Александр Пензенский
Шаги во тьме
Шаталин с подозрением посмотрел на родственника, но допытываться не стал, а степенно ответил:
– И разузнавать нечего. Я в своем городе обо всех все знаю, даже если кто еще и подумать не успел. На Торговой он квартирует, дом генеральши Стрешневой.
– Вот спасибочки, Саввушка, – снова забубнил Северский. – Не буду тебя более отвлекать. Машеньке кланяйся. – И бочком-бочком попятился, нащупал спиной дверь и выскочил на улицу.
* * *
А Константин же Павлович в продолжение своего неожиданного вояжа направился в больницу – там он быстро переговорил с врачом, проводившим вскрытие, и осмотрел вместе с ним покойного. Уже уходя, обронил:
– Верно ли, доктор, что крови было мало?
– Крови? – переспросил тот, натягивая на голову убитого Бондарева простыню. – Вы знаете, да. На удивление, почти что и не было. Даже странно для такого ранения.
– А вот тут, на щеке, не синяк ли? Прижизненный или нет?
– Сложно сказать. Может, уже и тление началось. Я, по совести говоря, на лицо-то особо и не смотрел.
Последней точкой маршрута Константина Павловича оказался особняк уездного предводителя дворянства. Но входить в приемную отставной сыщик не стал, а обмолвился парой слов со скучавшим у дверей привратником. Удовлетворенно кивнув головой на его бурчание, Маршал сунул в протянутую руку рубль, взял извозчика и поехал домой, щурясь на медленно спускающееся к горизонту солнце.
* * *
Зина вытерпела до конца обеда, хотя видно было, что загадочное исчезновение мужа ее заинтриговало. Но лишь подали кофе, она, дав супругу сделать глоток, выпалила:
– Рассказывай! Немедленно! Я вся как на иголках полдня!
Константин Павлович с сожалением посмотрел на дымящуюся чашку, отставил ее и самым подробным образом пересказал супруге и события дня, и грустное происшествие, послужившее им причиной, благоразумно обойдя стороной некоторые анатомические подробности. Зато, повествуя о разговоре в доме Заусайлова, хлопнул себя по лбу, полез в карман, достал сложенную вчетверо записку от Нины Антоновны Ильиной. Супруги склонились над листком. Послание было очень лаконичным:
«Сегодня в десять в парке. В беседке, что у пруда с лебедями».
* * *
Городской парк, который так расхваливали в утренней газете, произвел на Константина Павловича двойственное впечатление. С одной стороны, все ухожено, трава аккуратно пострижена, дорожки посыпаны битым камнем, фонтаны журчат умиротворяюще, а деревья жаркими летними днями, надо полагать, дарят прогуливающимся блаженную прохладную тень. Но с другой стороны, очень уж все было прилизано, причесано, приглажено. Слишком уж по-столичному. А хруст каменного песка под ногами через пять минут начал раздражать – будто по рыбным скелетам идешь.
Искомая беседка находилась в самом дальнем от входа углу сада. Лебедей уже видно не было, солнце почти оперлось о горизонт и еле-еле пробивалось сквозь стволы деревьев, местами подкрашивая воду багрянцем. Константин Павлович сел на скамеечку, закурил, посмотрел на часы – до десяти оставалось пять минут. Достал записную книжечку, поймал пятно солнечного света, перечитал дневные записи. Снова посмотрел на часы – четверть одиннадцатого. Спрятал блокнот, поднялся, обошел беседку. Дорожка вела дальше, вглубь зарослей сирени – судя по направлению, к дому Заусайлова. Прямо за благоухающими кустами оказался высокий забор с запертой калиткой, а поверх плотно подогнанных досок торчала крыша знакомого особняка – меценат и елецкий благодетель имел свой собственный вход в парк. Константин Павлович оглянулся, не видит ли кто, подпрыгнул, ухватился за край дощатой стены, подтянулся, быстро осмотрел пустой двор – и спрыгнул уже с другой стороны, присел на корточки, еще раз осмотрелся. Бесшумно пересек двор, прижался к стене одноэтажного домика – Ильин говорил, что квартирует с семьей во флигеле, следовательно, и Нину Антоновну логично было искать там же. В густеющих сумерках темно-серый костюм практически слился со штукатуркой, лишь белый воротничок сорочки немного демаскировал бывшего полицейского. К счастью, свидетелей этого странного поведения господина Маршала не было, иначе, конечно, скандала было бы сложно избежать.
