Александр Нилин
Красная машина

Авиация начала века – народная страсть. Какой позднее стал футбол. Или хоккей – до определенной поры…

Но народная страсть – в случае с авиацией – это еще и не очерченная строго аудитория. Действительно, народ, большая, может быть, и лучшая часть населения страны, которой и нет необходимости становиться завсегдатаями стадионов, трибун. Поскольку арена – открытое всем небо. Тем более что первые полеты, принесшие летчикам-пилотам наибольшую популярность, происходили не особенно высоко.

Впрочем, всенародная популярность выпала Громову, Чкалову, летавшим уже на военных машинах, но все же не на сверхвысотных, не на реактивных…

Перелеты Громова и Чкалова в тридцатые годы именовались рекордными и фиксировались спортивными комиссарами. Но авиация была уже рекрутирована в большую политику, а то, что по линии ДОСААФ, проходило по менее героическому разряду чемпионов мира, – авиаторов знают несравнимо меньше, чем футболистов, на этот титул и не посягающих…

Блерио в начале века перелетел Ла-Манш. И в его рекорде была своя идеология. В нем были и сбывшиеся для кого-то мечтания, связанные с новым веком, а для кого-то – и несбывшиеся: кто о чем мечтал.

Великий художник Модильяни одно время очень интересовался авиацией, дружил с авиаторами.

А потом разочаровался в них, заметив, что они – «обыкновенные спортсмены».

«Чего же он ждал от них?» – удивлялась Ахматова.

Но людей искусства долго еще привлекали те, кому знакомо ощущение высоты, недоступное остальным людям…

Жажда разделенных с пилотом ощущений привела к участию в тогдашнем воздухоплавании Александра Куприна. Сначала он «примкнул» к Заикину. Они дружили – жизнь борцов всегда привлекала к себе Куприна. Он считал, что владеет приемами, и на одной из тренировок просто потребовал от Заикина, чтобы тот с ним не церемонился, воспринимал как коллегу. Александр Иванович был крепок от природы и в кадетском корпусе хорошо шел по гимнастике. Но от проведенного Заикиным захвата на мгновение лишился сознания.

Можно было бы и не упоминать про этот эпизод. Однако у читавших рассказ Куприна «В цирке» не может возникнуть сомнений, что автор знает о цирковой борьбе все.

Полет с Заикиным закончился аварией, но тяги к отношениям с авиацией у писателя не отбил. О подробностях продолжения этих отношений мы знаем из его же очерка о полете уже с Сергеем Уточкиным.

При всем уважении к Заикину сравнивать его с Уточкиным – нелепо.

Уточкин вносил в аппарат, как тогда говорили, новшества, совершенствовал модель. Ну и опыт пилотирования был несопоставимо большим, чем у знаменитого борца. Он как-никак участвовал в первом междугородном перелете Петербург – Москва…

А Куприн в «Потерянном сердце» ввел элемент ощущения в координаты всех прочих знаний жизненных реалий и, главное, фантазии, глубже всего проникающей в человеческую психологию…

7

Иван Поддубный, Сергей Уточкин… Теперь бы про них сказали: знаковые фигуры…

Знаковые так знаковые. Однако их судьбы передают время, ни разу не затоптавшееся в XX веке, судорожно рвущееся маршрутами зигзагов, уходящее, как почва из-под ног.

Но внешне в Поддубном оно – как в старых, скорее всего, башенных часах, а в Уточкине – как во взбесившемся секундомере.

Иван Поддубный жил долго, застал советские времена и, ничем себя не скомпрометировав, вошел в галерею фигур канонизированных…

Спортивные летописцы выстроили ему жизненную историю, в общем, бесконфликтную. Для публики он рисовался как былинный богатырь, а в богатырской судьбе обычно не оставлялось места для психологических нюансов – все изображалось крупными мазками, полутонов не требовалось.

