bannerbannerbanner
Эдуард Стрельцов. Памятник человеку без локтей

Александр Нилин
Эдуард Стрельцов. Памятник человеку без локтей

Полная версия

Он прямо и влепил в „девятку“ динамовских ворот.

Я к нему бросился, говорю: „Вот так только можно Лёве забивать“. Во втором тайме Яшин расстроился и уже сам ошибся.

С тех пор я и почувствовал, что пяткой дела делать можно, но с умом, конечно…»

А я лично полюбил Яшина за ответ в интервью, которое взяли у него для десятого номера еженедельника «Футбол».

Еженедельник стал выходить с мая шестидесятого года.

Первый номер еженедельника открывался интервью с вратарем сборной. И среди стандартных вопросов закрался вопрос по западному типу – о любимом блюде.

Яшин ответил: «Омар под майонезом», добавив, что лучше всего готовят его во Франции. И не объяснишь сейчас, в чем уж такая революционность ответа.

Хрущев, например, неизменно отвечал иностранным журналистам, что любит борщ – и правда любил.

И Яшину по заданному для пролетарского голкипера стереотипу лучше было назвать, допустим, картофель или что-нибудь такое же простое и кондовое.

Но Лев в зарубежных поездках полюбил омара под майонезом – и не захотел это скрывать.

* * *

Стрельцов (опять же едва ли не единственный из футболистов) никогда не жаловался и не обижался на своих тренеров.

Обиделся слегка, может быть, только на самого последнего в своей футбольной карьере.

Но об этом речь впереди.

А так он даже Михаилу Иосифовичу Якушину, отчислившему его из сборной – с необязательным ударом по самолюбию великого игрока, – никаких «предъяв» спустя годы не делал.

Не новость, что тренеры всего чаще конфликтуют со звездами. Но Стрельцов с тренерами никогда не конфликтовал – и, однако, умудрялся находиться от них в минимальной зависимости.

Получал от них не то чтобы карт-бланш, но задание, не заставлявшее его изменять своим привычкам.

Перед сезоном пятьдесят шестого года (сколько, однако, памятных событий на этот год приходится!) тренером московского «Торпедо» был назначен Константин Иванович Бесков. Но в пятьдесят шестом у Константина Ивановича не было никакого тренерского имени. А репутация выдающегося футболиста для «Торпедо» была несколько подпорчена тем, что играл он за «Динамо». Лестно, конечно, но все равно – не свой, а вместо своего.

Тем более что вроде бы наступал черед Маслова – Деда всегда прежде возвращали после неудач сменщика.

Но Маслова оставили старшим тренером в ФШМ – и довольно скоро все убедятся, что работа Виктора Александровича в футбольной школе сослужит «Торпедо» лучшую из возможных служб.

Пока же автозаводскому клубу приходилось примириться с начинающим тренером Бесковым из «Динамо».

День рождения Константина Ивановича приходится на позднюю осень, и в «Торпедо» он пришел, когда ему и тридцати пяти не сровнялось.

По завершении карьеры игрока устроен Бесков был в общем-то совсем неплохо. При сложившихся у них взаимоотношениях с Якушиным Михей не захотел брать Костю себе в помощники. Зато Качалин позвал его вторым тренером в сборную. Что бы для начала могло быть лучше?

Но самолюбие Бескова в роли второго страдало.

Когда выиграли в Москве у чемпионов мира – немцев, разве связывал кто-нибудь этот успех с участием в тренерском штабе вчерашнего динамовского лидера?

Вторые тренеры не выигрывают матчей.

Правда, когда за поражение увольняют старшего тренера, совсем необязательно немедленно лишают работы его помощника. Однако, как правило, во втором тренере старший тренер хочет видеть преданного себе с потрохами работника.

Качалин – опытный человек и тоже родом из «Динамо» – вряд ли ждал от Бескова особой преданности. Возможно, Гавриил Дмитриевич и видел в нем полезного советчика – в сборной все же черновой работы поменьше, чем в клубе.