Немного подождав, Константин Павлович начал медленный обход дома. Окна еще не заперли на ночь, поэтому особой нужды заглядывать в них не имелось, можно было просто слушать. Первая же комната отозвалась довольно тревожными звуками: кто-то тихонько всхлипывал и что-то бормотал. Достав из кармана маленькое зеркальце, Константин Павлович настроил себе обзор. Плакала немолодая женщина, а бормотание, судя по молитвенно сложенным рукам, оказалось разговором со Всевышним. Слов было не разобрать, потому Маршал двинулся дальше. Следующее окно молчало, лишь тюлевые занавески с легким шелестом касались подоконника. Зеркало тоже никакого дополнительного движения не обнаружило. Чуть помедлив, Константин Павлович аккуратно взялся за жестяной карниз, наступил одной ногой на цокольный пояс, заглянул в комнату. Это был кабинет хозяина: бухгалтерская конторка со счетами, стол, пара венских стульев да портрет императора. Сам хозяин отсутствовал. Бесшумно спрыгнув на отмостку, Маршал продолжил свою разведку. Свернул за угол, посмотрел на очередное окно – закрыто, света нет. Снова пришлось лезть на цоколь. Шторы оказались задвинуты, но не очень плотно: видно было кровать с пирамидой подушек, пуфик с ситцевой обивкой и половину распахнутого шкафа, из которого выглядывало платье. В таком, а скорее всего, именно в нем, сегодня днем он видел Нину Антоновну. Стало быть, дома ее нет. Для верности заглянув в последнее окно (там оказалась совсем крошечная столовая), Константин Павлович собрался уже совершить обратный маневр, примеряясь к расстоянию, разделявшему его и калитку в парк, как тишину майского вечера нарушил автомобильный клаксон – кто-то требовательно гудел у ворот усадьбы. Быстро переместившись за дощатый сарай, примыкавший почти вплотную к забору парка, Маршал снова опустился на корточки и затаился.
Во двор въехал тот самый черный автомобиль, на котором утром Маршала возил Ильин, осветил спасительную калитку одинокой фарой. В этот раз из-за руля выскочил сам Заусайлов, крикнул подбежавшему от ворот лакею:
– Вымыть начисто. Да утра не жди, прямо сейчас чтоб! Захар! И фару поменяй!
– Ох ты ж, – запричитал слуга. – Это чего ж такое-то приключилось, Алексан Николаич?
– Собак расплодилось, чтоб их. – Посмотрел на темные окна флигеля: – Что ж, Антон Савельевич еще не вернулся?
– Никак нет. Как Нину Антоновну увезли, так и не было еще.
– Странно. Дарья Кирилловна что?
– Заперлись и плачут.
– Понятно. Хорошо, занимайся.
Еще с четверть часа во дворе была суета. Хлопнул дверью Заусайлов, загорелся свет во втором этаже, замелькали тени. С ведром вокруг машины бегал Захар, причитая над разбитой фарой. Улучив момент, когда тот скрылся в гараже, Константин Павлович быстро перемахнул через забор и спустя полчаса уже поднимался по ступеням дома генеральши Стрешневой.
Зина еще не спала – ну да этого Маршал и не ожидал, был уверен, что жена не захочет ждать новостей до утра. Услышав, что встреча не состоялась, она разочаровано надула губки и протянула мужу записку:
– Вот. Еще одно рандеву, которое у тебя сегодня не случилось. Заходил тот самый артист, которого ты днем в участке видел.
– Северский? Интересно. – Константин Павлович развернул листок, пробежал по строчкам, повторил: – Очень интересно. Читай.
Зина взяла записку, прочитала:
«Многоуважаемый г-н Маршал. Жаль, что не застал вас дома. Имею что сообщить по интересующему вас делу о недавнем умерщвлении провизора. Буду ждать вас завтра в девять утра напротив синематографа „Экспресс“.