Историческая тема из советского кинематографа никогда не уходила – и для персонажей фильмов был изначально изготовлен трафарет, в рамках которого талантливые артисты иногда и чудеса творили, создавали нечто запоминающееся из ничего.

Иногда, однако, и очень знаменитые исполнители ролей в биографических картинах оказывались бессильны…

Сценарий фильма о Поддубном предложили написать Николаю Погодину. Опытный Погодин сразу понял, что из официальной биографии борца он мало что выжмет, и предложил драматургический ход: свести его в сюжете с никак не менее знаменитым цирковым артистом, клоуном и дрессировщиком Дуровым.

То есть возникала следующая расстановка сил: как бы два клоуна – белый и рыжий.

И, конечно, белым – правильным и скучноватым – выпадало быть Поддубному. Он борется и поднимает гири, а Дуров шутит (репризы из старого цирка служили свою службу и в советские времена).

Фильм взялся снимать известный комедиограф Константин Юдин («Сердца четырех»). На главные роли он пригласил Станислава Чекана из Театра Советской Армии и Александра Михайлова из МХАТа. Оба – актеры популярные, но с не вполне задавшейся на то время судьбой в кино.

Чекана, как правило, использовали в качестве эдакого уцененного Бориса Андреева – точнее даже будет сказать: того Андреева, которого режиссеры бесхозяйственно тратили, используя наиболее элементарную грань его дарования, эксплуатируя в основном богатырский облик. И в роли Поддубного Чекан надеялся хоть сколько-нибудь расширить свое киноамплуа (в театре-то у Алексея Попова он играл ведущие роли).

Михайлов же, прославившийся в «Двух капитанах», тоже жаждал уйти от устоявшейся репутации.

Юдин погиб на съемках, репетируя с лошадью, которую по сюжету дрессировал Дуров. Картину доделывал выдающийся режиссер Борис Барнет (он снял классический фильм «Окраина», но страна его больше знает за «Подвиг разведчика»).

Человек могучего сложения, в молодости спортсмен, боксер, заставший Ивана Максимовича на арене, он много возился с Чеканом, желая из штампованного увальня-простака сделать нечто вроде российского Тарзана (не найду лучшей параллели) – и увести от лубочной былинности…

Фильм все равно получился малоудачным, но по телевидению и до сих пор идет, поэтому другого Поддубного у нас пока нет. С артистом Чеканом много занимался чемпион мира Александр Мазур (кстати, встречавшийся с Поддубным на ковре) – и сцены борьбы выглядят правдоподобно.

Рыжий заика Сергей Уточкин всей рефлексирующе-мятежной натурой своей близок был миру искусств. Он и Куприным описан, и Гиляровским. И в дневниках Ивана Бунина за 1905 год есть запись: «Уточкин, – знаменитый спортсмен, – при смерти: увидел на Николаевском бульваре, как босяки били какого-то старика-еврея, кинулся вырывать его у них из рук… “Вдруг точно ветерком пахнуло в живот” – это его собственное выражение. Подкололи его “под самое сердце”».

Но тогда Уточкин выжил.

У Юрия Олеши (одессита) есть странный рассказ, основанный на детских впечатлениях, когда потерял он цепь с чужого велосипеда, и в поисках того, кто спас бы его в неприятнейшей ситуации, встречается с Уточкиным, который впопыхах (он мчится с друзьями на автомобиле) не разобрался в случившемся, но все равно сразу встал на сторону чувствующего себя несчастным ребенка…

Сергей Исаевич Уточкин скончался в сумасшедшем доме за год до Октябрьской революции. Ему было всего сорок лет.

В советском фильме, сделанном на Одесской студии и посвященном Уточкину, ни о каком сумасшествии, разумеется, не могло идти речи.

Бравого супермена играет Олег Стриженов, и единственная дань реальности – рыжий цвет волос актера. Играет Стриженов хорошо, но не про то – что, конечно же, не его вина. Он играет по сценарию, где вроде бы и нет противоречия фактам жизни: спортсмен, механик, благородный человек… Но что-то главное пропало.