Второй тренер не может позволить себе роскошь порассуждать вслух, не превращаясь в оппонента старшего. Но и при очень сильном воображении не представишь тридцатичетырехлетнего Константина Ивановича у кого-то на подхвате – если даже разрешили бы ему иметь собственное мнение.

Бесков понимал, что у Качалина опыта побольше, чем у него. Только принимал ли он всерьез опыт работы с «Локомотивом»?

Как истинный динамовец, тем более динамовец – премьер и корифей, он презирал «Локомотив» и не думал тогда, что ему и железнодорожный клуб предстоит тренировать.

В тренерской работе Константина Ивановича заведомым препятствием становилось то обстоятельство, что он с неуклонной динамовской репутацией приходил варягом в большинство из доверяемых ему клубов.

Но не априорная ли отчужденность сделала его самым профессиональным из отечественных тренеров?

Я с большой – до бестактности – настойчивостью расспрашивал и Бескова, и Валю с Эдиком о сезоне, когда их таланты объединились (точнее, могли бы объединиться) под торпедовским флагом.

И слышал весьма уклончивые ответы – чувствовалось, что ни тренеру, ни игрокам особого удовольствия воспоминание о попытках давнишнего сотрудничества не доставляет.

За прошедшие годы они пришли к однозначно высочайшей оценке друг друга, что Бескова с Ивановым все равно не вполне примирило (они ведь еще и возглавляли конкурирующие в более поздние времена команды), а Стрельцову тема не представлялась такой уж интересной. И потом, он в гораздо большей степени, чем Константин Иванович и Кузьма, умел сознавать себя виноватым, но, как и они, предпочитал вслух ни о чем подобном не говорить.

Да Бесков и не виноват ни в чем перед торпедовскими фаворитами.

Ходил по Москве слух, что Константин Иванович предложил заводскому начальству отчислить Иванова со Стрельцовым – и тогда он обязуется сделать классную команду. А заводское начальство предпочло, мол, отказаться от услуг оригинала-тренера.

Само собой, ничего подобного Бесков никому не говорил. Но остряки правильно угадали направление его рабочей мысли. Бескову всегда хотелось сделать команду своими руками от начала до конца – и более всего любил он игроков, мастерство которых возрастало от предложенных им на тренировках упражнений.

Для «Торпедо» Константин Иванович отыскал в Горьком Славу Метревели. Метревели – выдающийся игрок двух замечательных клубов и сборной Союза. Чемпионом страны он становился и в торпедовском составе, и через четыре года в тбилисском «Динамо». Бесков взял в штат Николая Маношина, привлек в дубль «Торпедо» Валерия Воронина.

В своей тогдашней эйфории Иванов со Стрельцовым не видели для себя необходимости в тренере с волевой концепцией игры. Дарованная им Морозовым свобода действий казалась привлекательнее.

Но никаких конфликтов между ними не наблюдалось.

В рассказах Бескова о работе в «Торпедо» я не слышал имен ни Стрельцова, ни Иванова – он очень хорошо говорил о них вообще, но вне контекста работы с ними в «Торпедо»: Иванов поиграл у Константина Ивановича еще и в сборной шестьдесят третьего – шестьдесят четвертого. Охотнее тренер вспоминал, как поставил в центре нападения Ивана Моргунова, когда защитники приготовились противостоять Эдику, а тот их накручивал с места инсайда. Или о том, как в отсутствие фаворитов Юрий Золотов сделал хет-трик в международном матче.

От перемены Бескова на Маслова Иванов со Стрельцовым ничего не прогадали – и, скорее всего, ласковое слово обожавшего обоих форвардов Деда важнее для таких игроков, чем самые прогрессивные тренерские идеи. (Валентин Козьмич, много лет проработавший тренером, рассердился на меня, когда я сказал про одного нелюбимого им торпедовского тренера, что у того нет идей. «Какие идеи? Подбирается хороший состав, хорошая компания…»)

Маслов принял команду у Бескова. И когда в наступившем сезоне «Торпедо» поднялось, как никогда прежде, высоко, никто о Бескове не сожалел и не вспоминал уже.

