уж тут – кто кого! Глаза противников налились кровью, взбугрились мускулы… Гусар вдруг резко дернул коня влево – сабля его, скользнув по клинку атамана, ударила в грудь… Если б не латы! Даже кольчуга – и та вряд ли спасла бы!
Впрочем, молодой атаман сейчас вовсе не думал о близкой смерти – сабли снова схлестнулись, застыли на миг… И тут Иван поступил хитро – перенес всю тяжесть удара не на клинок, а на рукоять сабли и ударил – тяжелым золоченым эфесом! – прямо противнику в глаз! Ошеломленный гусар пошатнулся… вот тогда и настала очередь клинка!
Проводив быстрым взглядом упавшего в траву врага, атаман осмотрелся, мысленно отмечая поверженных поляков, и довольно отсалютовал саблей подъехавшему к нему немцу.
– А ведь бегут, сволочи! – указав палашом на бросившихся прочь всадников, ухмыльнулся тот. – Доннерветтер! Остальных мы…
– Вижу, – спокойно отозвался Иван.
– Так мы теперь на помощь…
– Нет! Мне не нравятся всадники. Те, что уходят… – атаман прищурился. – Слишком уж быстро… и не толпой… Ага! Что я говорил – разворачиваются! У них луки! Мадьяры – добрые стрелки. А ну, все с коней! – взмахнув окровавленной саблей, распорядился Еремеев. – Наземь я сказал, наземь! В траву…
– А если…
– А если поскачут – успеем в седла.
Пара из выпущенных мадьярами стрел, со свистом пронзив небо, уже нашли себе жертвы – двое всадников Ивана упали, остальные спешились, залегли…
– Ну, вот, – спрыгнув с седла, улыбнулся Иван. – Так-то лучше бу…
Что-то просвистело, пропело… и с необычайной силою ударив в правый висок, погасило солнце.
Молодой атаман повалился в траву, что-то шепча губами… вспорхнул жаворонок, улетел…
– Ах, Боже ж мой! – Иван выскочил из шатра, держась за правый висок… за белесый шрам около самого глаза.
– Что, господине – опять? – несший у костра «малую сторожу» послушник Афоня – тощий и нескладный малый лет пятнадцати с узким смуглым лицом и длинными сальными – то ли каштановыми, то ли пегими – волосами, понятливо потряс головой. – Молиться, молиться надоть.
– Ты еще меня поучи, – присаживаясь к костру, Иван почесал шрам. – Будто не знаю. Все время молюсь… и все время – снится. Вот тот самый миг, когда…
– Знаю, – невежливо ухмыльнулся послушник. – Когда мы поляков да мадьяр уложили. Три деревни от них спасли – шутка ли! Успели ведь уйти мужичишки. Со женами, со дитятями… Верно, по сей день за нас молятся.
Юноша набожно перекрестился и наскоро зашептал молитву.
Помолился и Иван: жив тогда остался лишь Божьим соизволением! Угоди стрела на полпальца левее – не сидел бы сейчас тут, у костра, на лесистом берегу неширокой Туры-речки, что далеко-далеко за горами – за Камнем. Вниз по реке – если проводнику-вогуличу верить, день-два пути – крепость Чинги-Тура – там враги, татары «сибирского салтана» Кучума, с коим верховный воевода-атаман Ермак Тимофеевич ныне воюет, волею православнейшего царя Ивана Васильевича… Хотя, нет. Скорей уж – волею прижимистых купчин Строгановых. Их воля, их струги, их боевой припас, и многие люди – их. Окромя казаков Ермака и сотни Ивана, еще и другие служилые Строгановых есть: татары, немцы, даже вот вогуличи, из коих иные и Кучуму служат.
