Александр Никонорович Калинин – Русаков
Бессовестное время
Трое самых спокойных, даже незаметных, сидели в углу и, тихо переговариваясь, курили. На середине стола стоял глиняный кувшин, не понять, с чем, вином или квасом? Судя по всему, были они трезвые, только вид у них был какой-то уж больно каторжный. Излишне внимательные глаза шилом буравили каждого присутствующего из темноты полуопущенных глазниц. Сцепленные руки лежали неподвижно на столе. Говорили они мало и отрывисто.
«Это марвихеры (грабители по пьному делу), точно, – подумал Аристарх.
– Выискивают своего пьяного карася (жертва), чтобы обчистить кайстру (наличность), а там, может, и на соболя (часы-луковица) подфартит. Изя-блакатарь всё возьмёт»… Изя был скупщик краденого. Жил он у них на улице, в полуподвале соседнего дома. Был он бедный или богатый, про то никто толком ничего не знал, но всевозможные небеспочвенные легенды роем кружились вокруг него. Он никого не трогал, мало с кем из соседей разговаривал и вообще был весьма приветливый человек. Он просто тихо делал своё привычное дело – скупал сомнительный товар по дешёвке. Воровской мир, что окружал его, относился к нему с определённым почтением. Обо всех его тёмных делишках было известно всем, кроме околоточного. Изю он будто не замечал. От столь тесного соседства с воровским миром, а также незначительных поручений, за выполнение которых лихие люди давали мальчишкам, не скупясь, медяки, Аристарх и все его приятели, знали не только лексикон и воровские привычки, но и всех серьёзных воров в округе.
Очень скоро присутствующие Аристарху прилично надоели, он отвернулся и, хрустя снетком, стал смотреть в другую сторону залы. И в другой стороне народ ему тоже не нравился… Там, в закутке напротив входа, сидела компания, которую, похоже, за копейку пустили погреться. Они расположились вокруг голого стола, верхней одежды на них не было, хотя на дворе всё уже дышало глубокой осенью. В какой-то момент вошёл человечек, похожий на них, такой же ободранный и страшный. Молча сел. Все затихли и уставились на него, не дыша. А он вдруг как гаркнет:
– Половой!
В один момент подскочил юркий половой с полотенцем через руку, послушно склонил голову. Мужичок бросил на стол крупную ассигнацию, пришлёпнул сверху заскорузлой ладонью и крикнул во весь голос.
– Гуляем! На все!
Одобрительный гул, похожий на гуденье улья, разнёсся над пустым столом.
– Молодец, Червонный! Вот ведь фартовый чертяка, поискать таких!
– Давай, наливай до краёв, не жмись!..
Аристарх ссыпал в ладонь крошки с блюдца, кинул в рот и вышел. Он на мгновение остановился под вывеской, натянул картуз и задумался…
«Надо бы спросить Петра Даниловича. Тот ли это народ, который ждёт освобождения и просвещения? Не заблуждаемся ль мы случаем в наших обсуждениях на заседаниях тайного общества? Вот решим всё, как следует сделать, а народу будет не до того. Революция случится, а он возьмёт да запьёт. Тогда для кого всё это затевается? Да и нужна ли этим людям революция и освобождение? Они и без того свободны».
