Александр Назаров
Бессонные ночи
Пару секунд молчу. Вижу взгляд Иммермана, который словно говорит: “Но?”.
– Но были причины и серьёзнее, – я сдаюсь под напором этого взгляда, – еще одна. Возвращаться было не куда. Лилиан погибла еще до войны, Ганс после этого сразу пропал. Роберт подорвался на мине. Глеб, тот невысокий, вечно весёлый пацан, был расстрелян при попытке дезертирства. До сих пор отказываюсь поверить, какой смертью умер Герри Саливан. Война уже кончилась, а он порезался об колючую проволоку, в кровь попала зараза, он так и не оправился. Ради чего они умерли? В общем, нас остались единицы. Я пришел обратно в университет, а меня посадили учиться рядом с детьми. Мы друг друга не понимали. Словно из разных стран приехали. Больше всего я не мог терпеть их взгляды на минувшую войну.
– А что с ними?
– Они ведь просто не понимали, что такое война. Наверное, это, потому что они в ней не участвовали. С другой стороны, я почти что тоже не принимал там участия. Насколько я знаю, ты тоже не воевал?
– Не довелось. И хорошо.
– Вот. А они… на словах они сами готовый пойти расстреливать врагов. Включая мирных жителей. Обвиняли всех вокруг в поражении. Вроде люди умные, а словно дерьмо вместо мозгов…
Что-то заболтался. Пора кончать с этим глупым разговором.
– Мне иногда кажется, что я должен был погибнуть вместе с одногруппниками. А я и войну не застал, Франц, я сразу получил несмертельную рану и попал в больницу! Это… это просто неправильно.
– Прошлое до сих пор мучает тебя? – понимающее говорит Франц.
– Временами. Днем чувствую себя хорошо, но ночью… Столько мыслей наваливается, реальность словно плавится и плывёт, а я вместе с ней. Будешь смеяться, но я как-то раз даже проверил, в какую сторону плывет реальность. Оказывается, она закручивается в спираль по часовой…
– Неужели ты отказался от своих мечтаний? А как же космос? Помнишь, ты тогда даже письмо написал в иностранное космическое агентство?
– Помню ли я это? Шутишь. Я и само письмо наизусть помню. “Здравствуйте, пишет студент Нортштадта, Город, Экзайленд. Я пишу вам с целью узнать, не нужны ли в космосе инженеры? Я с детства хотел побывать в космосе, участвовать в колонизации других планет. Когда я узнал, что вы будете запускать корабль, я понял, что не могу упустить такую возможность. Сейчас я все еще учусь, но к концу обучения моих знаний и умений будет хватать, чтобы принести пользу миссии. Тем более, что запуск будет как раз в то время, когда я уже закончу университет. Даже если я не смогу полететь, я бы все равно мог помогать. Если я могу видеть космос своими глазами, прикоснуться к нему своими руками, то я могу увидеть его телескопами, прикоснуться датчиками. Надеюсь, вы поможете мне в осуществлении моей мечты“. Каким я был наивным. Просидел тогда всю ночь со словарем, чтобы перевести письмо. А потом началась война. И мы забыли про космос.
– Да. Эта рана лежит и на моей душе, – Франц мигом изменился в лице, – Разве можно променять вселенную на войну? Звезды на грязь! Мы забыли про космос. Похоронили галактики и туманности. Это уже и не интересно никому. Главная обсерватория Города закрыта! Разве так можно? Разве можно не интересоваться миром вокруг нас?
– Можно, Франц, поверь мне, можно. Я это только сейчас начал понимать. Да, наш мир бесконечно прекрасен и глубок, таинственен. Но и окружающая нас действительность не хуже, наш внутренний мир. Мы можем находить красоту не только в мире вокруг нас, но и в мире, что внутри нас.