Киноистория Сергея Уточкина начинается, впрочем, не фильмом Одесской студии.

Борис Бабочкин с определенного момента тяготился славой, принесенной ему ролью Чапаева. Один из крупнейших актеров современности, видный режиссер, поставивший примечательные спектакли из репертуара русской классической драматургии, мастер, с большим успехом работавший на подмостках разных театров, он не мог не надеяться, что будет в его судьбе и кинематографический образ, который потеснит Василия Ивановича в народной любви. Ему необходим был персонаж-миф, обжитый талантом прославленного актера с той же личной достоверностью.

В сороковом году начались съемки по сценарию, увлекшему Бабочкина. Он играл Уточкина последних лет жизни – умирал он, правда, опять не там, где умер на самом деле. Несчастье случилась с ним на набережной Невы – и по-киношному эффектно. Но в остальном замечательный артист резко отходит от канонов тогдашних оптимистических трагедий. И начальство усмотрело в этой работе ненужную предвоенному обществу рефлексию. Фильм прервали в производстве.

Неудачнику, каким считал себя редко встречавшей понимание Уточкин в жизни, не повезло и здесь.

Как не удалось уйти от Чапаева Борису Бабочкину.

8

Общеизвестен и множество раз обыгран тот факт, что немедленной популярностью в России (даже в советское время, прежде всего в России) канадский хоккей обязан футболистам, к тому времени всенародно почитаемым.

Игру с шайбой сразу же приняли как свою, раз состязались в ней известнейшие футболисты, год назад победившие англичан у них на родине (и во всемирной силе отечественного футбола никто из нас тогда не сомневался).

А футбол обязан популярностью велосипеду, занимавшему в XIX веке такое же место в жизни, как футбол в XX-м…

Спорт в сегодняшней понимании к нам ввезли, как картошку, только насаждать его не пришлось – прижился без насилия.

Правда, один-единственный спортивный жанр процветал и прежде – конные скачки. Они очень долго – вплоть до Октябрьской революции – оставались вне конкуренции.

Конечно, в стране не спортивной по сути ее национального характера никакие заимствования не получили бы развития. И уж тем более собственной психологической и всякой прочей окрашенности.

Французская – по приемам – борьба развивалась в русле балаганной лихости и отваги, необходимой в российском быту.

Велоспорт, велогонки – привет из цивилизованного мира. Но все-таки всегда уместным было воспоминание о том, что первый велосипед в России изобрел крепостной.

Ефим Артамонов в 1801 году совершил на своем самокате путешествие из Екатеринбурга в Москву. И бицикл бициклом, но при случае имя «самокат» включали в спортивный обиход.

Велосипед при желании и с конем можно сравнить, и гонку скачке уподобить – первые российские велосипедисты весьма увлекались вольтижировкой. Искали, словом, опоры в более привычном и традиционном спортивном сознании.

Но вот футболу никакого аналога не находилось.

Не лапту же вспоминать?

Выручало уважение к занятиям иностранцев. И скрытый юмор при взгляде на жизнь их в дикой России.

Английский газон на российской почве стоило сеять, а затем тщательно и упрямо подстригать лишь в случае, если иностранцы рассчитывали жить и работать здесь долго.

А раз долго, то без футбола не прожить.

И вряд ли англичане предполагали послужить российскому футболу, в чью возможность, вероятность не имели и малейших оснований верить.

Но вот ведь послужили, поспособствовали, увлекли…

В том футболе, что англичане к нам завезли, все решала физическая сила. В сущности, нам проповедовали регби.

Воспоминание о первых матчах – грубость и увечья. Можно пошутить, что сто лет прошло, а картина – сходная. Столько всякого разного прошли, чтобы вернуться к тому, с чего начали. Грустно. Но ведь и к высокому артистизму приучили, и теперь его жестокостью враз с поля не выгонишь.