Денег на извозчика не было, а если б даже и были, Аристарх всё равно пошёл бы пешком, поскольку давно привык экономить. Когда-то они жили в хорошей квартире, на Большой Морской. Отец служил в военном ведомстве, ходил в форме. Маменька этим очень гордилась. Теперь они живут втроём, в квартирке на 17-й линии Васильевского острова. Хорошо хоть Сонечка скоро выйдет замуж. Жених у неё хороший, кроме того, ещё из богатой семьи. Служит поручиком в Семёновском полку. Маменька нынче вся пребывает в добрых надеждах и ожидании…
На Дворцовом мосту ветер с залива безжалостно, будто иглами, пронизал старенькую шинель, несколько раз попытался сорвать картуз с головы. Стараясь согреться, Аристарх то прикрывал ладонью левую щеку, то прятал озябшие пальцы в рукава. Невольно бросив взгляд на чернь Невы, он попытался разглядеть хоть что-нибудь в непроглядной и вязкой, будто смоль, ночи. От ощущения близости воды ему стало не по себе. Он физически чувствовал, как у него под ногами властвует тьма и беснуется в пролётах ветер, как фонари испуганными светлячками дрожат на ветру…
Маменьки дома не было. Должно быть, задержалась на уроках. Днём она преподавала музыку в гимназии, а по вечерам давала частные уроки. Софья, по всей вероятности, отправилась куда-нибудь с женихом. Аристарх нетерпеливо приложил руки к тёплой поверхности голландской печи, приник к ней грудью, замёрзшей щекой. Постояв, он перевернулся спиной к теплу, откинул назад руки, прижался затылком, закрыл глаза и затих. Сра зу стало тепло и тихо… Мягкая нега осторожно проникала внутрь. Вот уже разогрелись мелкими иголками кончики пальцев, запылали щёки… Дрова каждое утро приносил Герасим. Аристарх, как единственный в доме мужчина, укладывал их в печь, обдирал бересту или колол лучину. После разжигал огонь. Когда пламя разгоралось, он мог подолгу смотреть на его пляшущие языки, перебирать в голове случайные мысли, вспоминая о том, что, казалось, давно уже позабыто.
Он прибавил свету в лампе, пододвинул стул ближе к печи, достал книжечку Маркса и начал читать. Очень скоро от нетерпения он заёрзал, перечитывая одно и то же место, поскольку не понимал: чего хочет этот бюргер, разговаривая таким мудрёным языком? Почему Андрей Карлович убеждал их, что это и есть руководство к действию? Чем тут руководствоваться, непонятно? К тому же, как простому народу это понять? И надо ль ему всё это? Не поймёт, – решил наконец Аристарх. Просвещение, вот что ему надобно в нынешний момент. Просвещение…
Щёлкнул замок входной двери. Пришла матушка. Согласно инструкции Аристарх спрятал тайную книжицу под матрац, а на стол положил пьесу и уселся обратно так, будто ничего и не было. За ужином ему было совестно оттого, что приходится обманывать маменьку. «Надо бы поскорее закончить чтение. Утром зайдёт Савва и пусть заберёт эту книжицу».
Савва был из купцов. Его по этой причине не хотели принимать в тайное общество, но он настоял. После этого нередко он приносил немалые денежные пожертвования. Бывало и по сто рублей.
Аристарх не раз пытался понять: зачем это надо Савве? Батюшка у него прекрасный человек. Весёлый и не жадный, который всегда баловал гимназистов деньгами, устраивал для них праздники. А Савве пообещал привезти из Лондона велосипед на резиновом ходу. Мода, наверное, виновата. Теперь ведь как… Не состоять в марксистском кружке или обществе стало совершенно не модно. Лучше всего, если общество было бы тайное. «Дурак ты, Савва, – размышлял Аристарх. – Привезут тебе велосипед на резиновом ходу, со звоном. А после наступит экспроприация, отнимут у тебя резиновый ход и отдадут какому-нибудь голодранцу. Эх, Савва, Савва…»
Аристарх зажёг маленькую керосиновую лампу у себя в комнате и просидел над томиком Маркса, ничего не поняв, до полуночи. Так подолгу случалось и раньше, когда он засиживался, разучивая пьесы для постановки. Поэтому маменька ничуть не обеспокоилась. Однако некоторое разочарование постигло самого Аристарха. Потому как большей нудятины читать ему не приходилось. «Значит, сам ещё не созрел» – решил он.
Поутру с видом заговорщика пришёл Савва.
– Ну как, прочёл?
Аристарх мотнул головой, потёр красные глаза.
– Конечно, прочёл.
– Ну и как? Программа действий? Как говорил Андрей Карлович?
– Почитай, узнаешь.
Савва не стал засиживаться и вскоре с видом заговорщика прикрыл осторожно дверь.
Самое неприятное случилось под вечер. Аристарх с маменькой были дома и после ужина музицировали на рояле. В дверь раздался грубый стук. Аристарх открыл… Молчком, подталкивая один другого, в прихожую ввалились человек пять жандармов и один тип в гражданском костюме. Аристарх надолго запомнил его водянистые глаза, шляпу с круглым верхом и пенсне.