– Нет, я просто не могу принять этого. Я не спорю, искусство важно, обычная жизнь обычного человека важна. Но чтобы целые страны отворачивались от пути познания. Мне страшно за наш мир. Когда общество замыкается на себе, его очень легко одурачить, подчинить. Я смотрю на мир и вижу его будущее в руках глупцов.
– Ты слишком категоричен к людям.
– Возможно. Просто. Ох, даже не знаю, как объяснить. Странно мы как-то с тебя на меня перешли, если честно, должно быть, я всегда неосознанно перетягиваю одеяло. Мне правда не хочется этого делать. Но оно само так выходит. Так о чём я. Ладно, не важно. Не думаю, что мои переживания кто-нибудь поймет. Знаешь, я всю жизнь так, на самом деле. Чувствую, что для остальных я лишь попутчик.
– О, я каждую ночь думаю про себя тоже самое. Кажется, мы с тобой оба “унылые одинокие старики”. Это я в шутку, забей. Но я тебя понимаю. Попутчики. Если честно, я чувствую себя попутчиком по отношению к Кларе и Ульрику. Они хорошие ребята, но кажется, нам никогда не достичь особого понимания. Да, Франц, мы попутчики. Но если это так, значит у нас есть путь. Значит, нам есть, куда двигаться. А это хорошо. Ты сам всегда говорил, что в движении жизнь. И знаешь, кажется, сейчас я начинаю обретать свой путь. Он странный, местами тёмный, но это мой путь.
– Это хорошо. Это главное. Нам есть куда идти. А значит, унывать рано. Понятно? Не унываем, шевелим ногами. Нам тяжело, но мы держимся. Такие мы, парни двадцатого века! Кстати, тебе не холодно? Я бы вернулся к ребятам.
– Ага. Давай.
За разговорами время идет незаметно. Ближе к десяти мы провожаем Клару до её дома, а после нас покидает и Франц. Аттерсон предлагает зайти к нему, так как, по его мнению, вечер закончился слишком быстро. Почему нет. Заходим к нему, и я плюхаюсь в кресло.
– Неважно выглядишь, – замечает Ульрик, – паршиво себя чувствуешь?
– Ага, типа того, – разговор на балконе оставил у меня на душе неприятный осадок. Вернее, он там и так был, просто разговор поднял осевшую пыль, превратив в взвесь.
– Чувствуешь слабость? Быстро утомляешься? Вижу, кожа у тебя бледная, может и раны плохо у тебя заживают? Фред, кажется, я знаю, что с тобой происходит.
– И что же?
Ульрик быстрыми шагами уходит на кухню, после чего возвращается, держа по мандарину между каждыми двумя пальцами. Удивительно, как у него пальцы так изогнулись, чтобы уместить их всех.
– У тебя явная нехватка витамина С, – он приставляет мандарины почти вплотную к моему лицу, – вот, в чём твоя беда, ты теряешь свой витамин С.
Я отодвигаю его руку от себя и слабо улыбаюсь.
– Не в этом дело, забей. Но спасибо за поддержку. Слушай, я, пожалуй, пойду. Неважно себя чувствую.
– А чувствуешь себя плохо, потому что вместо витаминов ты потребляешь только пиво. А это и не “вита”, и не “амин”. У тебя скоро зубы выпадут от жизни такой. А потом и облысеешь. Нахрен.
– Ты правда думаешь, что все наше самочувствие и настроение зависит только от того, что мы едим?
– Не только. Но зависит. Так ты понял меня?
– Да-да. Мне правда надо идти. Не хватало еще, чтоб я у тебя вырубился или блеванул.
– Оу. Ну как знаешь. Тебя хоть проводить до дома, чтоб по пути не помер?
– Не надо. Бывай, – оканчиваю разговор, на что Аттерсон просто пожимает плечами.
Иду по сырой улице. В голове мысли о прошедшем вечере. В один момент вечно позитивный Иммерман дал слабину. Мне кажется, я случайно вскрыл его внутреннюю боль. Неужели у каждого внутри гноится своя печаль? Столько людей просто копят её в себе. А если она вся разом вырвется?