Ваш покорный слуга, А. Ф. Северский».
* * *
На следующее утро Константин Павлович, совершив свой привычный моцион к реке и успев даже купить газету, ровно за одну минуту до девяти уселся с ней на излюбленной скамейке, огляделся по сторонам – Северского пока не было видно. Что ж, артисты – народ не самый пунктуальный, подождем третьего звонка, тем более что занять себя есть чем. Первую полосу с объявлениями Константин Павлович читал избирательно, ибо с цирюльником уже давно определился, а встречаться с предъявителями банковских билетов за различными номерами для «романтических встреч с перспективой создания семьи» тоже не собирался. Потому, отметив лишь отсутствие неизвестной для Зины информации о портнихах, сразу перелистнул страницу – и между лопаток пробежал холодок. Со второй полосы на Маршала из черной траурной рамки смотрел Афанасий Фаддеевич Северский собственной персоной. В статье, перемежавшейся фотографиями разных образов актера, сообщалась скорбная новость – господина Северского сегодня на рассвете рыбаки достали из реки чуть ниже Воронежской площади. Естественно, мертвым. В целом статья была сдержанно-печального и уважительного тона, хотя и упоминалось о сложных отношениях покойного с зеленым змием и даже высказывалось предположение, что эта пагубная привычка и послужила причиной преждевременной кончины. Дочитав, Константин Павлович еще пару минут посидел, хмуря брови и тарабаня пальцами по колену, после резко вскочил и зашагал к дремавшим в конце улицы «ванькам». Спустя четверть часа он уже поднимался по скрипучей лестнице к кабинету доктора, с которым днем ранее осматривал покойного провизора, а еще через пять минут они уже вдвоем спускались в подвал, в ледник.
Афанасий Фаддеевич лежал на спине под простыней, гордо выпятив к потолку покрытый седоватой щетиной подбородок. Доктор бесцеремонно перевернул тело и указал Маршалу на огромный, почти черный кровоподтек на спине:
– Синяк указывает на то, что был сильный удар. Еще и три ребра сзади сломаны и разорвана селезенка. Смею предположить, что господин артист упал с моста. В легких и желудке воды почти нет, так что умер, получается, от удара. При такой высоте что об землю с колокольни, что об воду – результат будет схожим.
Константин Павлович внимательно осмотрел спину, даже пощупал холодную кожу:
– Об воду ли? Был ли пьян?
Доктор вернул покойного в исходное положение, чуть отодвинул простыню, так что стали видны грубые швы на груди.
– Следов алкоголя в желудке я тоже не обнаружил.
– Где его вещи?
Доктор указал на коробку на соседнем столе:
– Здесь часы, бумажник, запонки и прочая мелочь. А одежда вон там, отдельно. Пришлось разрезать сорочку и брюки, невозможно было снять.
Константин Павлович заглянул в коробку, достал бумажник, раскрыл, пересчитал банкноты – червонец и три рублевые бумажки. Небогато, но грабители и столько не стали бы оставлять. Прощупал карманы – ничего. Осмотрел пиджак, обернулся к доктору:
– А эти прорехи? Пиджак вы не резали?
Доктор поправил очки, посмотрел на надрезы в районе лопаток, покачал головой:
– Нет. Пиджак снялся легко. Как и жилет. Может, когда из воды тащили, зацепился за что?
– Может, – задумчиво почесал бороду Маршал.
* * *
Спустя два часа в малой столовой заусайловского дома собрались те же, что и вчера за завтраком: сам хозяин, его управляющий и Константин Павлович Маршал. Гость от кофе отказался, сигару с благодарностью принял и, с удовольствием выпустив первое кольцо дыма, заговорил:
– У меня для вас, Александр Николаевич, две новости. И все как водится – одна хорошая, вторая не очень. Хорошая в том, что Степан Храпко не убивал бедного Евгения Бондарева. Более того, бедного юношу смерть настигла отнюдь не на рабочем месте – туда его отнес убийца, инсценировав по ходу еще и ограбление.
