Александр Павлович Зубков
Доказательство существования
17
На работе мимо меня идет Анна Гавриловна, и останавливается.
–Ну, что, Сережа, сделал что-нибудь новое?
После моего ответа она говорит:
–Но ведь то, что ты делаешь – ерунда?
Я пожимаю плечами. Анна Гавриловна отходит. Я называю ее про себя – «пиршество женского тела»; так она когда-то выразилась. «Современные мужчины никуда не годятся». Рассказывает страшные истории: взорвался телевизор; продавцы избили девушку, и она выбросилась из окна; мальчик, дурачась, повесился на шарфе. Главное же – это «современные мужчины никуда не годятся»; ей хотелось бы, чтобы мужчина был более активен, пусть даже не по отношению к ней. В себе она уже отчаялась; все беды женского одиночества проистекают от тупости, трусости, равнодушия, пустоты современных мужчин. Она ездит на курорт, оттуда приезжает загорелая, с обвисшей кожей. Всегда лезет в разговор и моментально начинает противоречить, спорить. О Батурине: «Подумаешь, какой-то ведущий инженер». Разговоры о Черноморском побережье Кавказа, там она действительно бывала и хорошо все знает. Любит поговорить о свойствах человеческой натуры, и вообще… Немного философ. «Говорят, сейчас плохо. А так было всегда». А мужчины какие-то идиоты, одеваются, Бог знает как, говорят неизвестно что, отпуск проводят дома, ограничены. Как-то сказала:
–Так много людей с моей фамилией.
Володя:
–Пора отстреливать.
–В том году родилась я. Хорошо!
Володя:
–Что ж хорошего?
Приехал из Белорусского университета Козельский. Невзрачный человек, свою невзрачность он маскирует тонированными очками, длинными волосами, несколько развязными манерами. В дороге или здесь уже простыл, хлюпал носом, а может, так всегда; говорил, что не привык вставать в шесть, а – в девять-десять.
–Я люблю работать дома, один.
Видно было, что ему это нравится – видеть себя работающим на дому, свободным ученым, и что он относится с большим уважением к своим занятиям.
–Когда встаю рано, мне надо накачаться кофе, иначе потом болит голова. У вас здесь только на Горького можно попить кофе. Растворимый – это ерунда. Да и в зернах. Мне как-то привезли кофе из Африки. Выпил чашечку, и глаза на лоб полезли. А наш кофе дуешь, дуешь – и никакого эффекта. Из него паром удаляют кофеин.
Когда попрощались, и я пошел мыть руки, потому что в носу его что-то булькало со страшной силой, он сморкался. Он читал у меня толстый журнал. Я сказал:
–Это подборка молодых писателей.
–Молодых? Что-то уж больно по старому пишут. – (Писатели писали все больше о тайге, каких-то старых пастухах, охоте, и тому подобное) – Наших белорусов я принципиально не читаю. У них уровень еще ниже.
18
Приближается праздник – 23 февраля. Женщины стучат ножами, пахнет вареным яйцом: готовится салат с яйцами, картошкой и майонезом. Мужчины ушли наверх, там барахлит установка. Я сижу в парадном костюме, как белый ворон (хотя костюм черный); нахожусь на своем месте, делаю вид, что изучаю научный журнал.
Я иду в машбюро; оно расположено в отдельно, и подать материалы возможно только войдя в специальную комнату. Я захожу и вижу, что никого нет, значит, можно вместе с материалами поздравить старшую машинистку, я протягиваю ей шоколадку, говорю поздравления; улыбаюсь, и вижу, что она тоже поглядывает на меня благосклонно. Она в праздничном наряде.
Возвращаюсь. Уже появились мужчины; Батурин подходит к Лыковой за спиртом. Мнется. Лыкова:
–Я чувствую, вы за чаем пришли.
–Нет, я не за чаем.
–Я понимаю. Вам дать?
–Как? Прямо при всех?