В голове моей возникает картина как черная маслянистая жидкость переживаний заливает улицы, сметает дома и города, поглощает мир. Сколько сейчас людей на планете? Сколь многое мы таим внутри. О как я надеюсь, что это все просто информация, хранящаяся в нейронах. Ио если все мысли имеют более материальную природу, если они способны влиять на мир.
А что, если появится человек, полностью свободный от переживаний и тоски? Если он может существовать, то он будет сильнее духом, чем все остальные. Такой человек не будет сталкиваться с такими вещами как сожаление, а значит и совесть будет ему не помехой. Он будет играть на страданиях людей, как на безумной арфе. Повелитель следующего века. Великий шизоид, ибо я не представляю себе нормального человека, свободного от негативных эмоций. Если он появится, будущее наше будет омыто слезами тысяч людей.
Вдруг я чувствую странное елозанье в позвоночнике, будто позвонки начинают крутиться вокруг своей оси. Мне начинает казаться, что это сзади меня идет знакомый мне человек. Я не слышу шагов, но чувство в спине словно кричит: “Ты знаешь того, кто идет сзади”. Оборачиваюсь и, к своему удивлению, вижу, что за мной и правда идет какая-то фигура. Он скрывает свое лицо шарфом, но я узнаю взгляд. Да, этот взгляд…
8 ночь
Вглядываясь в глаза приближающегося человека, я узнаю его взгляд.
– Конрад? Это ты? – спрашиваю я у приближающейся ко мне фигуры.
Вижу, что он удивленно останавливается, после чего снимает шарф с лица и улыбается.
– Фред? Не узнал. Принял тебя за кой-кого другого.
– За кого это? – подозрительно спрашиваю я.
– Не важно, забей. В любом случае, кажется, он уже не появится. Пойдем. Ты как? Сто лет тебя не видел.
Меня настораживает его внезапное появление и необычное поведение. Он словно чего-то опасается и в то же время ждет. Постоянно озирается по сторонам. Говорит он резко и возбужденно.
– Со мной все нормально. Относительно. Знаешь, мне кажется, впервые с того момента, когда мы познакомились, еще тогда, в госпитале, я знаю, куда иду, знаю, к чему стремлюсь.
– Это замечательно. То-то я и погляжу, что взгляд у тебя стал более четкий и уверенный с момента нашей последней встречи. Не пойми меня неправильно, но мне тогда показалось, будто твои глаза смотрят куда-то в пустоту. Если не секрет, чем именно занимаешься?
Его дружелюбный тон смягчает меня, моя настороженность со временем пропадает.
– Наставляю одну особу, можно насказать, проповедую, наставляю на “путь истинный”
– И что же это за путь? Мне кажется, из ныне живущих людей вряд ли кто-то знает про него. Буду рад, если ты – исключение.
– На самом деле просто чушь и выдумки. Тяжело это признавать, особенно перед самим собой. По сути, пытаюсь строить из себя того, кем я не являюсь. Выпендриваюсь перед женщиной. Почему я вообще тебе это рассказываю?!
– Возможно у меня лицо такое честное, что люди мне начинают душу изливать. На самом деле, тебе просто нужно кому-то про это рассказать, так как это терзает тебя, если я правильно это понимаю.
Он прав. Встреча с Иммерманом разворошила старые воспоминания, которые мне вовсе сейчас не нужны. Они поднимаются со дна моей души, клубятся змеями. Смогу ли я сдержать их? Или мне будет легче выговорится. Но ведь я почти не знаю Конрада. Но это с одной стороны, а с другой, я его много лет как знаю.
– А насчет выпендрежа перед дамами, так этим мы все занимаемся. Я вот на днях познакомился с одной замечательной дамочкой. Кажется, ей мои идеи близки.
– Что за идеи, Конрад, ты о чем?