Заусайлов сдернул с переносицы очки, потер переносицу, снова нацепил стеклышки:
– Что за ерунда? Вы вчера удивлялись, как преступник в принципе мог пробраться мимо спящего сторожа, а теперь утверждаете, что он протащил мимо него труп? От такого шума, простите за каламбур, и мертвый пробудился бы.
Маршал поднялся, заходил по комнате. Заусайлов с Ильиным не сводили глаз с сыщика, синхронно поворачивая за ним головы.
– Смею предположить, что в эту ночь мимо бедного Степана Игнатьевича мог пройти цыганский табор с песнями и медведем – и он бы мирно посапывал на своей кушетке. Но дело в том, что никто мимо него и не ходил – убийца проник в аптеку через заднюю дверь и уже с убитым на руках.
– Опять же ерунда! – Заусайлов тоже вскочил. – Ключ от задней двери есть только у меня! Или вы меня в убийцы рядите?
– Успокойтесь, Александр Николаевич. Будь вы убийцей, странным выглядело бы приглашение меня на роль дознавателя. Хотя, скажу честно, подозрения у меня все-таки были, за что приношу извинения. Виной тому некая молодая девица, которая сыграла хоть и невольную, но роковую роль в судьбе бедного юноши. Да и не только в его судьбе. Так, Антон Савельевич?
Ильин побледнел, открыл было рот, судорожно сглотнул – и ничего не сказал.
– Молчите? Ну что ж, тогда продолжу я. Ключ от задней двери имелся у самого Евгения Бондарева. Дубликат вашего. Думаю, что ключ помогла ему сделать дочь Антона Савельевича, Нина Антоновна.
– Господи, – опустился на стул Заусайлов. – Я уже устал удивляться. Это какой-то фарс.
– Нина Антоновна состояла в любовной связи с покойным провизором. Встречались они, как я полагаю, в аптеке. За что студент и лишился жизни. Доказать это в ее отсутствие мне будет затруднительно, если только… – Маршал подошел к белому как мел Ильину, наклонился почти к самому лицу, глядя прямо в глаза: – Письма, Антон Савельевич. Сожгли? Не думаю. Люди вашего склада слишком уважают написанное на бумаге. Александр Николаевич, извольте попросить кого-нибудь из слуг проверить кабинет вашего управляющего. Уверен, письма там.
– Какие письма? Господин Ильин, о чем он говорит? – бахнул по столу кулаком Заусайлов, да так, что перевернулась малахитовая пепельница и грохнулась об пол.
Ильин от звука вздрогнул, но опять промолчал. Тогда Заусайлов поднялся, подошел к дверям, что-то шепнул стоящему снаружи дворецкому. Судя по раздраженному «да, черт возьми, все верно», просьба была встречена недоумением.
– Продолжу. – Маршал снова мерно зашагал по комнате. – Как я уже говорил, в какой-то момент я подозревал вас, Александр Николаевич. Особенно после того, как Антон Савельевич сказал мне про ключ от задней двери. Вас от подозрений избавил дворецкий вашего предводителя – он подтвердил, что вы покинули дом после половины третьего ночи. Это, кстати, тоже можно считать хорошей новостью. Да и мотива я вам придумать не сумел, слишком уж вы положительный персонаж. Ваш любимый Конан Дойл наградил бы вас каким-нибудь пороком, честное слово. Но все-таки, для полноты картины, скажите: во сколько Антон Савельевич вернул вам вчера автомобиль?
– Вернул? Но откуда вы… Где-то в половине девятого. Он отвозил дочь в деревню, в усадьбу матери. Да что здесь происходит?!
Маршал поднял с пола пепельницу, поставил ее на стол, раздавил почти докуренную сигару.
– Здесь сейчас происходит установление истины. Вы же сами меня об этом просили, так что пенять вам, кроме себя, не на кого. Просто истина не всегда радует. Хотя вот только что мы выяснили, что ваши намерения были искренними и участия в убийстве вы не принимали.
– Отлично, – кивнул удовлетворенно Заусайлов. – Благодарю за оправдание. Осталось теперь услышать, кто же убийца?
– А чего уж тут далеко ходить… Антон Савельевич, не созрели для признания с покаянием? Присяжными зачтется в вашу пользу.