–Конечно при всех, именно при всех.
Володя громко и решительно произносит:
–При свидетелях! Чтобы потом не отпирался!
Наконец, спирт выделен, начинается добавление воды; теперь надо подождать, идет остывание продукта.
Лыкова приехала в Москву по распределению девчонкой после университета. В метро сразу же срезали сумочку со всеми документами; хорошо, увидели – денег нет, и положили на пол рядом с ней.
Множество знакомств, которыми она явно (и преувеличено) гордится; занимается подпиской, распространением книг (выгодное дело, обмен).
–Главное – здоровье остальное достанем по блату, – шутливое ее пожелание. Ездила с цветами поздравлять женщину – начальницу «Союзпечати».
Переменчивое, неконтролируемое настроение; иногда впадает в лавину ухудшающегося настроения по пустячному поводу; в другой раз беспричинно весела, шутит с подчиненными, улыбается. Громкий чих – это она чихнула. Стол замазан каким-то вареньем, завален бумагами; подходя к ней с документами, надо быть осторожным – не то твои бумаги окажутся запачканными. В ее рабочем месте больше всего мышей, они однажды погрызли ее материалы.
И лицо ее – кажется, будто какое-то не вымытое.
Поздравляя именинника:
–Желаем тебе от всей души и от всего тела, – или даже. – От всех частей тела.
На сабантуе вставила морковку поросенку между ног.
Началась пирушка; нам всем, мужчинам, подарили гороскопы; мой был расшифрован весьма лестно. В ответном слове, захмелев, я сказал:
–Мне как-то гадали по руке (продолжая тему гороскопов). И вышло, что у меня будет две жены и три любовницы. (Общий смех.) Я конечно, как советский человек, был озадачен, выразил протест. Мы знаем песню из кинофильма «Кавказская пленница», в которой обозначены и достоинства, и недостатки многоженства. Да, достоинства есть, но имеются и существенные недостатки. (Пауза). Но сегодня, глядя на этот роскошный стол, я начинаю склоняться к мысли, что достоинств все-таки больше.
Женщины были приятно возбуждены, Кубацкая воскликнула:
–Записываюсь в твой гарем!
Анна Гавриловна сказала:
–Ты будешь большим человеком! (Что-то такое).
Мужчины, я понимал, откликнутся несколько иначе; Батурин встал, посмотрел сверху на мою начинающуюся лысину и сказал:
–То-то я смотрю и понимаю!
И так далее.
19
На следующий день утром, Лыкова взяла в отделе связи вернувшееся к нам обратно наше ТЗ, утвержденное нашим директором, не согласованное вторыми нашими исполнителями, и расчерканное их карандашными исправлениями. Она взбудораженно говорила:
–Нет, какое хамство! Я стану в позу, не буду ничего менять! Они прислали свой вариант!
Потом появился Рыжов; я ждал его появления с напряжением, ибо у нас с ним не заладилось с самого начала, когда он сказал в ответ на мои совершенно справедливые требования в отчет включить все их методы:
–Это ни к чему!
И, обращаясь, к Батурину, с целью восстановить его против меня:
–Сергея можно понять, вероятно, он впервые ведет такую работу. У него нет опыта.
Я подумал: все же ты, брат, чудак. Разве можно? И Лыкова сказала:
–Вести работу будет Сергей. (Я – инженер, Батурин – ведущий, и он как-то опустил глаза).
Требования мои были совершенно справедливы, и Батурин согласился с моей формулировкой:
–Черный ящик мы от них не примем.
Тем более что я, как бы в опровержение заявления Лыковой, что работу буду вести я, с самого начала подвел Рыжова к Батурину, с благородной миной следующего содержания: я не собираюсь отстранять вас от дел, приглашаю вас к переговорам. Итак, мы не согласились с Рыжовым. Он мотивировал так:
–Зачем вам знать, что внутри нашего ящика? Главное, что он дает хорошие результаты. Результаты, проверенные на моделирующих установках.