Усатый жандарм тут же объявил:
– Обыск. Всем сидеть в прихожей и не ходить по квартире.
Маменька попыталась что-то возразить, но усатый беспардонно рявкнул:
– Молчать, если не угодно в карету с решётками, да в участок.
Вакханалия продолжалась весь вечер. Были перерыты все личные, даже интимные вещи, библиотека кучей валялась на полу. По недовольным лицам полицейских можно было понять – им ничего не удалось найти. Да и не могло такого случиться. Какой молодец Савва, что забрал книгу утром.
Аристарх с маменькой, возбуждённо переговариваясь, раскладывали всё на свои места. Позже пришла Сонечка с женихом. Жених побелел от гнева. Он неоднократно хватался за то место на поясе, где, как видимо, во время службы висит кобура. Даже хорошо, что они с Соней пришли позже, иначе быть беде. Больно уж горяч оказался молодой офицер. Они кое-как навели относительный порядок, уже посреди ночи пили чай и гадали: что же это могло быть? Аристарх молчал, и оттого ему было тяжелее всех. Ложь для него была самым гнусным пороком.
Тайное стало явным не позднее вечера следующего дня. За маменькой прибыл экипаж, и она отправилась для занятий музыкой с детьми шефа жандармерии Урясова. Аристарх, никуда не выходя, ждал возвращения маменьки. Как только она переступила порог, он понял: ей всё известно…
– Рассказывай всё по порядку.
Выслушав, она тихо, будто их могут услышать, проговорила:
– Туда больше не ходи. Оба ваших зачинщика арестованы. Тебе рекомендовано, не дожидаясь неприятностей, уехать куда-нибудь, желательно как можно дальше. Слава богу, есть на земле добрые люди.
– Так куда поехать? К дядюшке в поместье, в Опочку?
– Не годится, это близко.
– Для Пушкина не было близко, – возразил было Аристарх (Михайловское располагалось в десяти верстах от их поместья).
Матушка грустно улыбнулась.
– Эко ты куда хватил.
– Тогда куда же?
– В Тобольск…
– Тобольск? Это же на краю света!
– Вот это и будет то, что требуется. В Тобольске в предстоящий сезон открывается театр. Я слышала, что папенькин гимназический приятель Дмитрий Павлович собирает труппу для театра. Он бывал у нас в доме, даже держал тебя маленького на руках. Ты ещё тогда обмочил ему брюки. Такой конфуз получился. Однако он был весел, смеялся и говорил, что обязательно, согласно примете, должен стать сватом на твоей свадьбе. Надобно отписать ему письмо. Хотя нет, не надо письма, пусть всё будет в тайне. – Маменька взмахивала руками, куталась в шаль, нервно ходила по комнате. Она была похожа на большую птицу, которая взволнованно машет крылами, чувствуя надвигающуюся опасность над её желторотым птенцом. – Я напишу прошение Дмитрию Павловичу. Это благороднейший человек, я уверена, он не откажет.
Аристарху перешили папенькину енотовую шубу и меховую шапку. Он с удовлетворением рассматривал себя в зеркале, находя, что стал похож на молодого барина или даже статского советника. Правда, юн несколько, но солиден. Вечером пришёл Савва, принёс двести рублей. Они обнялись.
Савва как-то грустно посмотрел на него и тихо, повзрослому сказал:
– Дай Бог, Аристарх, нам с тобой хоть когда-нибудь ещё свидеться.
Глава 3. Дорога в Сибирь.
Николаевский вокзал остыл настолько, что, казалось, в природе не найдётся такого тепла, которое смогло бы его отогреть. Паровоз шипел, нетерпеливо выпуская пар. Ветер носил сладковатый дым над вагонами, взволнованными провожающими, тюками, чемоданами, саквояжами. Дали первый колокол, людская масса всколыхнулась. В вагоне было прохладно, но вполне терпимо. Железная печка дышала натопленным теплом. Рядом лежали короткие дрова, корзина с углём. Так просто, будто дома.