Ну это ладно – удивительно, что никто не вспомнил про Константина Ивановича и позднее, после шестидесятого года. Притом что даже в богатой свершениями биографии тренера Бескова интеллектуальная инвестиция его в «Торпедо» дорогого стоит.

Бесков пришел работать в ФШМ, откуда отозвали назад в «Торпедо» Маслова.

Маслов не захотел выходить из образа, к пребыванию в котором всех приучил и в котором сам чувствовал себя уютно, как в заношенной кофте или стоптанных валенках.

Те же, кому хотелось выглядеть культурнее и умнее Маслова, завидовали его таланту самородка, распространяли байки о том, как он признал однажды, что Пушкин – это тот же Гарринча в своем деле, раз умеет писать и «лесенкой», словно Маяковский, и душевно, как Есенин.

Я понимаю, что Виктор Александрович не кончал ни Оксфорда, ни Кембриджа, но не исключаю, что простотой своей слегка и бравировал.

Ему важен был теснейший контакт с игроками – и он достигал его, оборачивая нужную ему для внедрения в сознание игроков мысль в оболочку, не отталкивающую ни малейшей наукообразностью.

Он настаивал на том, что практику предпочитает всяческим теориям.

Сомневаюсь, чтобы Бесков был меньшим, чем Виктор Александрович, практиком. Но ему нравилось, когда в нем видели белую ворону тренерского цеха. Больше всего Константин Иванович любил параллели с театральным миром, с деятельностью величайших режиссеров.

Свою книгу, собранную журналистом из газетных интервью с тренером или ранее опубликованных выступлений в печати, он назвал «Моя жизнь в футболе».

Под Станиславского.

Маслов был на десять лет старше Бескова. Положение его в футбольном обществе позволяло ему или даже обязывало его позаботиться о книге мемуаров – никто из советских тренеров, кроме Лобановского, не выигрывал такое количество раз чемпионаты и Кубки, как он.

Но Виктор Александрович никаких воспоминаний не оставил.

Не думаю, что причиной тому скромность человека с восемью классами образования.

Маслов регулярно приходил в редакцию спортивной газеты на улицу Архипова, где в отделе футбола трудился его приятель Александр Виттенберг, выступавший в печати под псевдонимом Вит.

Вит до войны защитил диссертацию по немецкой литературе и говорил по-немецки настолько свободно, что в лагере настоящий немец, попавший туда одновременно с журналистом, отказывался верить, что Виттенберг еврей из России, – утверждал, что встречался с ним в Берлине.

 

Он читал иностранные спортивные издания, знал мировой футбол – и умел мысли, высказанные Масловым, превратить в статьи, уровень компетентности которых сегодня просто немыслим: нет ни тренеров, склонных к обобщению, ни журналистов, способных размышлять с ними на равных.

О статьях Маслова, выходивших из-под пера дяди Саши, говорили после их появления на газетных полосах никак не меньше, чем о нашумевших матчах. Дед – столь простецкий в быту и тренировочных буднях – в газете высказывал идеи.

И вызывал едва ли не каждой статьей ответный полемический выпад киевского корреспондента Аркадия Галинского, всегда спорившего с Масловым печатно, а Виттенберга подвергавшего нелицеприятной устной критике.

Галинский даже грозился написать большую статью под названием «Несчастный русский рабочий Маслов и глупый еврей Виттенберг».

В общении с игроками Маслов ни малейшей важности, присущей руководителям в любой области, на себя не напускал. Мог с ними и рюмку выпить, ошеломляя слишком уж наивных футболистов демократизмом. Конечно, у выпивок с игроками бывала педагогическая подоплека – при тренере у большинства хватало ума не напиваться. В Лондоне после какого-то товарищеского матча Иванов со Стрельцовым и еще двое игроков, приглашенных в зарубежную поездку из другой команды, собрались пойти из гостиницы куда-нибудь выпить. И тут как раз заглянул к ним Маслов с бутылкой коньяка – предложил отметить выигрыш: по сто грамм на брата и получилось. Затем Дед сказал: «Я знаю, вы сейчас отдыхать будете» – и удалился к себе. Отдыхать, конечно, никто не собирался – на улицу вышли все-таки, но пить не стали, купили себе по рубашке.