Показательный матч футболистов состоялся в перерыве между заездами на Семеновском велодроме в Петербурге. Суровая, костоломная игра имела и неожиданный комический эффект – господа спортсмены, бегая по грязи в белых костюмах, то и дело шлепались со всего размаху в грязь и вскоре выглядели трубочистами.

Вот это упоминание о белых костюмах, как деталь, дорогого стоит.

Смех смехом, а победили белые костюмы, вернее, спортсмены, которые уже привыкли в них облачаться.

Спорт уже стал аристократичным.

Пройдет время, и аристократичность начнут из него вытравлять. Но в первом десятилетии века многое решала принадлежность спорта привилегированному классу.

И это не закрывало в него дорогу талантам из народа – напротив, в спорт стремились и приходили, как Ломоносов в науку…

Англичане своей откровенной грубостью подзадоривали – в близости к мордобою русский человек чувствовал себя поувереннее, от футбольной площадки веяло чем-то родственным, родным.

И англичане-футболисты не были хулиганами – просто прошли школу регби, незнакомого россиянам. Когда русские игроки втянулись в футбол и матчи приняли международный характер – раскладка сил на поле стала несколько иной. Газетчики отмечают большую физическую крепость своих футболистов против недостижимой пока ловкости англичан.

Под ловкостью надо понимать специальную тренированность в обращении с мячом – то, что позднее назовут техникой.

Русские игроки изучали футбол в партнерстве и в соперничестве с англичанами. Новички в футболе, они, однако, были опытными спортсменами. И происходило то же, что и с канадским хоккеем, – иностранная игра приспосабливалась под свои козырные достоинства. В хоккее, допустим, довольно долге противились силовым приемам, а теперь вот и в футболе без них не обходится.

Историки футбола много говорят про артистизм и темперамент, привнесенный латиноамериканцами в английскую модель игры. Но почему-то забывают про самостоятельность русских игроков, принявших английскую манеру с большими и существенными оговорками. В общем-то понятно, почему забывают, – уже во втором своем десятилетии наш футбол надолго изолировался от мирового…

9

Сначала было слово… Ну, может быть, не совсем сначала – слово и дело спортивное существовали параллельно, одновременно. Во всяком случае, спорт без своей прессы ни дня, пожалуй, не прожил. Россия уже привыкла к газетному слову и не могла принять (не говорю понять) явления, не отражаемого регулярно в печати.

И то, что заметка, заочно знакомящая русского читателя с футболом, появилась в разделе «Игральный спорт» (освещавшем шахматы и карты) журнала «Охотник», очень в характере тогдашних направленности и восприятия…

Танцевать следовало от чего-то знакомого, как печка.

Охота – никак не меньшая энциклопедия русской жизни, чем «Евгений Онегин». И со всеми более поздними спортивными жанрами она органично связывается. Знаменитые футболисты братья Старостины были сыновьями царского егеря. Откуда и порода, откуда и здоровье. Похоже, что породы и здоровья природного российским спортсменам хватило до Олимпиады-56.

Дальше самородки встречались совсем не часто, а сегодня их, пожалуй, и вовсе нет.

Экология – во всех смыслах – тому объяснение.

Постоянным клиентом егеря Петра Старостина, между прочим, был богач Василий Прохоров – один из первых авиаторов, летавший на собственном «Фармане». Андрей Старостин вспоминает, что Прохоров подарил отцу снимок с надписью: «И в Сибири люди жить привыкают…» На снимке – разбитый аппарат вверх колесами, а возле аэроплана стоит миллионер-летчик вместе с авиаторами Ефимовым и французом Пэгу…

Старейшим среди спортивных журналов был коневодческий – по рангу в спортивной среде. Как до последних времен «Новый мир» в литературной. Некоторое время его редактировал Гиляровский – и в мемуарах пишет, с какими уважаемыми людьми сводила его (его-то, и безо всяких журналов знавшего всех примечательных людей России) работа в спортивном издании.