Заусайлов опять взвился, будто чертик из дурацкой табакерки, сверкнул глазами:
– Константин Павлович, вы хоть лицо и неофициальное, но все-таки!.. Это же очень серьезное обвинение! Антон Савельевич у меня уже лет десять служит, я за него ручаюсь!
– Двенадцать, – тихо подал голос Ильин. – Двенадцать лет. Теперь уже служил.
Заусайлов вытаращил на управляющего глаза, дернул рукой воротничок, да так, что пуговички горошинами застучали по паркету.
– Да ты что, Антон? Ты в своем уме? Да ты же… Да ты же в театре был? Есть же свидетели?
Ильин грустно посмотрел сперва на хозяина, после на Маршала, отвернулся к раскрытому окну, опустил голову. Константин Павлович кивнул:
– Ну что ж. Расскажу я. Это как раз та самая неприятная новость. Но вы уж поправьте, если где-то лишнего нафантазирую. Не берусь утверждать о степени серьезности отношений Нины Антоновны с убитым провизором, но в переписке они точно состояли. Думаю, что связь была серьезнее: за обычные, хоть бы и откровенные письма не убивают. Отношения эти отцу девушки явно не нравились. Думается, он рассчитывал на более выгодную партию, но это тоже из разряда допущений. А вот что я могу точно доказать, так это, во-первых, что сторож был напоен вами, Антон Савельевич, чаем со снотворным, после которого спал мертвым сном до утра, что дало вам возможность и совершить задуманное, и инсценировать ограбление. Вы же специально так топорно все обставили, чтобы даже ваши полицейские дуболомы не поверили во взлом. Во-вторых, я докажу, что в театре вас не было. В-третьих – что Евгения Бондарева убили во дворе аптеки, как раз у той самой задней двери. И последнее – кроме бедного юноши на вашей совести смерть актера Афанасия Северского. Мне продолжать, господин Ильин? Или все-таки сами все расскажете?
– Откуда про Северского узнали? – не поднимая головы спросил управляющий.
– Он приходил ко мне вчера вечером. Ровно тогда, когда вас не было дома. Думаю, хотел рассказать про ваш трюк с театром.
– А про это как догадались?
– Видите ли, я не верю в случайности. Когда человек назначает мне встречу, на которой хочет рассказать что-то важное об убийстве, а вместо нее оказывается в некрологе, я начинаю беспокоиться. Беспокойство привело меня в покойницкую, где, благодаря вам же, у меня уже имелся знакомый врач. Увидев круглый синяк и явно прорезанный пиджак, я вспомнил, что ваш автомобиль вернулся вчера домой с разбитой фарой – не спрашивайте, как узнал, главное, что это факт. Без особой надежды я осмотрел мост, под которым нашли тело несчастного Афанасия Фаддеевича. Расчет был на то, что ударить его автомобилем вы могли, только выехав на тротуар – в противном случае осколки фары растолкли бы в пыль телеги. Мне повезло, логика оказалась верной.
Константин Павлович достал из кармана узелок из носового платка, развязал и аккуратно выложил на стол осколки гнутого толстого стекла.
– Если Захар не выбросил старую фару, можем сличить. Не желаете? Ну, тогда после. Так вот. Беспокойство мое усилилось. Потому что раз вы решили устранить человека, который что-то знал об убийстве, стало быть, имеете к нему отношение. Вы уже были у меня на подозрении после разговора со сторожем, а теперь вся картина сложилась. Оставалось лишь найти доказательства того, что алиби ваше – фальшивка. И я его тоже нашел.
Из другого кармана Маршал вытащил длинный седой парик и такую же бороду.
– Это из гримерки Афанасия Фаддеевича. Ваш пристав говорил, что господин Северский был превосходен в роли Тургенева. Думаю, вас, Антон Савельевич, в театральной ложе, на изрядном удалении от свидетелей, он сыграл в тот вечер не менее блистательно.
В повисшей тишине было слышно, как во дворе садовник поливает из шланга клумбу. Заусайлов растерянно переводил взгляд с Маршала на Ильина и обратно, но те молча смотрели друг на друга. Безмолвную дуэль прервал вернувшийся дворецкий. Он бесшумной тенью скользнул к хозяину, протянул тоненькую пачку конвертов, перевязанных атласной лентой. Управляющий молча проводил его взглядом, а после закрыл лицо руками, взъерошил волосы, снова провел ладонями по лицу, будто пытаясь что-то стереть.