Иванов считает, что особенно близких людей у Виктора Александровича не было. Но без общения он дня прожить не мог. Не переносил одиночества. Подселил к себе в большую комнату на сборах трех своих помощников. Устраивал перед сезоном сорокапятидневные сборы в Сочи – убегал от любимой жены Екатерины Федоровны, противницы застолий, а ему после тренерских трудов необходимо было расслабиться.

К помощи науки, медицины этот самородок не обращался, сам на глазок определял нагрузки игроков в предсезонье и в сезоне. В игроках и выборе тактики на матч ошибался в редчайших случаях. На установках бывал краток. Даже в присутствии заводского начальства избегал каких бы то ни было накачек, излишне строгих напутствий.

Маслов ненавидел дилетантов в футболе и не мог скрыть, что сомневается в глубине понимания игры чиновников, руководивших футболистами.

И те в отместку не подпускали и близко к сборной страны мудреца из «Торпедо» и киевского «Динамо», куда он пришел в середине шестидесятых.

Виктор Александрович умел напустить на себя грозный вид, но в «Торпедо» (в Киеве после всего пережитого ему пришлось вести себя несколько по-другому) виновники практически не слышали разносов после поражений. Дед ограничивался общим разбором – без упоминания конкретных фамилий.

В душу к молодым лидерам – Иванову и Стрельцову – он тем более не лез. Их игру если корректировал, то минимально. Но вплотную занялся теми, кто окружал фаворитов. Строил омоложенную-дело Бескова продолжалось – команду с учетом выдающихся возможностей своего сдвоенного центра атаки. При таком центре и не нужно было пятерых чистых нападающих – и Юрий Фалин, чтобы не тесниться в первой линии, отходил назад.

В сезоне пятьдесят седьмого года «Торпедо» поднялось на второе место в чемпионате – высшее достижение в истории клуба. А чемпионами стали московские динамовцы – Михаил Якушин был удачлив и с новым поколением игроков.

Бесков же тем временем вошел во вкус преподавательской работы.

Он казался созданным для нее.

Константин Иванович смягчался под восторженными взглядами мальчишек, во всем ему подражавших, копировавших его пробор в прическе, его манеру говорить и двигаться.

Ученики на всю жизнь запоминали «режиссерские показы» Бесковым того или иного приема.

Ключевой игрок торпедовской защиты в шестидесятые годы Виктор Шустиков, занимавшийся у Константина Ивановича в ФШМ, вспоминал, что урок у них начинался с того, что тренер внятно разъяснял им технику выполнения элемента или приема, а потом проводился медленный, словно в рапидной съемке, показ, повторяемый многократно.

Рапидное изображение сменялось скоростным.

Бесков не старался поразить воображение «школьников» своим умением, а учил. И если показанный им прием получался, радовался больше, чем сами ученики.

Константин Иванович подводил подопечных к требованиям команды мастеров.

Но если в командах, где потом Бесков работал, он бывал к игрокам и нетерпимым, отчуждал от себя несправедливо уличенных или подозреваемых в недостаточной преданности тренеру и его идеям, то на мальчишек он никогда и голоса не повышал. Проявлял бесконечное терпение и – при всей вызываемой им почтительной дистанцированности – достигал короткости в отношениях, какая бывает в лучшие минуты детства с отцом или старшим братом.

Не помню уж от кого слышал я в ранней молодости, что великие писатели только делают вид, что пишут для толпы.

На самом деле они пишут друг для друга.

Но толпа и не читает великих писателей, ограничивается знанием имен некоторых из них – для разгадывания кроссвордов.

А сегодня и писатели – не скажу про великих, близко никого из них не знаю – вряд ли друг друга читают.