Конечно, особняком стоял журнал Дяди Вани, «Геркулес», сохранявший колорит личности издателя. И, конечно, в нем публиковался Александр Куприн.

Память о велосипедном буме – в подшивках велосипедных журналов: их в России издавалось едва ли не с десяток: «Циклист», «Велосипедный спорт», «Велосипед», «Самокат»…

Суворинское «Новое время» много писало о спорте, в основном с издевкой, не считая за серьезное дело… И критика давала дивиденды – русский человек внушаем, но и недоверчив.

Понятие «спорт» вбивалось в буйные головы с азартной (один журнал, кстати, так и назывался «Азарт») настойчивостью: «К спорту» (замечательное издание, от него и сегодня не оторвешься – рассматривая следующее десятилетие, мы наверняка обратимся к нему подробнее), «Русский спорт», «Атлетика и спорт» (тоже журнал Дяди Вани), «Спорт и наука», «Спорт и здоровье», «Спорт и жизнь», «Спорт и личность», «Спортивная жизнь», «Спортивное слово»…

Уважением пользовался журналист-летописец, провозглашенный «Нестором российского спорта» – Георгий Дюперрон, известный и как секретарь петербургской футбольной лиги и Всероссийского футбольного союза…

В семидесятых-восьмидесятых годах у нас наряду с весьма содержательным журналом «Театр», где сотрудничали лучшие критики, котировался (особенно в провинции) тонкий журнальчик «Театральная жизнь», редактируемый Юрием Зубковым, осуждаемым интеллигенцией за верноподданичество и черносотенность. Чем же брала «Театральная жизнь»? Да только тем, что постоянно печатала сообщения обо всех спектаклях во всех театрах, приводя полный перечень занятых в них артистов, фамилии режиссеров, художников, бутафоров и прочих, никого не забывали.

Подобная памятливость и внимание к рядовым участникам действа отличали и спортивные издания начала века…

Глава 2
Десятые годы

Если очень кратко, не повторяя уже сказанного (и справедливо, к сожалению, на века сказанного) великими о России, выразить происходящее с большинством из нас в этом конвульсивно завершившемся столетии, то иных слов, кроме «мучаемся», и не подберешь.

Мучаемся в истории, а не живем на земле, уже эдак девять десятилетий…

Идеология отнявшей у нас XX век власти заставляла жителей России и стран, к ней присоединенных, считать наибольшим везением, что ежедневность, ежеминутность, ежесекундность их быта принадлежит истории.

Вполне можно допустить, что привитое господствующей идеологией ощущение обязательной причастности к абстрагированной от прав на самостоятельную частную жизнь истории в той же мере спасло и сохранило одних, в какой погубило других.

И чудом сохранившиеся научились и других научили: не проникаться глубоко судьбой погубленных.

Отсюда гордость недобитых Сталиным старых большевиков, сменившаяся политотдельским, смершевским пафосом бывших фронтовиков.

А они краснознаменным шествием под портретами вождя, похоже, входящего в XXI век не обвиненным солженицынским «Архипелагом», а преображенным апокрифами в остроумно-обаятельного отца и друга, предают память не вернувшихся с войны.

И не их ли, а не только бездарного начальства, вина, что в той же самой стране, на тех же самых улицах отрабатывают строевой шаг уже под фашистской свастикой спортивно-тренированные юные экстремисты, рвущиеся в спасители России с противоположной стороны?

Чувствую, что вот-вот сорвусь в некорректный тон. Но что же делать? Я из этого же времени. Прожил в нем шесть десятилетий – и другого не видел. Нет у меня образцов и примера объективности.

И я уже не верю, что застану спокойное – без слепой и глухой страсти – объяснение произошедшему с моей страной.