– Я не думал его убивать, – тихо, еще сквозь руки, заговорил Ильин. – Хотя… Наверное, не исключал такого варианта. Раз нанял этого пьянчугу Северского. Вы правы, я шел за письмами. Этот паршивец… Мало ему было того, что он с ней сотворил… Он угрожал мне, что я не смогу найти Нине жениха, что он сразу после объявления помолвки передаст ему ее письма… Я их не читал. Не смог. И вы не читайте, прошу. Вы правы, у меня не хватило решимости их сжечь. Я готов был заплатить. Честно. У меня и сумма при себе имелась, все десять тысяч. Можете проверить, я в тот день их забрал из банка. Я просто не верил, что он отдаст. Я же и про письма не сразу поверил, не думал, что Нина могла повести себя так неосторожно. Ведь было бы из-за кого!..
Антон Савельевич облизнул сухие губы, оглянулся на столик у зеркала – там стоял графин с водой. Маршал молча подал ему стакан, не торопил, пока Ильин пил. Вытерев усы тыльной стороной ладони, тот продолжил:
– Вы правы, у него был ключ. Не понимаю, как вы догадались, но это так.
Константин Павлович пожал плечами:
– Если б ключ был у вас, вы и говорили бы с ним внутри. А то, что убийство случилось в другом месте, не в комнате убитого, понятно стало еще по отсутствию крови на коврике. Потом при осмотре тела я обратил внимание на синяк на скуле. Предположил, что Бондарева ударили по лицу, тот упал и обо что-то раскроил череп. Вспомнил ограду палисадника во дворе аптеки – там как раз похожие шары на столбиках. Еще раз наведался, чтоб удостовериться – размер подходящий, да еще и кое-что нашел. – Константин Павлович в очередной раз запустил руку в карман, достал оттуда спичечный коробок: – Смотрите – кровь дождь, конечно, смыл, а вот волосы задержались в трещинах краски. – От вытащил из коробка тонкую каштановую прядь.
Заусайлов брезгливо поморщился, но все же приблизился, сощурился сквозь очки на улику.
– Признаю – цвет похож. Но если все так, как вы говорите, то тут нет преднамеренности. Ну повздорили два человека, один другого ударил, тот упал, а дальше на все воля Божья.
– Все так и могло бы трактоваться, если бы Антон Савельевич не подготовил себе алиби и не опоил сторожа. И вот это уже явно свидетельствует о преднамеренности действий. Да и устранение потом своего невольного соучастника тоже не похоже на случайность. За что вы его убили? Он тоже стал вам угрожать? Как он вас связал с убийством? Ведь вы же наверняка ему изначально что-то менее криминальное рассказали, объясняя, для чего вам понадобились его услуги?