А немцы – это хорошо, вояки добрые, средь них Иван дружка старого встретил – Ганса Штраубе из Мекленбурга, и вот, в свой отряд надумал сманить. Именно так – в свой! Хоть Ермак Тимофеевич да воеводы его казацкие – Матвей Мешеряк, Яков Михайлов, Иван Кольцо – главные, одначе с Еремеевым Иваном сам Семен Аникеевич, да Максим Яковлевич, да Никита Гигорьевич Строгановы лично особый договор заключили – мол, слухи от вогуличей про северную Золотую Бабу давно ходят, так, ежели что, может Иван со своей сотней своим путем – за этой бабой – пойти, и в том не будет никакого Ермаку Тимофеевичу униженья. Просто решили так. Строгановы. Те, кто вообще все здесь решал.
– Ах ты Господи, спаси, упаси, Господи, – помолившись, принялся приговаривать Афоня, так за свои присловья и прозванный – Афоня Спаси Господи.
– Самого Кучума, вогулич говорит, нынче в крепости нет… А где-то поблизости мурза его, Маметкул-царевич, с войском огромным бродит.
– Найдем – разгромим, – почесывая шрам, рассеянно усмехнулся Еремеев. – Дело не в том, много ли, мало людей в войске, – дело в настрое, в умении. Ну, и в оружьи еще. Но это – меньше.
– Как это, спаси Господи, меньше? – подбросив дровишек в огонь, хлопнул светлыми глазищами отрок. – У нас же и пищали, и пушки! Разве плохо?
– Хорошо, – Иван согласно кивнул и, зябко поежившись, протянул к костру руки, – одначе и татары сибирские – лучники неплохие.
– А что, господине атаман, лучше – пищаль или лук?
– Ну, это уж, Афонь, как посмотреть, – тихонько рассмеялся молодой человек. – Ты ж сам воин опытный, понимать должен. Покуда пищаль заряжаешь, хороший лучник почти дюжину стрел выпустит – причем прицельно. Однако ежели из сотни стрел хоть одна доспешную цель поразит – так и то добре! Пищальная же пуля нигде, ни в доспехах, ни во щитах, не застрянет, да и рикошетит редко – бьет наповал, так-то! А на полсотни саженей – что с лука, что с самострела – только навесом бить. Хоть иногда и это важно, но все же – прямой-то наводкой – сподручнее! Да и по движущейся цели – стрела-то ведь небыстро летит, пуля – куда быстрее. Так что, по мне, в добром бою пищаль сподручнее лука. Не обижайся, Афоня, но с пищалью и ты управишься, а с луком? Натянешь ли?
– У вогуличей наших как-то брал, тягивал… – Отрок все же обиделся, сверкнул глазами…
– Ну-у-у, – со смехом протянул атаман. – Так у них – охотничий. На белку. А насчет пищалей еще так скажу: добрая пуля на триста саженей убойно бьет, а один хороший залп иногда всю битву решает. С луками – не так. Понял, парень?
– Спаси Господи… понял.
Пригладив волосы, Иван посмотрел на черную реку, в которой отражались дерганое пламя костра, тощая растущая луна и далекие желтые звезды. Где-то вдруг сыграла рыба – это ночью-то? Или на перекатах вода? Или… плывет кто-то? Татарский лазутчик?
Атаман почесал шрам и, повернув голову, негромко спросил:
– В немецких сторожах кто нынче?
– Лопоухий Ульрих, – тут же припомнил послушник. – И Генрих Рыжий. Оба пивохлебы и от доброй бражицы не откажутся, но, спаси Господи, не сони, нет.
– Сам знаю, что не сони. – Младшой воевода (так в войске Ермака официально титуловали Еремеева) хмыкнул в кулак и задумался, по привычке почесывая шрам. Опять тот день вспомнился…
…Иван очнулся в чьей-то избе, в избе отнюдь не бедной, как машинально отметил для себя раненый, поглядывая на изразцовую, топившуюся по белому, печь и иноземную – польскую или немецкую, а то и фрязинскую – мебель: резной кабинет, комодики, затейливые колченогие стулья.
– Ну, вот и глаза раскрыл! – гулко захохотал сидевший у изголовья мужчина в богатом польском кунтуше, подпоясанном наборным поясом с висевшей на нем саблей в изысканных, расшитых золотыми нитками ножнах.