Когда, например, революцию семнадцатого года не только не назовут больше великой, но и катастрофой станут звать с оговоркой, памятуя, что были же и те, кто верил, что она стоит жизни – и своей, и противника. Что массовая жестокость к согражданам может быть как-нибудь оправдана…

Каждое из десятилетий, пережитых страной после 1910 года, характерно прежде всего взрывной, пружинной плотностью, где год, как в тюрьме или на Крайнем Севере, можно считать за два, за три, за столько, сколько вместится. Но по силе сопряжения контрастов-полюсов, по объему разрушительной для сознания и сердца информации, по необходимости гибельно существовать в социальной, духовной, эстетической несовместимости втиснувшихся в лопнувшие по швам года эпох, кажется, что второе десятилетие века ни с каким другим не сравнить.

Конечно, одно горячечное сравнение само собой напрашивается – с тем десятилетием, с которого оглядываюсь я во времена рождения моих родителей, напрягая фантазию и волю, силясь выбросить из памяти лживые страницы школьных учебников истории и всяческих книг, призывающих все на свете позитивное исчислять от осени 1917 года. Мы тоже за прошедшие годы прожили, не сразу и не всегда отдавая себе в том отчет, в разных укладах – и перепады, обвалы систем травмировали нашу психику. Но опыт потерь у жителей нашей страны велик, как ни у кого в остальном мире.

Этот опыт – наше главное и единственное достояние. Обмелевший источник жизнестойкости.

1

Революция в своих канунах выглядела скорее маскарадно, чем всерьез зловеще. Красные банты, митинги с красноречивыми ораторами, пение завезенных из Франции «Интернационала» и «Марсельезы». Отречение государя императора в пользу брата Михаила, а затем и отречение брата…

Как все это – скорее зрелище, чем действо – перешло в животный страх арестов и расстрелов в подвалах?

Кто мог изначально предсказать неумолимость подобного поворота в российской истории?

Не левое ли искусство?

Русский авангард – предсказатель катаклизмов: революции и гражданской войны.

Это искусство славило изменение мира. Правда, предсказать последствия конкретных изменений – и для себя в частности – не смогло и оно.

Напомню, что модернизм 1900-х отличали: округлое завершение линий, усиление эстетизма, сложная гармония, сложный цвет, декоративность, услаждающая глаз в архитектуре, живописи, моде.

Авангард же – крик.

В авангарде превалирует красный цвет. Отсутствие симметрии, резкие футуристические формы.

Словом, чертеж вместо красоты: мир разлагается на различные геометрические фигуры.

С авангардом в искусство и жизнь входила нетерпимость.

Нетерпимость, разумеется, и по отношению к самому авангарду. Александр Бенуа считал, что «футуризм – не простая штука, не простой вызов, а это один из актов самоутверждения того начала, которое имеет своим именем мерзость и запустение».

Едва ли не резче высказывался Дмитрий Мережковский: «Футуризм – это имя Грядущего хама. Встречайте же его, господа эстеты, академики. Вам от него не уйти никуда. Вы родили его, он вышел, как Ева из ребра Адама, и не спасет от него вас никакая культура, – что хочет, то сделает. Кидайтесь же под ноги хаму Грядущему». Самое пикантное здесь, что и Бенуа, и Мережковский процитированы в статье одного из лидеров авангарда, Казимира Малевича, чей «Черный квадрат», обозначающий бездну, пустоту, в которую предстоит заглянуть всем, обнаружив ее и в себе, стал наиболее известным знаком направления. Работы же других выдающихся художников авангарда знают в основном ценители.

Советская власть, распахнувшая по недосмотру свои объятия революционерам от искусства, быстро – к середине двадцатых годов – спохватилась, насторожилась.

Предпочла традиционные направления. Возвеличила Репина, не принявшего новую власть.