–Моделирующие установки – не критерий истины. Они по вашей теории построены, и ящик то же самое. Порочный круг.
Я же чувствовал, что дело тут в том, что они не хотят раскрывать своих результатов, боятся. Возможно, кто-то у них делает диссертацию. Я даже понял, кто – Ефимов, знакомый мне по журнальным статьям.
Так было в тот раз, я после шел по Покровскому бульвару, таял снег, кучи грязные, иностранные машины у представительства. Лихорадочно думал: неужели меня обошли? Понял: нет, я впереди, предлагаю действительно новое и эффективное.
Рыжов по телефону еще раз отбрыкивался от изложения их методики. Я говорил Лыковой:
–Если они боятся, пусть публикуют статьи. Так это делается в науке.
Второй их приезд с Ефимовым – мы уламывали их сделать хорошую, нужную программу, а Рыжов никак не хотел, уперся в ГОСТ, в однородность поля. Я говорил: не ГОСТы должны двигать НИР, а НИР призваны развивать ГОСТы; он проявлял свои демагогические свойства в полной мере:
–Ваше представление неоднородностей неправильно, некорректно.
–Что же вы считаете – считать поле однородным ближе к истине?
Мне приходилось, преодолевая его демагогию, неуважение, наглость, бороться за то, чтобы их будущее детище было приличным.
Третий приезд; он опять отбрыкивается от неоднородности.
–Мне не подписало начальство. Потому что у нас принята иная форма ТЗ – по ОСТ.
У нас же ТЗ написано по ГОСТ. Начался демагогический спор, как правильнее; это уже не моё дело, я отошел, посмеиваясь. Видно было, что здесь Рыжов такой дока и демагог, что Лыкова бледнела перед ним, терялась. Еще он постоянно говорил и словами и поведением: не лезьте в наши дела, мы не признаем, что вы можете нами руководить.
Подъехал Ефимов; он вдруг оказался таким простецким добрым малым. Да, все будет хорошо, договоримся, сделаем; попросил отчет БГУ, стал рыться. Я вдруг подумал: начальник говорит – не лезьте не в свое дело, мы вам ничего не расскажем, а подчиненный – все будет хорошо, и тут же роется в наших материалах. Хороший тандем. Я сказал, что надо сдавать отчет, но тот копался в нем около часа.
Наконец, договорились. Мне стало наплевать, я думал: зачем мне это? Почему я должен стараться, чтобы они получили хорошие результаты, тем самым играя на руку Ефимову – моему, в сущности конкуренту по теме? Я знаю, что если я не буду тянуть их работу, они ее завалят. Рыжов меня оскорбляет постоянным пренебрежением; я не буду его тянуть, думал я; но по службе я его обязан вытягивать. И Лыкова – подсунула товарищей по работе; мы были в мыле, подписывая ТЗ. Рыжов тоже как-то сник, устал; Лыкова стирала его карандашные каракули на ТЗ, а он бормотал, показывая в мою сторону:
–Это вот ему дайте стирать, ему полезно.
Это был конец вторых суток; мне было как-то не по себе. С утра боль в области сердца. На Рыжова не мог смотреть; он, кажется, так же не смотрел на меня, я его довел своей самоуверенностью.
Думал об этом тандеме с подозрением. Как хорошо придумали! Один деморализует своей наглостью, отказом раскрываться заказчику, а другой, простачок, роется в наших материалах.
Зачем мне все это нужно? Я был совершенно вымотан; родилось недоверие к Рыжову, Ефимову, Лыковой, которой все это нужно для развития ее дурацкой деятельности, а я думал, что она и мою тему им швырнет под ноги ради своих мельтешений. Как быть? Я должен их тянуть по долгу службы; придет отчет с ошибкой, только я могу найти, понять, исправить, подсказать, помочь. Но зачем мне это нужно? А не исправишь – на тебя обрушится. Впрочем, Батурин ответственный исполнитель; значит – игра в свою пользу, в тайне от тех и от других? Как это противно! Но я не хотел этого, стремился сделать как лучше, правильнее; безусловно, вредить не буду, но, чтобы тянуть их, это посмотрим.