Футбольные тренеры – и великие, и невеликие – встречаются на более узкой соревновательной тропе, чем деятели литературы. (Сегодня, между прочим, из-за общности методик, образцов и влияний извне выделить великих труднее, чем во времена, которые описываю, на слуху скорее имена удачливых, хотя и великих без фарта не бывает.) И не замечать одному другого и всех остальных коллег нет никакой возможности. Но вражда чаще мешает оценить достоинства соперников, что вообще-то для победы над ними необходимо.

Не стану утверждать, что тренеры-классики умели во всех случаях уважать собратьев по ремеслу и в своих высказываниях о конкурентах придерживались цеховой корпоративности: я сам слышал нелестные отзывы Якушина об Аркадьеве, когда им и делить уже было нечего, недоброжелательные слова его о Бескове; слышал и от Бескова уверения в том, что превзошел он и самых знаменитых из старших предшественников.

Но и Якушин, пришедший вместо Аркадьева в послевоенное «Динамо», не ломал из самолюбия выстроенное Борисом Андреевичем, а с молодой энергией стал строить то, что предшественник, на взгляд Михея, в своем проектировании упустил – и теперь наверстывал упущенное, работая в ЦДКА. И Маслов не захотел убивать в игроках то, что привил им, что посеял в них Бесков, а распорядился выученными другим игроками согласно собственным воззрениям на футбол.

Во второй половине шестидесятых содержание футбольной жизни в СССР составило тренерское соперничество Бескова и Маслова, руководивших московским и киевским «Динамо». А вот за десятилетие до того они, не сговариваясь, не союзничая, потрудились над «Торпедо».

«Глазунов, Стрельцов и Евтушенко»

По утрам они собирались на излете своей торпедовской улицы – возле входа в метро «Автозаводская». Отсюда автобус увозил их на службу – в Мячково, где жили они на сборах. А пока ждали транспорт, шутили и беседовали с Лизой, прозванной ими Зулейкой, – она сидела в павильончике для чистки обуви, торговала гуталином и шнурками, смуглая, эксцентрично-энергично миниатюрная, с жарко-темными глазами и бойким, завлекающим говорком. Безоговорочная спартаковская болельщица, она стала сердечным другом – забытое сегодня сочетание – торпедовцев стрельцовско-ивановского созыва (Зулейка и Кузьма ровесники). Мне рассказывали, что Слава Метревели-уж не знаю, насколько всерьез, – делал ей предложение. Но, как я понимаю, у Лизы, не монашки по всей вероятности, длился платонический роман со всем «Торпедо», включая тренера Маслова. Она превращалась в достопримечательность всякого района, где работала. Конец века она застала в будке на Никольской, рядом с ГУМом, – и ее иногда снимают для телевидения, интервьюируют: кладезь занимательной информации. Правда, расспрашивают ее про самых знаменитых, у которых она и дома бывала, которые поверяли ей секреты, которые привозили ей в подарок разные тряпки из-за границы. А для меня, например, Лиза особенно замечательна тем, что в цепкой памяти сердца она держит всю компанию тогдашнюю: люди состарились, спились, умерли, кто-то и при жизни наглухо забыт, смыт злым течением времени, а в Лизиных хрониках, как именую я для себя ее рассказы, где и документ всегда вроде бы подлинный, и вместе с тем ни о ком плохого слова, тем более при посторонних, все друзья прожитых лет остались красивыми и молодыми. Да и кто сейчас, кроме постаревшей Зулейки, видит исчезнувшую компанию не просто стайкой бравых парней, а загадочными и одинокими мирами, вне зависимости от высот признания или перепада высот: спортивная известность более всего похожа на электрическую лампочку, которая ярче всего вспыхивает перед тем, как навсегда погаснуть.

Простые ребята, от нечего делать весело толковавшие с чистильщицей ботинок, – и вот, полувека не прошло, а один из них в полукилометре каком-нибудь от метро стоит бронзово-изваянный и на пьедестале.

Они топтались в одинаковых иностранных плащах с погончиками, а указующий перст невидимой угрозы уже задержался на том, кто станет в самом конце века натурой для скульптора.