Худой, с длинным носом служащий в форме железнодорожника, помогая пассажирам расставить багаж в проходах, под лавками, приговаривал:
– Господа, внимательнее смотрите, чтобы согласно купленных билетов, согласно билетов…
Полицейский с пристёгнутым башлыком и свистком на груди, заложив руки за спину, хозяином шагал вдоль перрона. Аристарх не стал испытывать судьбу и отвернулся.
Дали третий колокол, паровоз пронзительно свистнул, пар вырвался на волю, зашипел, вагоны ударились железом раз, другой… Что-то пронзительно заскрежетало, кровь подступила к горлу. Маменька стояла напротив окна бледная, крестом сложив на груди руки. Сонечка, уткнувшись ей в плечо, плакала. Вагон неслышно качнулся, сдвинулся с места. Маменька с Соней какое-то время шли следом, махали платочками, вытирали слёзы, потом стали всё больше и больше удаляться. Вскоре, смешавшись со всеми, они потерялись из виду.
Аристарх долго смотрел на удаляющиеся фигуры людей без надежды увидеть своих. Просто ещё мгновение назад в этом самом окне он видел тех, ближе кого нет у него на всём белом свете. Ему казалось, что подёрнутое тонкой сеткой мороза стекло, будто фотографическая пластинка, сохранило на себе их образ и дыхание. Он приложил к холодному стеклу ладонь и закрыл глаза…
«Зачем мне всё это? Может, надо было остаться в Петербурге, перестать посещать тайное общество, и всё бы улеглось постепенно? Всё одно Андрея Карловича и Петра Даниловича арестовали. Тогда как же освобождение и просвещение народа? Правильно ли будет так легко отказаться от великой идеи? Правильно или нет, пока неизвестно, потому как в Тобольск при плохом стечении обстоятельств можно ехать не в тёплом вагоне второго класса, а в арестантском…. Надо всё-таки выбирать».
Какой он, Тобольск? Как встретит его? Все, кому довелось бывать там, в своих впечатлениях делились ровно пополам. Одних восхищала необычность и красота сибирской столицы, другие, напротив, представляли его огромной тюрьмой с жестокими порядками.
Едва уловимый сладковатый запах паровозного дыма постепенно заполнял пространство. Вагон незаметно, даже робко начав движение, вскоре разбежался. Тени заметно быстрее стали пробегать от окна к окну, скользя по рядам с пассажирами. Аристарх прошёл вдоль прохода, устало опустился на место и стал безразлично смотреть в окно. Огромное количество новых, непривычных звуков и запахов вдруг окружили его со всех сторон. Чувствовалась близость паровоза. Хорошо было слышно, как бьётся его железное сердце, как он временами усердно пыхтит на подъёмах, как после легко бежит, весело посвистывая.
Колпино осталось позади вместе со шпилем вокзала и парой водокачек, слева и справа от основного хода, предназначенных для заправки паровозов водой. В народе эту пару водокачек называли «заячьи зубы». Вскоре белые поля сменились берёзовым лесом, позолоченным неярким солнцем.
Милое русскому человеку тихое однообразие. Аристарху особенно нравились мгновения, когда поезд по насыпи влетал на открытый мост… В эти минуты ему казалось, что подобно птице он взлетает над землёй. Сердце начинало учащённо и радостно биться. Барышня, что сидела через проход, ойкала и демонстративно прикрывала ладонями глаза.
Публика в вагоне постепенно освоилась, начала знакомиться, делиться впечатлениями. Напротив Аристарха сидел господин в инженерной железнодорожной форме, с седеющими висками и строгим выражением лица. Как только Аристарх отвлёкся от окна, их взгляды встретились.
– Аристарх, – представился он, – драматический актёр.
– Павел Петрович Алымов, инженер-путеец, – ответил мужчина.
Через проход от них сидела солидная разговорчивая дама с той самой пугливой дочкой, которую, похоже, звали Лизонька. Лиза была похожа на институтку. Она прятала руки в муфту, смотрела поверх голов и демонстративно не желала замечать Аристарха.