Выпили спирта, и все-таки примирение не пришло; и натянутость, и скрытая враждебность так и остались. Вечером от этого мне было тяжело; Батурин сказал: Рыжов при прощании был очень обижен.
Потом как-то на работе неприятная, впервые, боль за грудиной, чувствительная; затем ночью повторилась. Ночь не спал, днем состояние плохое. Я думал о том, что это организм, конечно, сдает. Вот сигналы от сердца, рановато, что-то; я даже кандидатскую не сделал. Думалось о смерти, но без страха. Главное, если не уйду от инфаркта, сослуживцы будут поговаривать, или в крайнем случае подумывать: «Вот. Рвался человек, и вот вам результат. Надо жить спокойно!» А ведь я не рвусь; немого интересно, некоторый азарт захватил меня. Но я бы оскорбился, если бы мне сказали, что я выкладываюсь; поэтому недоумение по поводу этих болей. Потом обнаружилась ошибка, причем, существенная, в статье, которая сдана в печать; все это прибивало общее настроение.
20
Как быть с ущербными людьми, в которых ущербность внешняя соединяется с ущербностью содержания? Наша библиотекарша – темное, маленькое личико, маленькая сутулая фигурка, она сидит обычно боком к стойке, что-то пишет, и если появляется кто-то, она смотрит искоса, куда-то около, а не в глаза, а лицо ее еще несколько секунд сохраняет отсутствующее, черствое выражение. Потом, когда уже начинаешь думать, что она так тебя и не заметила, она встает, приближается с неохотой и страданием в лице и отрывисто спрашивает:
–Чего вам?
В красной кофте, темные волосы забраны на затылке в тощий узелок; подумаешь – что там внутри? Я говорю с ней четко и жестко; сначала в ней была даже враждебность, как и ко всем. Теперь почему-то она меня выделяет среди других; иногда ни с того ни с сего улыбнется, когда спросишь какую-либо книгу. Улыбка ее совершенно не к месту на ее замкнутом навсегда лице, она удивляет и немного смешит; конечно, напарницы про себя посмеиваются над ней. А я, заметив ее неожиданное маленькое расположение, думаю: в сущности, это неплохо; разве плохо, когда библиотекарша все-таки расположена к тебе? Будь ней добрее, вежливее; но тут же приходит другая мысль: нет, нет, наоборот, надо быть по-прежнему четким и жестким, и тогда, я чувствую, я сохраню маленькую власть над ней.
Георгий Петрович женился. Вчера, в день рождения его супруги Ирины Игнатьевны, при прощании, он спросил у меня:
–Ну что, есть что-то новое? На работе?
–Да как-то ничего нового нет.
–Как же так, я уже привык, что у тебя все время что-то новое, и жду.
Мы посмеивались, пожимали руки.
Я задумался о том, что в словах его есть правда – я перестал выдавать новое, исследования не предпринимаю, сижу на сделанном в первые два года. Почему так? Стало казаться, что заслуживаю лучшего отношения: идет третий год работы, сделано много, в сущности, уровень наш стал другим. Я специалист, получивший некоторое всесоюзное признание; могли бы и повысить немного, эти мысли – от полутора лет жизни втроем на одну зарплату, и они не главные. Главное, что мой труд, целиком мой, большой, обрел много фамилий на обложке, и моя фамилия поместилась на последнем месте. Это сделал я сам исходя из известных соображений, не хотелось интриг, склок и прочее. (За свое, пусть даже за «кровное».) Эти же честные люди восприняли это как само собой разумеющееся, и теперь я почувствовал, что я сдал какие-то позиции, утратил какое-то полезное противостояние, напряжение, какую-то позицию сильного человека; что это воспринято как моя слабость (так и есть) и значит со мной можно полегче, попроще. Отношения с Батуриным внешне улучшились, но я со всей ясностью говорю себе, что не люблю этого зануду; в то же время мы с ним стали как-то легко говорить «за жизнь» и прочее. Сколько нервов мне стоило решение поставить их фамилии, и вот я стал равнодушен к этому труду и его судьбе. Я приехал и обнаружил, что даже на конференцию молодых специалистов в тезисах доклада Лыкова поставила кучу фамилий; она же хочет в конкурсе выставить статью как дело коллектива. Это понятное желание, но…
–Ты доложишь, а представим как труд общий, – «простодушно» говорила она. – Там и премии бывают, до двухсот рублей. Премию пропьем.