Все они одеты по тем временам на редкость хорошо, но иноземный «прикид» на Эдике – при его-то стати – показался кому-то нарядом эпатирующим, вызывающим нежелательные для ревнителей советской идеологии параллели: «стиляга и стрельцов».

Стиляга и Стрельцов – в закавыченных для моего злорадного цитирования рифмованных строчках, выхлестнувших из-под пера культово-либерального поэта – и опубликованных вскоре после несчастья с Эдиком. Оба явления преподнесены с маленькой буквы.

Борьба советской власти и ее идеологических институтов со стилягами затянулась на десятилетие. Сам термин, ядовито прилипчивый, сочинил фельетонист из «Крокодила» Николай Беляев (он и в редакторах этого журнала побывал) в сорок девятом году. Но и в пятьдесят седьмом – пятьдесят восьмом, когда в комсомольской прессе начиналась казнь Стрельцова, Эдуарда искусственно пристегнули к тем, кто не переставал быть объектом сатиры.

Стрельцов стилягой все же не был.

А и был бы, что уж такого предосудительного? – резонно спросят меня сегодняшние люди, начитавшиеся мемуарных книг Виктора Славкина и саксофониста Алексея Козлова (того, который «Козел на саксе», как говорят про него герои пьесы «Взрослая дочь молодого человека»). Сколько талантливых, широко признанных теперь людей вставали на толстую – и часто самодельную – подошву, натягивали с мылом узкие самострочные брюки, взбивали кок (вот кок, как мы уже знаем, и великий футболист наш носил), вывязывали галстуки с пальмами и голыми дамами. Их так долго встречали по одежке блюстители нравов, что заметить не успели, что мир меняется в направлении, о котором любители джаза и танцев под джаз узнали раньше верноподданных комсомольцев. Ну а что касается моды, то в ней во все времена бывали свои первопроходцы-разведчики – стиляги, первыми улавливающие перспективу, которую несут в себе неожиданности кройки и шитья. Ну и разве грех – неудержимая потребность в особом стиле жизни?

Но я не собираюсь сию минуту лезть в эти чрезвычайно любопытные дебри. Меня сейчас занимает только Стрельцов в контексте того времени.

И критиков Эдика – добровольных и ангажированных – я тоже очень бы хотел понять. Тем более что из моего повествования о Стрельцове вряд ли вырисовывается некто с крылышками за чуть-чуть сутулой спиной.

Конечно, на придирки к нему он часто сам и напрашивался.

Но неужели человек, чья футбольная гениальность никогда не вызывала сомнений, не заслуживает того, чтобы быть рассмотренным отдельно и особо, не добираясь сотым до сотни, говоря словами другого поэта, пострадавшего в один год со Стрельцовым?

Собственно, на подсознательном уровне Эдуарда давно выделили, как не выделяли ни до, ни после никого из самых замечательных спортсменов. Время выразилось не только в таланте его, а в славе, неуместной в том регламенте, что был принят тогда в нашей северной стране, – время рвалось вперед, а его по советской привычке сдерживали недозволенными приемами.

Евгений Евтушенко сначала ввел Эдуарда в свою прозу под именем Коки Кутузова. Трудно сказать, до или после фельетона с поставленным Стрельцову диагнозом звездной болезни закончил он работу над рассказом, но точно, что сочинял его после первого июня пятьдесят седьмого года, когда сборная СССР играла в Лужниках против румын.

 

В рассказе Евгения Александровича он и его друзья в каком-то захудалом ресторанчике, который им, безденежным юношам, по карману, встречают своего соседа – футболиста, нарушающего спортивный режим накануне ответственного матча, неумеренно пьющего пиво.

Рассказ называется «Третья Мещанская», а Стрельцов – из Перова, но поэт разрушает автобиографичность своей прозы ради того, чтобы укрепить ее выразительнейшим знаком: присутствием в жизни автора футболиста номер один.

Первый поэт и первый футболист обязаны соседствовать в завоеванном знаменитостями мире.