Могучий, широкоплечий, с окладистой бородой и пронзительным взглядом всеми признанного вожака, человек этот был хорошо знаком Еремееву… как-никак вместе и воевали – старшой атаман! Правда, и повыше имелся начальничек, государева двора боярин Буйнаков, Упырь Федорович, чтоб ему пусто было!
– Ермак… – тихо, одними губами, прошептал молодой человек. – Ермак Тимофеевич.
Старшой атаман улыбнулся:
– Вижу, вижу – признал наконец. А мы уж думали… Вон, священник твой, отец Амвросий, неустанно молился…
– Очнулся? – Встав с колен пред висевшими в красном углу иконами, святой отец обернулся, синие, как вешнее небо, глаза его вспыхнули самой искренней радостью. – А мы уж думали… Эх, Иване Егорович, кабы та стрела чуть левее прошла… Не иначе как сам Господь тебя спас – чувствуй!
Атаман слабо улыбнулся:
– Да я и чувствую. С народишком хрестьянским что?
– Спаслись!
– А поляки?
– Разбиты все.
– Ну, и хорошо, – с трудом приподнявшись, Иван истово перекрестился. – Спасибо тебе, Господи! Вот и славно. Выходит, все по-нашему и вышло, все как задумали, все – так.
– Так, да не так. – Ермак прищурился вдруг с неожиданной суровостью, причем все понимали, что суровость эта, даже какая-то жестокость во вспыхнувшем на миг самым настоящим бешенством взгляде атамана, предназначалась вовсе не им.
Все присутствующие прекрасно понимали – кому. Упырю! Вот уж подходящее имечко!
О том сейчас и старшой атаман сказал, оглядев строго:
– Удалец ты, Иване, и твои люди хороши – спору нету. Однако – Буйнаков-воевода обидится, что его приказ нарушили. Он что приказывал? Сиднем сидеть и не высовываться. А вы свое удумали!
– Так ведь мы быстро… – хитро улыбнулся раненый. – Да и людей жалко стало – пожгли б их поляки-то, помучили, поубивали…
– Ишь ты, людей ему жалко! – Ермак Тимофеевич громко закашлялся, приложив к губам могучий кулак. – Себя лучше пожалей, вьюношь!
– Да я почти что…
– Лежи, лежи, не дергайся, – резко скривился старшой атаман. – Тут не в ране твоей дело, дело в последствиях. Воевода Буйнаков ныне у государя в любимцах ходит – в железа тебя может засадить, а то и куда хуже… Да-а… нажил ты, Иване, врага. А ведь при дворе хотел послужить, так?
– Ну, хотел…
– Теперь уж не послужишь, землицы не выслужишь… Боярин Упырь Федорович – вельми злопамятлив.
Эти слова Ермак Тимофеевич произнес спокойно, словно констатировал давно всем известный факт, да в отношении боярина Буйнакова – так все и было, и Еремеев это прекрасно понимал… Но не выступить на поляков не мог – больно уж удачно все складывалось! И рейд гусар, и подставленный «переветник» Афоня… да и деревенских спасли! И тем не менее нажить такого врага, как воевода Буйнаков, – это было, пожалуй, слишком. И как только Иван – все ж не дурак! – об этом не подумал?.. Да, подумал, положа руку на сердце, чего уж там говорить. Просто больше азарту своему внял, нежели разуму. Был бы еще Упырь Федорович обычным боярином, а то ведь – царского двора! Раньше бы сказали «опричник». Опричнина – царские земли, а ныне просто – Двор. Мстительный и злопамятный Буйнаков силу имеет немалую и карьеры при дворе своевольному атаману не даст, тут и думать нечего. А что делать тогда? Кончится рано или поздно война – куда пойти, под чьи знамена податься?
– Есть у меня человеце один, – подойдя к окну, неожиданно промолвил Ермак. – Ясмак Терибеевич, в крещенье – Василий.
– В крещенье? – Отец Амвросий удивленно хлопнул ресницами. – Татарин, что ль?