Вдруг Конрад Ньюман резко начинает оглядываться по сторонам.
– Не здесь Фред. Давай пройдемся до какой-нибудь более тихой улочки. Помнишь тот случай из бара, когда меня в национализме обвинили и чуть не пырнули. В общем, мои идеи часто трактуются не так. Люди переиначивают все, что слышат. В общем, потом. Сейчас лучше поговорим о чём-нибудь отстраненном. Раз уж заговорили о дамах. У тебя самого был кто-нибудь? Любовь всей жизни, ну или просто подружка.
– Да, была одна. Давно это было правда. Хотя, по правде сказать, это не были отношении, – тяжело вздыхаю, договаривая последние слова.
– Все прошло неудачно, разошлись?
– Нет. Мы и не встречались.
– А понятно, она просто захотела быть тебе подругой…
– Так, если тебе все и так понятно, то не надо и продолжать.
– Ладно, ладно, извини. Блин, Фред, что с тобой? Ты как побледнел.
– Не следовало мне вспоминать это…
– Что-то не так? Можем просто забыть об этом.
– Нет. Нет, все хорошо. Мне нужно выговорится, ты был прав. Я слишком долго все таскал в себе. Не против, если я расскажу тебе эту историю?
– Хорошо, давай. Ну, так как её звали?
– Дженни… Её звали Дженни. Я любил её, Конрад, так любил её! Никого так не любил, как её. Места себе не находил, пока Дженни не было рядом. Я готов был отдать ей душу.
– А она, любила тебя?
– Нет. Не знаю. В любом случае, противен я ей не был. К тому моменту, когда я в неё влюбился, она уже была занята. Это еще в школе было. Первое сентября… она зашла в класс, и вся сияла. Такая светлая, такая улыбчивая. Я сразу подумал: ангел во плоти. И это мы уже друг друга знали два года. Вот так и бывает, общаешься с человеком, а потом бац, и влюбляешься. Мог ли я, будучи еще совсем маленьким школьником знать, что эта девочка станет для меня всем? Умная и красивая, такое сочетание еще поискать надо. Дженни была первым человеком, который действительно понимал меня.
А я был от неё без ума. Постоянно звал гулять, писал ей стихи… А потом она позвонила мне. Одним морозным зимним вечером. Она напрямую спросила, нравлюсь ли я ей. Я и сказал “да”. Отвечать “нет” было бы лицемерием. А расписывать более красочно я не видел смысла. Вопрос-то был прямой.
В ответ минутное молчание в трубку. После она сказала, что у неё уже есть парень, что хочет, чтобы мы с ней остались друзьями. Какой я был идиот, в упор не заметил, что у неё есть парень. Я не стал дальше её добиваться, не стал пытаться их разлучить. Зачем мне ломать чужое счастье? Я понял, что полюбил Дженни еще больше после того разговора.
– И как? В итоге остыл к ней?
– Куда там. Неделю был на успокоительных. Потом были долгие годы. Конец школы, начало обучения… Я ей бредил все эти годы. Я пытался перестать испытывать к ней чувства, но не мог, просто не мог.
Это любовь. То слово, что так опошляется в наше время. Легко сказать, что это всего лишь игра гормонов. Нет. Если бы это действительно было на уровне биохимии, то я бы испытывал бы тоже самое и к другим девушкам.
Я пробовал встречаться, но у меня ни черта не выходило. Рядом со мной другая девушка, а я думаю о Дженни. Мы учились в разных институтах, на разных направлениях. Я – инженер, она – врач. Мы виделись иногда, гуляли. Каждый раз мне хотелось сказать ей, как сильно люблю её. Но каждый раз меня что-то удерживало. Словно странный стопор. Непреодолимая преграда. Но все думал, в следующий раз точно скажу. А потом пришла чума…
– Оу. Я слышал, медикам тогда было не сладко.