Про футуристов – или «будетлян», как называл их Велимир Хлебников, – у нас долгие годы знали лишь в связи с Маяковским. Причем про футуристический – самый оригинально талантливый – период в работе лучшего, по официальному признанию, поэта говорили глухо. В молодости Маяковский с друзьями-футуристами предлагали бросить Пушкина с «корабля современности». Сейчас, похоже, с этого метафорического корабля пытаются бросить, наоборот, Маяковского как назначенного Сталиным классика…

Все повторяется. Уменьшается только масштаб ниспровергателей.

2

В спорте не было и не могло быть явлений, течений и направлений, сейсмографирующих особенности времени.

Но были уже фигуры, символизирующие перепады представлений в глазах несчастных современников.

В фигуре, облаченной в теннисные одежды, различима не эмблема, однако, а конкретный человек – чемпион России граф Сумароков-Эльстон, чей облик так и просится на обложку спортивного календаря за 1913 год.

А вот существуй такого рода календарь за сезоны с 1918 по 1920 год, на его гипотетической обложке уместнее всего было увидеть человека в защитного цвета гимнастерке – первого спортивного руководителя советской страны, начальника Всевобуча, активного участника Октябрьской революции Николая Подвойского.

Сумароков, как и положено настоящему графу, эмигрировал.

Но лаун-теннис, казалось бы, обреченный на ненависть победившего класса как аристократический жанр, продолжался, и турнир по нему на кортах Сокольнического парка выглядел островком ностальгических воспоминаний, оазисом в сметаемой большевиками жизни, «осколком разбитого вдребезги».

И Надежда Тэффи потом напишет, воспроизводя в памяти тот август восемнадцатого года: «Всем хотелось быть «на людях». Одним дома было жутко. Все время надо было знать, что делается, узнавать друг о друге».

Однако под боем (в буквальном смысле) оказывалась сама теннисная аудитория – ВЧК «разгружала» Москву, выдворяя «буржуазный элемент». Поэтому присутствие на теннисных соревнованиях превращалось в пассивный протест новым властям, з диссидентство, говоря более поздним языком.

Независимые газеты закрывались, их имущество конфисковывалось. Но еженедельник «Спорт», несмотря на отсутствие бумаги и дороговизну типографских работ, продолжал выходить: «Интерес к лаун-теннису не только не упал против прежних лет, а значительно возрос… Оживленные лица, изящно-простые костюмы спортсменов солнечные блики, красиво лежащие на уютных кортах Сокольнического клуба спорта. Знакомые лица: вся спортивная Москва считает долгом отдать дань богу спорта». Мужественный корреспондент «Спорта» не скрывает общих неблагоприятных условий: питание, поездки на редко ходившем трамвае (Булгаков говорил, что в такой ситуации надо бы удивляться тому, что они вообще ходят) и т. д. (под «и т. д.» журналист зашифровал весь ужас торжества победителей).

В отсутствие графа Эльстона чемпионом России по теннису стал артист Художественного театра Всеволод Вербицкий. Нельзя сказать, чтобы новый лидер был человеком совсем уж простого происхождения. Из дворянской семьи, сын модной писательницы. Впрочем, актерство списывало известную неблагонадежность.

А слов Немировича о «настоящей духовной тяге к поэзии» двадцатидвухлетнего артиста, репетировавшего Бертрана в «Розе и кресте» Блока, пролетариат не знал.

Успехи Вербицкого, как и достижения графа, говорят о необычайной талантливости российских спортсменов-любителей.

Напомню, что профессионалы-чемпионы были только среди цирковых борцов.

Профессионализм (до девяностых годов тайный) пришел в отечественный спорт с властью большевиков, став частью идеологического замысла.

Всеволод же Вербицкий – партнер Аллы Тарасовой в знаменитом спектакле Второй студии МХАТ по пьесе Зинаиды Гиппиус, которым до конца жизни не переставал восхищаться Андрей Петрович Старостин, – играл в теннис с детства и по таланту, как утверждали знатоки, мог соперничать с Тильденом. Но теннисом дорожил гораздо меньше, чем своим положением в театре, – и своего единственного титула в одиночном разряде мог бы и не завоевать, не лопни у его соперника струны на ракетке, когда вел он в счете 3:0…

Тенниса большевики не отменили – и в чемпионы очень скоро выдвинулись игроки менее высокого происхождения. Но как жанр, на массы не рассчитанный, он все же отодвинулся на периферию внимания, чтобы вновь войти в моду и даже стать игрой государственного значения в последнее десятилетие века.