Летом в Коктебеле, когда Эдик будет уже приговорен к лесоповалу, Евтушенко скажет: «У советской молодежи есть три кумира – Глазунов, Стрельцов и Евтушенко». Что не помешает ему очень-очень скоро – поэма опубликована в десятой, октябрьской, книжке толстого журнала – для рифмы к слову отцов (речь идет о наплевательском отношении к памяти старшего поколения) соединить Стрельцова со стилягами{Приблизительно через полвека поэт очень строго отчитал меня за передергивание – у него в поэме Стрельцова со стилягами объединяет не автор, а обыватель, осуждаемый автором. Если это так, то удивимся смелости Евгения Александровича, не испугавшегося пойти наперекор самому Хрущеву. Я поверил Евтушенко (он сказал, что против своего поколения никогда бы не выступил) – и перепроверять его трактовку не стал. – Примеч. авт.}.

Вообще-то и претензии к стилягам в творчестве «первого поэта» не до конца ясны для меня. Помните: «И пили сталинградские стиляги»? Дальше стиляги стреляют у него – в стихотворении – винными пробками в стену, где написано: «Сталинград не отдадим».

Евтушенко-то зачем встречать кого-либо по одежке?

Сам же вроде бы натерпелся от советских пуритан и просто недоброжелателей.

Еще в начале пятидесятых в стенной газете Союза писателей Константин Ваншенкин посвятил ему дружеские стихи, где проходился по длиннополым пиджакам и всему прочему, в чем щеголял недовольный в недалеком будущем стилягами стихотворец.

Много позже Евтушенко опубликует стихи, посвященные их давнему спору-ссоре с Василием Шукшиным.

Шукшин, избранный во ВГИКе не то комсомольским секретарем, не то – не помню точно – кем-то в институтский комитет комсомола, чуть ли не сам ножницами резал узкие штаны различным маменькиным и папенькиным сынкам, с его точки зрения затесавшимся в престижный вуз. А Евтушенко он предлагает в стихах снять позорящий его как сибиряка со станции Зима галстук-бабочку.

Поэт же заявляет Шукшину, что и сапоги кирзовые – точно такое же пижонство и выпендреж, если человек, сыгравший в кино главную роль, в состоянии купить себе хорошие и дорогие ботинки.

И он скинет свою «бабочку» лишь при условии, что Василий Макарыч вылезет из своих «кирзачей»…

Мне хотелось сказать сейчас о загадочности тогдашних состояний и умонастроений, бродивших в нашем обществе, замороченном объявленными послаблениями и прежним расхождением на практике с тем, что декларирует власть. Той же осенью, при публичном избиении Пастернака, Евгений Евтушенко держался очень достойно, чем отличался от многих, не менее достойных, чем он, людей.

Стрельцов, разумеется, не читал строк про себя и стиляг, не слышал никогда про ту публикацию. И был с Евтушенко в прекрасных отношениях. Незадолго до кончины Эдика мы в разговоре с ним коснулись в связи с чем-то Евтушенко – и он, улыбаясь и качая головой, протянул с веселым воспоминанием: «Же-енька». Ему – смертельно больному – продолжал казаться забавным эпизод в Чили конца шестидесятых, когда присутствующий там одновременно со сборной по футболу Евтушенко пообещал по пятьдесят (кажется) долларов личной премии за каждый забитый гол. А Стрельцов забил целых три, а четвертый – в свои ворота – напуганный им защитник хозяев Морис, – и столько денег у Жени не оказалось. Тогда футболисты добавили свои – и знатно отметили победу в каком-то, не из последних, ресторане. Вот такое идиллическое продолжение получилось у «Третьей Мещанской» десять лет спустя.

Летом пятьдесят пятого года, когда Стрельцов уже играл за сборную, а его более поздние критики еще не находили в поведении форварда во внефутбольном быту ничего предосудительного и вызывающего, на улице Воровского в Москве стал выходить журнал «Юность», редактируемый Валентином Катаевым – тем самым, что написал в тридцатые годы эпиграмму на знаменитого футболиста, тренировавшего краткосрочно, как мы здесь уже вспоминали, московское «Торпедо» Федора Селина: «…зелен луг и зелен лес, только очень рыжий Селин в эту зелень как-то влез».