– Татарин, да, – повернувшись, согласно кивнул старшой атаман. – Строгановых приказчик.
– Строгановых?! – вскинувшись, ахнул Иван. – Это тех самых, что ли? Ну, богатеев немереных, про которых ты говорил.
Старшой покривил губы:
– Они и есть. Семен Аникеевич, старший, и молодшие – Максим да Никита. Многими землями да городами владеют, на Чусовой реке да у Камня. Меня вот хотят нанять с казаками – супротив вогуличей, остяков, татар тех же. Нападают, уводят людей в полон. Сам я в Орле-городке осяду, еще называют – Нижний Чусовой острог. Вот и тебе, Иване, какой-никакой острог достался бы. Как боярин бы жил, не хуже!
– Ну, уж ты, Ермак Тимофеич, и скажешь! – недоверчиво прищурился раненый. – Как боярин! Строгановы ж – не цари!
Зачем-то оглянувшись, атаман вдруг понизил голос:
– В вотчинах своих Семен Аникеевич всем – и царь, и Бог! А человек ты, Иване, хоть и молодой, однако ж удачливый и толк в ратном деле знающий. Еще тридцати нет, а уже ватажка своя. Тянутся к тебе люди, Иване! Сколь всех есть-то?
Молодой человек задумчиво почесал шрам:
– Да, пожалуй, около сорока и осталось.
– Вот, видишь! Около сорока. А у Строгановых еще наберешь – ты атаман, твоя и ватага. – Ермак Тимофеевич притопнул обутой в сафьяновый сапог ногою. – С приказчиком, Ясмаком Василием, тебя сведу, а дальше уж сам…
Иван только и смог вымолвить:
– Благодарствую…
Да снова в забытье впал, что и неудивительно, крови-то потерял изрядно. Однако молодость да крепкость свое брали: на поправку шел быстро, тем более – молился часто, когда один, а когда и на пару с навещавшим его отцом Амвросием. Как-то заглянул в избу и татарин – строгановский приказчик, человек крайне любезный, начитанный и, по всему видать, умный. К тому ж и ликом приятный: светлые, почти до белизны, волосы, зеленоватые, слегка навыкате, глаза, небольшая бородка, одет в длинный темный кафтан с серебряными пуговицами, а поверх него – подбитый песцовым мехом опашень, очень недешевый. Говорил приказчик умно, грамотно: мол, о ратных подвигах уважаемого Ивана Егоровича весьма наслышан и о его дружине – тоже. И ежели появится такое желание – пойти на службу к уважаемым и авторитетным людям Строгановым, то это вполне можно будет обсудить.
– Служба, скажу честно, суровая, воровских людей кругом много, к тому ж еще и татары Кучумовы, из Кашлыка-Сибира, Чинги-Туры и прочих городов. От тебя и людей твоих нужно караульную службу наладить, людей да соляные варницы или что там еще – защищать. За то будешь иметь многое: и почет, и власть… и деньгами Строгановы не обидят. Они, кстати, много немцев наняли: война-то кончается, куда бедолагам податься? Кондотьеры.
– Кто-кто?
– Искатели удачи, – пояснил присутствующий при беседе Амвросий. – В Италии их еще солдатами называют, от слова «сольди» – «деньги», а еще – авантюристами, что означает…
– Так ты согласен или нет, уважаемый Иван Егорович?
Конечно, согласился Иван – а куда было деваться-то? При Дворе государевом – имея столь влиятельного недоброжелателя – служба-то явно б не задалась, так что строгановского приказчика предложение, говоря словами картежников-немцев, вполне в масть пришлося. В масть!
Вот таким вот образом и оказался молодой атаман Иван Еремеев на службе у богатейших купцов Строгановых, хозяев неисчислимых богатств и множества – до самых гор, до Камня – земель, богатых мягкой рухлядью, залежами железной руды, углем и солью.