В следующем ряду сидел купец непонятно какой гильдии, но, по рассказам, непременно первой. Потому как разбирался он во всех видах торговли и ведения дел. Знакомо ему было всё: как правильно вязать пеньку, в какую пору снимать щетину, какие вина и коньяки самые лучшие, и в какое время их следует подавать к столу. По рассказам, его торговые ряды располагались во всех крупных городах от Астрахани до Петербурга и Москвы. Аристарх по этому поводу задумался только об одном: отчего же господин едет тогда в вагоне второго класса? Должен быть непременно первый, и поезд соответственно курьерский, а не пассажирский. Большинство людей устроены именно таким образом. Всем хочется казаться на класс выше, чем на самом деле. Те, у кого это не получается, как минимум выглядят смешно.
Солнце, перейдя в соседнее окно, стало метаться неуёмными бликами внутри вагона. Павел Петрович, слегка наклонившись, произнёс:
– Скоро станция Любань. Если желаете, можем прогуляться. Заодно здесь недурно можно отобедать в буфете. Поезд стоит долго. Паровоз будет заправляться и обслуживаться в депо.
Ход стал заметно снижаться, паровоз неистово свистел. Показались первые деревянные домики, островерхая церковь с золочёным куполом. Постукивали железом буфера, опять что-то протяжно скрипело.
На переезде, отгороженный от поезда полосатым шлагбаумом, стоял деревенский люд. Мужики в затёртых армяках, тулупах и одинаковых треухах из бараньих шкур мехом кверху. Неуёмная детвора из любопытства постоянно норовила подлезть под шлагбаум. Сдерживал их суровый на вид дежурный по переезду в форменной шинели. Позади мужиков стояла мохноногая лошадёнка, запряжённая в розвальни, застланные сеном. От её кудлатой спины валил пар. В углу розвальней боком к поезду сидела баба. Обеими руками она прижимала к груди свёрток в цветастом одеяле, прикрытый сверху тулупом. Явно это был ребёнок. Её огромные голубые глаза светились от любопытства и восторга ярче цветастых лоскутков на одеяле, а в удивлённых глазах метался вопрос: «Кто они, эти господа, если могут так запросто ехать в тёплом вагоне со стёклами из Петербурга в Москву? Доведётся ль ей когда-нибудь, хоть один разок так вот посмотреть на мир из окна поезда?»
Аристарх внимательно смотрел на них и размышлял: «Вот бы спросить: о чём думают в этот момент женщины, ребятишки, мужики? Что они понимают в происходящих событиях, вещах?»
Любань… За окнами вагона плавно проплыл двухэтажный, вытянувшийся вдоль железной дороги вокзал, застывшие от любопытства фигуры и лица людей. Железнодорожник в станционной форме, похоже, замер возле блестящего колокола, на середине платформы.
Стало тихо… Не стучало железо, не раскачивался вагон, затих перестук колёс. Аристарх с Павлом Петровичем, покинув вагон, несколько раз прошлись вдоль поезда, после остановились на краю платформы. Аристарх от нечего делать считал широкими шагами длину платформы.
– Сто шагов? – спросил Павел Петрович.
– Да, действительно, сто. Откуда вам это известно?
– Любань, станция второго класса.
– Какие тогда первого?
– Петербург, Москва, Бологое, Малая Вишера, Тверь.
– А те, что с «заячьими зубами»-водокачками?
– Эти третьего или даже четвёртого. Кстати, знаете, какой конфуз приключился при строительстве?
– Возможно, где-нибудь забыли построить станцию?
– Нет, как раз наоборот. В Клину по ошибке был построен вокзал, соответствующий первому классу, хотя положен был второй. Обнаружили поздно, но решили уже не перестраивать.
Паровоз отцепился и уехал в депо. Состав словно обезглавили. От этого он стал выглядеть какимто безжизненным. Из-за отсутствия паровоза даже суета перед вагонами стала неуместной. Павел Петрович негромко, будто для себя, проговорил:
– Всё, что ни есть без головы, выглядит против естественного состояния вещей. А хуже того, когда голова вроде бы на месте, а на самом деле отсутствует, поскольку делается всё так, будто её и нет вовсе.
Навстречу им по платформе шёл мальчонка в подпоясанном кушаком овчинном полушубке. Шапка была ему велика, оттого постоянно сползала на глаза. Он не переставая поправлял её. Аристарху вдруг нестерпимо захотелось получить ответ на вопрос, который у него возник на переезде: что же по поводу происходящего думает самый обыкновенный деревенский мальчишка?