Я хожу по институту и с тоской думаю о внезапно представившейся мне другой – атмосфере здешней. То я был молодым, энергичным специалистом (мое самовидение), который талантлив и намерен своим талантом честно достигнуть успеха, победить; атмосфера института представлялась слегка приподнятой, праздничной; и все будут с доброжелательностью наблюдать твои победы. Теперь же я думаю об этих толстых стенах, зануде Батурине, лезущей на всеобщее внимание и противно переменчивой в настроении Лыковой, ненормальной Анне Гавриловне, о сотрудниках, не видящих дальше носа; они хорошие специалисты, но какая-то тоска: их шутки, разговоры открывают ужасную дремучесть. Я никогда не осуждал людей за это, и сейчас не осуждаю, они другие; но их уверенность в том, что они очень интересные, образованные люди, здорово и злободневно шутят – это удручает. Начальники, не моющие руки после туалета и не здоровающиеся; конечно, должен здороваться младший, но я не могу сказать «здравствуйте» человеку, если не вижу встречного импульса. Сначала меня это нервировало, а теперь я прохожу спокойно мимо Гаркова, и даже не взглядываю на него, а тот, может, думает: «Этот не здоровается со мной, нахал».
Но главное – работа, а здесь тоже тоска; сегодня вспомнил, что собирался показать статью Лыковой, давно написанную, лежащую, и забыл это сделать. Потому что чувствую, что теперь она и здесь подставит свою фамилию; я говорю себе – пусть, это нужно, это полезно, все это ерунда; ну вот и получается – это чепуха, и на все наплевать.
21
Итак, с чего же все началось? В конце октября появились заказы «Мандат», «Пума», «Кристалл», «Багет»; Батурин как всегда тянул, мялся, не поручал ничего делать, а сам я напрашиваться не разработку не хотел. (Глупо, почему я должен распределять работу? Это дело Батурина, вышестоящего.) С другой стороны, становилось страшновато, потому что я знал, что срочный заказ обязательно обрушится на меня; времени оставалось все меньше. Я только что сделал за Валентину «Корунд» (она болела), и вот спросил у Батурина:
–Что делать в ноябре – «Мандат» или «Пуму»?
–Начинай пока «Мандат», – промямлил Батурин.
Я твердо сказал:
–Буду делать «Мандат», – говоря этим: два заказа в месяц я сопровождать не стану.
Они уехали в Харьков, были там с неделю, приехали в начале ноября; Батурин начал делать «Пуму». «Кристалл» и «Багет» – он попытался перебросить мне обе работы; одну я взял, вторую отклонил. «Пусть у тебя полежит» – так было сформулировано подсовывание ТЗ; он опять молчал о том, кто будет делать какой заказ. И я чувствовал: снова он считает, что я должен сделать все сам; он боится работать, потому, что малокомпетентен и медлителен. В отношениях была натянутость.
Отмечали его день рождения; он вызвался с чтением своих стихов. Там были якобы дружеские шаржи. Лыковой: «Я ее просто поцелую», что и исполнено.