Правда, что касаемо защиты этих самых земель, так Иван к ней приступить не успел, появилось у Строгановых и другое важное дело – больше, конечно, к старшому воеводе Ермаку Тимофеевичу, но и Еремеева оно касалось тоже. Правда, тому задание было дано наособицу…
Ближе к осени двинулись – в далекое царство Сибир, владыка которого, хан Кучум, уже давно не давал покоя Строгановым: нападал на вотчины, угонял в рабство людей, мутил замиренных было вогуличей и остяков, народца, в общем, не вредного, правда, вполне языческого, что вызывало у отца Амвросия неистовый зубовный скрежет. Как выразился по этому поводу сам святой отец, «рука сама собой ко кресту тянется… а еще – к сабле!»
Отряд Ермака Тимофеевича состоял из пятисот сорока казаков, частью, конечно же, воровских, в былые, не столь уж давние, времена промышлявших разбоем на широкой Волге-реке, что татары Итилем прозывали. Кроме того, от Строгановых еще было дано человек триста служилых – татар, немцев, литовцев даже, – всех тех, коих старший приказчик Ясмак Терибеевич (в крещеньи – Василий) скопом называл «кондотьерами». Ну, и еще – ватажка Ивана, но те – наособицу, со своим договором. Впрочем, пока вместе шли, во всех отношениях, и они должны были беспрекословно слушаться старшего атамана.
Шли на восьми десятках стругов – ермаковских, да у Еремеева было выстроено еще десяток своих – все суда небольшие, чтоб ходче было пробираться по узким рекам, однако по три-четыре пушки несли, не тонули.
Выйдя из Нижнего Чусового острога, поднялись по Чусовой вверх, свернули на Серебрянку-реку, приток, а уж там дальше – волоком. Хорошо, проводники вогуличи дорогу добре ведали – не заплутали, а все ж струги пришлось на руках тащить. Там же, добравшись до небольшой речки, и перезимовали, да по весне вновь пустились в путь, выплыв наконец на широкую Туру-реку, где уж рукой подать было до столичного ханского града, называемого Сибир, а еще – Ибир, Искер, Кашлык – как только не звали! Народов в подданстве татарском много, у каждого – свой язык, свои обычаи.
Негладко шли, частенько налетали татарские разъезды, метали стрелы, устраивали по излучинам засады. Такой вот засады опасался Иван и сейчас, его отряд шел впереди всех, в разведке – а шрам на правом виске ныл немилосердно, то ли к непогоди, то ли – к неминуемой кровавой схватке. Честно сказать – нехорошие были предчувствия у Ивана, а шраму своему он привык доверять: все ж сам Господь от стрелы спас, может, он и знак подает, от беды оберегает?
– Вот что, Афоня… – Подобрав валявшийся у костра прутик, Иван быстро нарисовал на присыпанной золою земле лик Богородицы – умел! – потом тут же его стер – застеснялся! – да пошевелил угли. – Иди-ко к нашим, в шатры.
Парнишка непонимающе вскинул голову:
– А сторожа как же?
– Не так просто иди, – понизил голос младшой атаман. – Поднимай всех, да только, смотри, осторожненько, без шума. Михейко пущай со своим ослопом в кусточках у рыбацкой тропинки притаится, остальные – в лес. Меня пусть ждут.
– Сполню, батюшка атаман!
Послушник бросился было к шатрам, да Еремеев хватко придержал его за локоть:
– Не спеши тако, Афоня. Сперва к реке, к стругам спустись, помочися… А до того – потянися, зевни… Вот та-ак, добре.
Потянувшись, как было указано, и смачно зевнув, юноша неспешно зашагал к реке, где, вытащенные носами на низкий песчаный берег, дремали струги, усмехнулся…
– Да кто тут так звонко ссыть-то?! – заворчали, заругались на ближнем суденышке. – Счас как метну камень!
– Не надо камень, спаси, Господи! – поспешно опроставшись, взмолился отрок. – То ж я, Афоня. А ты – дядько Чугрей, я по голосу слышу.
– И я слышу… Почто не спишь-то?