Ильин снова провел рукой по лицу, ответил:
– Про роковую страсть придумал. Я же на встречу с ним ехал, чтоб сотню обещанную отдать – да и все. А он пришел заведенный, ершистый, начал кричать, что денег ему не надо, имя его честное ему дороже и что убийцу он покрывать не станет. Какого, говорю, убийцу, что ты несешь, проспись ступай. А он в ответ, что, мол, с вечера не разговлялся, глоток, мол, в горло не идет от осознания всего ужаса. И опять про имя Северского, которое он не позволит в крови марать. Я даже его за лацканы потряс, чтоб хоть чуть эту словоохотливость поубавить. Ну он и спокойно так мне прямо в лицо заявляет, что видел вас в участке, когда к брату жены покойной заходил, и на него озарение снизошло. Что я, может, и не убийца, а все ж дознанию нелишним будет знать, где я вчера ночью был и для чего он, артист, три часа с фальшивой бородой в театре просидел. И руки мои так аккуратно от пиджака оторвал и зашагал через мост. И я затрясся аж, в глазах потемнело. Пронеслось в голове, что из-за одного негодяя я дочь потерял и убийцей сделался, а из-за второго и меня семья потеряет, по миру пойдет, пока я на каторге кайлом махать буду. И как в тумане все. Помню только, как склонился над ним, а он уже и не дышит. Как через перила перевалил его – помню. Всплеск этот в ушах до сих пор стоит. Очнулся только у конторы уже. Александру Николаевичу про собаку сообразил сказать. – Помолчал, глядя на руки, продолжил: – Думал, не усну. А не поверите: только голову на подушку опустил – и как умер. Матушка-покойница снилась. Как будто сидит она в саду под яблоней, молодая, красивая, в белом платье и шляпке кружевной. Столик перед ней летний, плетеный, чай на нем, самовар, мед блестит, как янтарь. Помните, Александр Николаевич, янтарь – мы в Риге видели в девятьсот четвертом, когда станки встречать ездили? И сидит, значит, матушка за столиком этим в кресле и что-то на пяльцах вышивает. Оглянулась на меня, отложила шитье и зовет: «Антошенька, сынок». И рукой машет. А я маленький, в матроске, и с другого конца сада бегу к ней – а добежать не могу. Ноги как ватные, и будто не воздух кругом, а вода, не растолкать грудью, сил не хватает. И солнечный зайчик от самовара прямо по глазам. Так до утра и не добежал. Проснулся – солнце на подушке… Что же будет теперь?
Он смотрел не на Маршала – на хозяина. Тот растерянно вертел в пальцах незажженную сигару, не обращая внимания на сыплющиеся на пол табачные крошки. Видно, что нечасто этот сильный человек бывал в ситуации, когда не знал, что сказать. Молчал он долго, но наконец встал, бросил на стол вконец измочаленную сигару и заговорил короткими рублеными фразами:
– Знаю, что не про себя спрашиваешь. Но сперва о тебе. Адвокат будет лучший. Кони[2] или даже Карабчевского[3] выпишу. От каторги спасем. Теперь про то, что тебе важно. Дарью и Нину не брошу, не бойся. Флигель их. Жалованье твое им как пенсию платить буду. Бог даст, еще на свадьбе погуляем. Вместе. А теперь едем. Пока Шаталин обедать не ушел.
– Ушел, но не обедать. – Маршал удивленно смотрел на Заусайлова. – Если честно, я не был уверен в вашей реакции, потому пригласил его сюда. Он ждет в фойе.
Пока Савва Андреевич, извиняясь и кланяясь хозяину дома, уводил Ильина, Заусайлов молча смотрел на своего управляющего, хмурясь и будто надеясь поймать его взгляд. Но Антон Савельевич так и не поднял головы. Когда же за воротами стих цокот копыт, Александр Николаевич, глядя на закрытые двери, медленно произнес:
– Не постигаю. Хоть режьте меня. Если б он сам не признался, я бы вам не поверил.
– Почему? – удивился Маршал.
– Антон Савельевич – математический гений. Он мог бы преподавать в Московском университете, не меньше. Если бы он задумал убить этого Бондарева, вы бы в жизни его не вычислили.
Константин Павлович развел руками:
– Ну вы же слышали – оба убийства были не вполне запланированными. А когда человек в состоянии ажитации, всего предусмотреть невозможно, что-то да упустишь.
Заусайлов покачал головой:
– Обычный человек – да. Но не Ильин. Он – ходячий арифмометр. Он однажды на стройке три часа доказывал подрядчику, что тот привез не тот лес. Тот на него и орал, и ногами топал, даже плюнул на ботинок. Антон Савельевич вытер плевок, аккуратно засунул испачканный платок грубияну в карман пиджака и даже не прервал реплики. Хотя тут речь о чести семьи…
– Чужая душа всегда потемки. А уж когда речь идет о любви…
* * *
После обеда, рассказав финал истории Зине, Константин Павлович вышел в сад, сел под яблоней в плетеное кресло. В лучах перевалившего зенит солнца блестели маковки собора, мелькали в розовом воздухе запятые стрижей. С прибрежных лугов принесло горячий пряный запах каких-то степных трав. Почему-то вспомнился сон, рассказанный Ильиным, про солнечное детское воспоминание. Странно – каждый раз, разоблачив очередного убийцу, Маршал спрашивал себя: а каким был этот человек в младенчестве? Ведь не родился же он сразу извергом и врагом человеческим? Когда происходит та метаморфоза, которая отделяет одну дорогу от другой? И сколько таких развилок приходится преодолеть, прежде чем окончательно выбрать свой путь? Думается, что у всех свое количество перекрестков. Кому-то и одного бывает достаточно. Вот жил себе мальчик Антоша, вырос в Антона, потом в Антона Савельевича. Встретил девушку Дашу, обвенчались, родилась у них дочь. Служил – и не за жалованье, а потому что любил то, что делал. И вдруг – две жизни вычеркнул за два дня.