Про «Юность», чей тираж превосходил тираж всех нынешних журналов вместе взятых, – журнал, рассчитанный на сверстников Эдуарда, – резоннее всего говорить с негромкой, чтобы не дразнить тех, кто отрицает (в чем есть резон) все в советском прошлом, но все же похвалой, чтобы расположить к рассказчику тех, кто отрицает в этом прошлом не все подряд (в чем резон тоже есть).

«Юность» взахлеб читал и стар и млад. Журнал Катаева и многое из того, что в нем публиковалось, были прежде всего замечательны по своему успеху у читателя.

Сегодняшним молодым людям, подозреваю, мало что понятно из невероятно нашумевшей тогда повести «Хроника времен Виктора Подгурского». Но в середине пятидесятых в герое молодого писателя Анатолия Гладилина сверстники наши увидели себя – себя, которым вдруг позволено не брать за пример только Павку Корчагина и молодогвардейцев, а и думать с уважением и сочувствием о себе подобных. По тем временам совсем немало.

Я ни в коем случае не буду настаивать на том, что и Эдик Стрельцов в юности (да и в зрелости) был читателем «Юности».

Стрельцов и понятия не имел, что после того, как покинул в арестантском вагоне Москву, Анатолий Гладилин сделает его прототипом героя своей следующей повести «Дым в глаза» и попробует превратить фабулу стрельцовской биографии в поучительную притчу.

По существу, молодой писатель поставил в придуманные обстоятельства все того же Виктора Подгурского – тип изученного Гладилиным характера.

Про Стрельцова он ничего толком не знал – слышал, что возник для всех неожиданно, возвысился до всенародной популярности – и, много согрешивший, исчез.

Приписываемого Стрельцову греха Гладилин, однако, не касался.

Ограничился темой осуждаемого у нас «ячества», кое в чем робко оправдываемого автором противопоставления себя окружающим, за что Эдуарда публично обвиняли, прежде чем покарать.

О неординарности человеческого прототипа писатель догадывался, но от реальности заведомо отчуждался – герой повести Игорь Серов вместо гибельного лесоповала, куда добровольно не отбудешь, попадает на рыболовецкий флот для романтического исправления, как тогда было принято.

Герой повести по авторской мысли не знал до рыболовецкого флота тяжести настоящего труда: футбольный талант он получал во временный дар от таинственного незнакомца – и талант оказывался вроде бальзаковской шагреневой кожи.

Но ведь и адвокат, защищавший Стрельцова на суде, тоже считал, что труд футболиста – пустяки и несравним с трудом заводских рабочих.

Чуть не забыл сказать, что у Гладилина есть и персонаж, прототипом для которого стал, по всей вероятности, Валентин Иванов – он назван, если не ошибаюсь, Маркеловым.

И ему в каком-либо раздолбайстве отказано: Маркелов – положительный герой. Автор, мне кажется, не был знаком с не совсем безгрешным Кузьмой. Но тенденцию Гладилин углядел правильно – Иванова для пользы дела постарались противопоставить Стрельцову.

Нельзя же, чтобы рабочий коллектив обожал двух выдающихся футболистов – и у обоих бы подгулял моральный облик.

Для проходимости вещи через редакторов и цензуру писатель перестарался: если и Серов – фигура лишь отчасти одушевленная, то Маркелов и вовсе схемка.

Правда, мы – читатели, увлеченные футболом, – невольно подставляли под гладилинское изображение реальных Иванова и Стрельцова – и вещь читалась на одном дыхании. Впрочем, на повести «Дым в глаза» я излишне задержался только для того, чтобы проиллюстрировать мысль, что в жизнь моего поколения Стрельцов входил не столько персонажем чисто футбольной жизни, сколько вообще натурой, занимающей современников своей несвоевременной крупностью.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24 
Рейтинг@Mail.ru