Что касается меня, то здесь он срифмовал со стаканом; что-то там: «Мой друг Фурье! Зачем ты ищешь оригинал, когда изображение – стакан». Лыкова: «Ага, Сережа, верно подмечено». «Я и не знал своей сущности», сказал я; меня покоробил этот выпад.
Когда вышли в курилку, кто-то по какому-то поводу вернулся к этому и сказал, улыбаясь:
–В каждой шутке, как говорится, есть доля истины.
Я заметил:
–Я даже читал так: в каждой шутке есть доля смешного.
Батурин придвинулся ко мне:
–А ты что там говорил, что не понял?
–Я не понимал своей сущности,– сказал я ему четко. -А благодаря вам понял.
–Ну что возвращаться к пьяной шутке, – сказал Батурин.
–Это не я возвращаюсь.
Потом, раздумывая о «шутке», мне все больше переставало навиться это, и к Батурину я проникался неприятным чувством. Это была не шутка, а явно агрессивный выпад, рассчитанный на определенную реакцию; показательным было, что Лыкова его подхватила.
Потом приехал Александр, из Белорусского университета, три дня работал на большой машине, но программу не внедрил, уехал по семейным обстоятельствам. В пятницу с ним собирались остаться работать вечером, но поняли – бесполезно. Жена у него в роддоме. Я показал ему, что должно было получаться в разомкнутой цепи – колебания, у них получалось совсем не то, но он всячески цеплялся за свой результат.
Вошла Лыкова, за ней семенил Батурин. Лыкова крикнула с той половины:
–А вот Сергей закончит работу. Сергей, Батурин уезжает на два дня, тебе передаст свой заказ, сдашь в печать и передашь заказчику.
Строптивость овладела мной; я почувствовал бешенство. Причем, не он просит, а приказ Лыковой, в какой-то ультимативной форме, чуть ли не окрик, как будто я оловянный солдатик. Батурин на меня не смотрел, отводил глаза, я понимал – ему стыдно, он сам чувствует, что последнее время все и так висит на мне, вот Лыкова и взяла инициативу на себя, приказ и точка. Она подошла к его столу, рядом с нами. Я показал, что не хочу за него дописывать, потому что потом еще я бываю виноват: что-то не так сделал. Лыкова заставила его переделывать выводы. Я удивился:
–Последние два заказа так делали, как у него сейчас.
–Вот Лыкова считает, что надо не так, – сказал Батурин.
–В выводах не должно быть никаких ссылок на другие пункты, – сказала Лыкова.
–Но вы же пропустили два последних заказа в таком виде, – сказал я.
Она со смешком, доверительно:
–Это называется один дурак написал, а другой…
–Выводы должны быть компактными, не растекаться мыслию по древу, – возразил я. Возражал, чувствуя взвинченность, желание как-то уязвить их. Александр улыбнулся. А Лыкова конечно тоже взвилась, она не любит ни малейших возражений. Александр стал прощаться, я, пожимая руку ему, сказал:
–Ну, давай. Только функцию Бесселя все же не распечатывай.
Лыкова смеясь, улыбаясь, вдруг брякнула:
–Батурин сказал: Сережа у нас стакан.
(Это ей вспомнился Фурье в связи с Бесселем).
Александр улыбнулся, переводя взгляд с меня на Лыкову, которая сидела красная.
Я почувствовал себя оскорбленным – она это сказала присутствии постороннего человека. Я умолк.
–Зачем обижаете человека, – мягким голосом произнес Батурин, исправляя выводы, сидя спиной ко мне.
–Батурин почему-то подумал, что я обижаюсь.
Александр улыбался, глядя на нас. Потом я думал, надо было сказать: «Александр, ты конечно думаешь, о чем здесь речь. Видишь ли, я пью, пью и пью. Часто бываю на работе пьяным. Правда, странно, не один, но это не важно. Так вот, во время одной нашей пирушки Батурин остроумно срифмовал меня со стаканом».