Теплая рука коснулась его щеки, взъерошила волосы. Он поймал Зинину ладонь, поцеловал.
– Доволен собой?
– Как всегда.
– Жалеешь его?
– Пытаюсь понять.
– А что тут понимать. Он защищал дочь. Я бы на что угодно пошла ради ребенка.
Маршал кивнул, достал портсигар, зажигалку, но так и не донес огонек до папиросы. Вместо этого вскочил, хлопнул себя по лбу:
– Черт! Какой же я болван!
* * *
Покой публики, чинно прогуливающейся после суетливого вторника, был самым бесцеремонным манером нарушен приличного вида господином, который вел себя совершенно невообразимым образом. Он не просто бежал – он несся по Торговой с непокрытой головой, задевая прохожих и даже не извиняясь.
Через двадцать минут красный от бега Маршал влетел в калитку заусайловского дома, чуть не сбив с ног Захара, крикнул высунувшемуся на шум дворецкому:
– Хозяин дома?
Из окна кабинета свесился Александр Николаевич:
– Константин Павлович? Что?..
Но Маршал бесцеремонно перебил:
– Куда Ильин увез дочь?
– Нину? Но зачем вам?
– Я идиот, Александр Николаевич! А вы наполовину правы! Ильин не убивал провизора! Актера – да, но не Бондарева! Он защищал дочь! И продолжает это делать!
* * *
Последняя весенняя суббота была по-летнему жаркой. Парило так, что воздух кисельно густел от предвкушения приближающейся грозы. Маслянистый запах сгоревшей на солнце сирени провоцировал мигрени. К вечеру небо над заливными лугами вдоль низкого берега Сосны потемнело, за дальним пролеском уже посверкивало и погрохатывало. Антон Савельевич подвел последнюю горизонтальную черту под дневной сводкой, аккуратно написал итоговое число, подул на чернила и переложил лист в бумажную папочку. В ту же минуту часы в столовой отыграли гимн и отзвонили семь раз. Пора. Он вышел из кабинета, прошел коридором к двери – ровно шесть шагов, три ступеньки, двадцать шагов до угла, от него еще тридцать, пять ступенек, фойе, четыре шага, левая дверь. Он замер на мгновение, восстановив дыхание, постучал ровно три раза.
– Входите, Антон Савельевич.
Александр Николаевич отложил перо, хлопнул крышечкой чернильницы.
– Ну как там у нас дела? Славно поработали?
Ильин протянул хозяину папку, ответил:
– И поработали, и заработали. Мне к девяти в театр, я предупреждал, помните?
Заусайлов кивнул:
– Конечно-конечно. Только у меня к вам просьба – принесите мне из аптеки рублей четыреста-пятьсот. Сегодня игра у Карла Арнольдовича, а я забыл в банк заехать. У вас же есть там такая сумма?
– Там как раз пятьсот. Сейчас переоденусь и схожу.
Спустя пятьдесят четыре шага и семь ступенек – то есть уже, собственно, на крыльце флигеля – со счета пришлось сбиться. Распахнулась дверь, и из дома вылетела Нина, чуть не сбив отца с ног.
– Ох, папа, прости.
– Ты к своим лебедям?
Дочь рассеянно кивнула, поправила шаль.
– Не сиди до темноты. И возьми зонт, кажется, будет гроза.
Сменив у себя серый костюм на фрак и белый жилет, он взял галстук и направился в комнату жены – за столько лет так и не научился справляться с этими удавками, а ее узлы были идеально симметричны.