– Павел Петрович, давайте спросим мальчонку, что он думает по поводу паровоза, к примеру. Наверное, скажет, что внутри сидит змей-горыныч, который крутит колёса или, к примеру, нечистая сила, которую насильно посадили в трубу, отчего она неистово пытается вырваться наружу.
– А что? Весьма интересно знать, – согласился Павел Петрович.
Поздоровались… Мальчик остановился напротив, шмыгнув носом, снял рукавичку, приподнял шапку на лоб.
– Здравствуйте, барин. Чего изволите?
– Как тебя зовут?
– Ванюшка Колоденный.
– Вот скажи, Ванюшка. Как ты думаешь… Почему паровоз едет? Может, вагоны и без него смогут двигаться?
Ванюшка в очередной раз шмыгнул носом.
– Отчего же вагоны, барин, будут двигаться, если у них нет паровой машины?
Аристарх с Павлом Петровичем переглянулись.
– А паровоз?
– Паровоз – это совсем другое дело. Там паровая машина, которой для работы требуется пар. Пар получается в котле с водой, который топят дровами. Но только теперь уже есть паровозы, которые топят углём. От угля жару больше, оттого такой паровоз сильнее. Ещё всё зависит, сколько цилиндров. Вот на старых паровозах, к примеру, цилиндр был только один, а нынче уже полно паровозов с двумя цилиндрами, внутри которых двигаются поршни.
Было заметно, как у Павла Петровича с каждым произнесённым мальчонкой словом вытягивалось лицо…
– И что дальше?
– А вы что, про это ничего не слышали? – удивлённо спросил Ванюшка.
– Разумеется, нет. Кто же нам расскажет, – вставил Аристарх.
– Понятно. Только барин-то вот в форме железнодорожника.
– Нет, нет, я конторский и в этом ничего не понимаю, – замахал руками Павел Петрович.
– Так вот, – продолжил Ванюшка. – Пар от котла по паропроводам подводится к обеим сторонам цилиндра, и от распределителя через золотники подаётся то в одну сторону, то в другую сторону цилиндра. Оттого поршень и ходит туда-сюда.
– Скажи на милость, а отчего тогда колёса крутятся? – не унимался Павел Петрович.
– Да это совсем просто. К поршню подвижным образом прикрепляется шатун, который упирается в кривошип, связанный с колёсами.
Повисла тишина…
– Барин, я что-то неясно рассказал? – наморщил нос Ванюшка.
– Нет, всё, напротив, очень даже понятно, – как-то слишком задумчиво произнёс Павел Петрович. – Как вам кажется, Аристарх?
– Ясно, весьма ясно.
– Только ответь мне на один вопрос, – не унимался Павел Петрович. – Откуда ты, Ванюшка, всё это знаешь?
– Батька рассказывал. Он в депо работает.
– Кем?
– Заклёпщиком.
– А кто машине обучал?
– Батька и дядя Семён. Я, когда вырасту, машинистом буду, у меня даже вот что есть.
Он недолго рылся в кармане и вскоре протянул им зажатый кулачок. Когда он разжал его, на тёплой детской ладошке они увидели форменную пуговицу от железнодорожного мундира.
– Мне её машинист Василий Аполлинарьевич подарил на день рождения. Они вместе с тятей в депо служат.
Павел Петрович подался слегка вперёд…
– Ты подожди, Ванюшка, не уходи, я сейчас, скоро.
Он прошёл в вагон и вскоре вернулся.
– Держи.
Он так же, как Ванюшка, протянул закрытую ладонь, а когда её раскрыл, все увидели форменную железнодорожную кокарду с гербом. Ванюшка даже отшатнулся.
– Что вы, барин, что вы… За что?
– За правильное знание устройства паровоза. Машинистом, я думаю, ты непременно станешь. Тебе сколько лет?
– Десять.
Павел Петрович вложил ему в руку кокарду, закрыл её и сказал:
– Ты уж, братец, постарайся, может статься, в одном ведомстве служить когда-нибудь доведётся. Да, вот что. Передай поклон отцу.
– От кого?
–Скажи, от Павла Петровича из Петербурга. Ванюшка медленно удалялся вдоль платформы.