– Посейчас, пойду…
Послушник снова потянулся, зевнул, как наказывал батюшка-атаман, и, шагнув ближе к стругам, шепнул:
– Буди всех, дядько. Токмо тихо! Атамана приказ.
– Понял, – так же, шепотом, откликнулся Чугрей. – Разбужу посейчас, ничо.
И – словно бы ничего не произошло. Как застыли на черной воде казавшиеся пустыми струги, так и стояли, никто там не шевельнулся, лишь шепоток казацкий над рекой пролетел едва слышно – словно ветер шумнул в камышах.
Столь же осторожно Афоня Спаси Господи разбудил и тех, кто спал в шатрах. Там тоже сообразили быстро – чай, не красны девицы, – не откидывая пологов, выползли ужами в лес, там, у старого дуба, их уже атаман дожидался.
– Пищали заряжай, – негромко приказал Иван. – Афоня, Силантий – тащите к костру чучелы.
Сплетенные из гибкой ивы чучелы, обряженные в кафтаны, в шапках, Еремеев иногда выставлял заодно со сторожей – чтоб казалось больше людей, а сейчас вот решил по-иному использовать. Сам же и проконтролировал:
– Костерок-то, Афонь, притуши… К чучелам веревочки привяжи, как скажу – дернешь. Теперь ставь! Да не у огня самого – сгорят же! Чуть подале… та-ак… Дровишек подкинь-ко! Да немного, смотри – в меру.
Вспыхнул, запылал костер, запрыгали по деревьям тени. Афоня испуганно перекрестился: обряженные в кафтаны чучелы даже вблизи казались живыми.
– Что такое, Иване? – выскользнул из камышей отец Амвросий. – Сторожа заметила что?
Иван почесал шрам:
– Да нет. Просто нехорошо как-то… Что-то маятно… А почему? Сам пока не знаю, но чую: что-то не так.
– Угу.
Кивнув, священник какое-то время стоял молча, прислушиваясь к приглушенным ночным звукам и силясь что-то понять. Атаман тоже замолк, не мешая: отец Амвросий – человек умный, приметливый, знающий – вдруг и углядит что? Точнее, услышит.
– Коростель кричит, слышишь, Иване?
Иван кивнул:
– Ага. А вот – пеночка. Как-то тревожно поет. С чего бы?
– И раньше так пела?
– Может быть.
Пригладив ладонью бороду, отец Амвросий покачал головою и тихо, едва слышно, спросил:
– А с чего бы пеночке петь-то? Чай, не утро, хоть скоро и светать зачнет, вон, небо-то…
Молодой атаман поднял голову, глядя, как за черными вершинами елей уже начинали играть зарницы – и впрямь, скоро рассвет.
– В такой-то час, отче, сон самый крепкий.
– О! – Священник поднял вверх указательный палец. – Снова пичуга вскрикнула. На том берегу – слышал?
– Слышал… А вот – всплеск! Я думал – рыба… Да нет, весло!
– Добро, – покусав губы, кивнул отец Амвросий. – Там, вниз по теченью, кусточки – ивы, верба, смородина. И тропинка рыбацкая – я вчера видел.
– Ослопа туда поставил, – усмехнулся Иван. – С оружьем своим.
– Славно! Чую, атамане, не зря мы наготове стоим.
И тут же что-то тихо просвистело у самого костра… Нет, не птицы! Стрелы! Вылетели, вырвались из ночи, поразив «сторожей» насквозь!
– Вали! – пригнувшись, зашептал атаман. – Вали, Афоня! За веревки дергай.
Отрок и сам уж догадался, все же не глуп был, раз грамоту осилил, – дернул за веревки, повалились в траву пронзенные стрелами чучелы.
Иван усмехнулся, вытащив саблю: теперь следовало ожидать гостей. Скорее всего – по той самой рыбацкой тропке придут…
– Эх-ма-а-а!!!
Вместе с молодецким выкриком вдруг послушался глухой удар, словно кто-то сбросил с телеги сноп…
Кто-то вскрикнул… А вот еще раз – Эх-ма!!!
– У-у-уи-их-ха!!!!