…На массы не рассчитанный. Массы с первых послереволюционных лет стали священным понятием. Идея, овладевшая массами…

Почему, интересно, здравые идеи ими не овладевают никогда?

Безобразно казенный язык брошюр и книжиц, посвященных первым годам советского спорта, сделал свое дело. Все в них изложенное вызывает отвращение и брезгливость – и ни в один факт вдумываться нет охоты. Хочется, наоборот, скорее перелистнуть эти скучные страницы, сразу перешагнув, например, в описание футбола тридцатых годов или чего-нибудь столь же занятного.

Однако справедливости ради заметим, что Николай Подвойский был человеком на самом деле идейным. И как бы мы к идеям тем ни относились, нельзя не признать, что большевики такого склада к порученному делу подходили как к делу жизни.

Позиция, как бывает в шахматной партии, упрощалась. Власть прореживала общество. От сложности и психологизма намеренно отказывалась. Руководить удобнее одноклеточными – и темы, разумеется, кто готов был таковыми себя представить.

Вместе с тем у большевиков было и благое намерение – относительно, конечно, благое. Отобрав у буржуазии не только материальные, но и духовные и художественные ценности, ими распорядиться, а не уничтожить. Что, правда, случилось в последующие десятилетия.

Двадцатые годы – расцвет театра. Хлеба недоставало – значит, народу следовало дать побольше зрелищ.

Спорт как зрелище в жизнь России уже вошел. Большевики не вполне осознавали его элитарность, но возможности в качестве массового зрелища понять сумели.

Идеологические перспективы спорта вряд ли вполне открывались властям, но что-то им, несомненно, мерещилось. И не случайно спорт возводился декретами в ранг государственной политики.

Под маркой Всевобуча два года подряд проходят парады на Красной площади.

А в двадцатом году по инициативе все того же Всевобуча отмечается Всероссийский день спорта.

Сегодня спорт больших достижений никто и в шутку не отождествляет со здоровьем. Высокая тренированность совершенно не означает, что организм чемпиона или рекордсмена здоров. Ранние недуги и смерти выдающихся спортсменов перестали быть неожиданностью.

Но в начале века здоровье призового атлета кто бы подверг сомнению?

В спорт шли здоровяки.

В спорт шли ради здоровья.

И большевики увидели в спорте программу здоровья в завоеванной ими стране.

Страна с богатырским имиджем понесла серьезнейшие потери. И главные пришлись не на германскую кампанию, а на гражданскую войну, в которой Россия потеряла шестнадцать миллионов. Более четырех миллионов – и, поверьте, не худших, а самых породистых людей, цвет нации, – унесла эмиграция.

Россия остро нуждалась в здоровых людях.

Людях, к тому же готовых к защите отечества, рассорившегося со всем миром. Вот почему первым руководящим и организующим органом физкультуры и спорта и стал Всевобуч.

Вслух и в лозунгах все, связанное с буржуями, порицалось. Но грех бы не воспользоваться опытом российского спорта в армии – а он был здорово в ней поставлен. Грех было не развивать в новых условиях культивируемые при царе спортивные дисциплины: лыжи, коньки и хоккей, водные жанры: греблю, плавание, водное поло; поднятие тяжестей, бокс, отделенную от цирка борьбу (она включена была в программу подготовки инструкторов спорта), легкую атлетику и, конечно же, футбол…

3

Мы переживаем поражения в футболе с таким трагизмом, как будто считаем себя родоначальниками этой игры и генетически обязаны в ней первенствовать.