Он много раз останавливался, смотрел в ладонь, оборачивался, потом опять осторожно шагал, прижимая сжатый кулачок к груди. В какой-то момент он сдёрнул шапку, подкинул её вверх, поймал и побежал вприпрыжку вдоль станционной платформы, пока не скрылся за углом.
Долго шли молча…
– Ну, и как вы, Аристарх, оцените урок, который нам преподал десятилетний мальчик?
– Пока что, Павел Петрович, никак не найду подходящих слов, поскольку я и малейшего представления не имею даже о части тех знаний, коими обладает этот юнец.
– Согласен. Только главный урок, который нам следует вынести из всего: приглашая кого-либо к дискуссии, следует весьма уважительно относиться к собеседнику. Вы представляете, каких потрясающих результатов может добиться этот мальчик, если ему дать возможность учиться! Вот бы такого в Ясную поляну к Толстому. Кстати вы читали, Аристарх, какую школу открыл там Лев Николаевич? Бесплатное обучение, произвольное посещение предметов по выбору, согласно способностям ребёнка. Произвольная рассадка в классе, возможность перемещаться во время занятия, допускается даже при необходимости подходить к учителю. Полное отсутствие авторитаризма. Дети там в умственном исчислении математических расчётов превосходят любого взрослого. В литературе ранних классов они изучают шестистопный гекзаметр, который использовался в античной поэзии. А живопись! Художники с мировыми именами приезжают. Сам Илья Ефимович недавно посещал школу и давал уроки. Просвещение, Аристарх, только просвещение спасёт Россию.
На заиндевелой каменной платформе они весьма скоро озябли и потому прошли в зал для ожидания, затем в буфет. Посреди буфетного зала в окружении слушателей за столом, с недопитой бутылкой белого вина восседал знакомый им купец, который громко рассуждал о своей деятельности негоцианта в Париже. Они переглянулись, незаметно улыбнулись и направились к стойке.
– Любезный… – негромко позвал Павел Петрович.
Любезный моментально принёс им суп с куриными потрошками, расстегаи и чай.
За окном на платформе засопел паровоз, да ли первый колокол. Под руки повели пьяненького купчика. Путешествие продолжалось… На запотевшем окне Аристарх кончиком пальца нарисовал шпиль Адмиралтейства, Исаакиевский собор, фонарь и зачем-то извозчика. Ему опять вспомнились: Соня, маменька, Васильевский остров, тёмная Нева с золотой иглой в низком небе.
Деревянная скамейка нетерпеливо толкнула в спину. Поезд тронулся. За окном проплыла ставшая знакомой Любань. От стараний провожатого, который не переставая топил печурку, на окнах стали собираться едва заметные капельки. Первым заплакал шпиль Адмиралтейства, за ним извозчик… Дольше всех держался Исаакий, только и он со временем не устоял от соблазна пустить слезу.
Павел Петрович, устроившись поудобнее, поднял воротник.
– С вашего позволения, попытаюсь вздремнуть.
– Извольте, Павел Петрович, извольте.
Аристарх повернулся к заплаканному окну, вытер насухо угол стекла и стал рассматривать однообразную белую картину, которую время от времени разрывали решётки мостовых пролётов над замёрзшими реками. Казавшиеся безлюдными деревни были завалены снегом. Лишь кое-где поднимался дымок, да одиноко ползущая по нитке дороги лошадка, запряжённая в сани, напоминала о том, что здесь живут люди.
Высокие сосны неожиданно подступили к дороге, замелькали за окном нескончаемым жёлтым частоколом. Порой казалось, что этот нелюдимый край не кончится никогда. Оттого станция Чудово с зубцами дворцовых фронтонов и арочными окнами показалась Аристарху похожей на сказку.
Ближе к вечеру прибыли в Малую Вишеру. Станция своей округлой формой напоминала праздничную карусель. На платформе шла бойкая торговля. Продавцы в белых передниках наперебой предлагали горячие пирожки со всем, что можно было только придумать, а ещё калачи, баранки. Розовощёкая баба, держа перед собой берестяной поднос с горячими ватрушки с творогом, которые словно маленькие солнышки выглядывали из-под расшитого полотенца, задорно подзывала:
– Горячие ватрушки, горячие пирожки, начинка – творог да капуста. В животе не пусто, и съедят не жалко.
Ей вторила розовощёкая толстушка с добрым лицом.
– Калачи, калачи, прямо только из печи. Внутри мак, да и отдам за так…
Они с наслаждением наблюдали какое-то время за праздником, случившимся в совершенно обычном месте – на станции Чудово. Отойдя на край платформы, оба вдыхали морозный воздух, ели пирожки и молча смотрели вокруг. Молчание нарушил Павел Петрович.
– Видите, Аристарх, в отдалении круглое здание?
– Это то, что напоминает большую чернильницу? Конечно, вижу.
– Это и есть моя работа.
– Вы строите эти, с позволения сказать, чернильницы?
– Нет, это паровозное депо. Они все уже давно построены. Сейчас мы их перестраиваем. Всё просто. Паровозы стали мощнее, Ванюшка прав, сейчас они тянут уже по пятнадцать вагонов и более, а начиналось всё с пяти. Выросли наши паровозы, длиннее стали и перестали помещаться на поворотный круг.
– Вы уж их перестройте так, Павел Петрович, чтобы не переделывать. А то не прошло и пятьдесят лет, а уж всё перестраивать надобно.
Павел Петрович улыбнулся уголками губ.
– Непременно учтём, не извольте беспокоиться за будущее. Хотя это и есть непростой путь человечества, который называется прогресс.
Тени, будто устремляясь за временем, становились длиннее, солнце устало садилось за полоску леса у горизонта. После Бурги в хвост поезда уткнулся второй паровоз.
– Подъём начинается, – кутаясь, проговорил Павел Петрович. – Веребьинский обход. Про это место все рассказывают байку, будто, когда царь проводил линию на карте, именно на этом месте царский палец выступил за линейку, вследствие чего получился досадный изгиб линии. Перечить, мол, не стали, так и построили. Выдумка это. Просто здесь очень крутой подъём, потому и пришлось обходить гору. А когда поезда идут из Москвы, другая проблема – под уклон состав трудно остановить. Бывало, и станцию проскакивали.
Железнодорожник, извиняясь за неудобства, толкался в проходе, зажигая свечи в фонарях.
– Извините за неудобства, зато светло будет. Светло будет. Извините…
От света фонарей ночь за окнами стала ещё чернее. Лишь изредка проползали светляки станционных фонарей. Аристарх плотнее застегнулся, засунул руки под шубу, закрыл глаза и стал засыпать. Ближе к утру, уже сквозь сон, до его слуха несколько раз доносилось: «Бологое. Скоро Бологое…». После наступила тишина, в которой жить остался только звук поезда. Аристарху не снилось снов. Он лишь ощущал, как одинок в темноте, которая, закутав всё непроницаемым одеялом, спрятала от него все прочие звуки вокруг… Сохранившиеся обрывки из прошлой жизни плыли один за другим. Он видел, как говорит маменька, но не слышал её голоса. Беззвучной птахой щебетала рядом Соня… А это что за звон? Это Савва у парадной поджидает его на велосипеде.
В Твери встретили начало нового дня. Снова гуляли по платформе, в буфете ели горячие оладьи со сметаной, пили крепкий чай. Сидя в вагоне, вынуждены были слушать пьяный бред опохмелившегося в Твери купчика. Все ждали появления Москвы.
С Лизонькой приключился лёгкий обморок, причиной которого, как выяснилось позже, было ожидание ребёночка. Вследствие излишней болтливости её маменьки вскоре всем стало известно, что они из обедневших дворян. Есть у них имение на изгибе речушки, рядом с деревней, которая когда-то принадлежала их барскому роду.
Нераспроданные земли ещё остались, хотя имение пришло в полнейшую негодность по причине негодяя управляющего. Сами они в деревню ехать не хотят, поскольку Лизоньке надо непременно устроить семейную жизнь в городе. По приезду мамочка обязательно начнёт продавать имение и оставшиеся земли. В Москву же они с Лизонькой едут к её мужу, где тот находится по служебной необходимости. По странным причинам он перестал отвечать на письма, отчего у маменьки было недоброе предчувствие, а у Лизоньки обмороки.