– Еще как. Помню, где-то во втором месяце пандемии, мы с Дженни сидели в кафешеке, они тогда еще не закрылись. Она мне рассказала про то, как эта зараза убивает. До сих пор холодок по спине пробегает. Кровавая чума не просто так получила своё название. Бубоны возникали не на коже. Они возникали на стенках кровеносных сосудов. Смерть наступала в двух случаях: либо бубоны разрастались и закупоривали сосуды, либо лопались, впрыскивая гной и заразу дальше в кровь. А ведь, говорят, что чума от степного суслика переметнулась на людей. Кто-бы мог подумать. Вымершие улицы, закрытые города…
Былые образы вспыхивают в памяти.
– Тогда, в кафе, мы тогда смеялись, шутили, не смотря на ад, что захлестнул наши жизни. Разговаривали на самые разные темы. Про жизнь, про учебу, про космос. Дженни любила слушать про космос. Мог ли я тогда, глядя в её лучезарные глаза, знать, что будет дальше?
Немая тоска сдавливает всё внутри.
– Дженни стала санитаркой. День и ночь трудилась, помогала больным. Несколько раз она теряла сознание на работе от усталости после того, как по двое суток не спала. Чума добралась и до неё. Даже зная, что она больна, Дженни все еще присматривала за пациентами в красной зоне больницы. В конце у неё не было даже сил говорить. Когда я узнал, что она умирает, мной овладело невиданное безумие. Я ворвался к ней в палату.
– С ума сошел.
– Это и говорю. Меня пытались удержать, но, когда я был уже внутри, поняли, что все бесполезно. Назвали меня самоубийцей и сказали, чтобы неделю теперь сидел на карантине в больнице.
Я же не слушал. Припал к ней. Стал разговаривать, умолять жить, не покидать меня. Она, наверное, не могла слышать моих слов. Когда её сердце остановилось… скажем так, в тот день я совершил свою первую и единственную попытку самоубийства
Я начал целовать её и обнимать, прижимать к своей груди. Умолял заразить и меня, чтобы мне не пришлось жить в мире, где нет её. Смешно. Тысячи людей молились богу, чтобы тот защитил их от болезни, а они умерли в муках от чумы. Я же молил заразить меня. И выжил. Не единого симптома. Я не смог заразиться в тот вечер.
Я вышел из палаты и подошел к телефону. Набрал её родителей. Они даже не знали меня, ни разу меня не видели. “Вы знаете, что ваша дочь была ангелом? Ангелом. Не было человека прекраснее её. Скажите, неужто миру будет все равно? Облака все также будут летать над землей, а мы будем на ней копошиться. Никто не застрелиться, не удавится? Разве можно будет смотреть людям в глаза, зная, что они не любили её? Она была Ангелом. Как вы не понимаете, АНГЕЛОМ!”.
Я уперся об стену спиной и медленно сполз вниз, бросив трубку. Я начал биться затылком об бетонную стену, пытаясь как гвозди вбить себе в голову воспоминания о ней.
Потом я подошел к окну и распахнул его. Передо мной открылся ночной город. Тысячи огней. Город, как и я, бился в агонии. Я уже хотел сигануть, но один из врачей схватил меня сзади и затащил внутрь. Дали мне какие-то таблетки, и я уснул. Когда на утро проснулся, вскочил и позвонил Дженни, думая, что все это был сон. Нет, это не был сон. Она была похожа на ангела. И она умерла… на самом деле.
Через месяц пандемия закончилась. Если бы она прожила еще месяц… Когда закончилась чума, и началась война, я сразу пошел добровольцем. К тому моменту я уже окончательно перестал находить себе место в мире без Дженни. Но знаешь что? Сейчас я уже почти ничего не чувствую. Зато то, что я чувствую… словно отдаленная печаль, что навсегда поселилась во мне и уже никогда не уйдет.
– Соболезную тебе. Понимаю, в таких ситуация никакие слова не помогают. В любом случае, я вижу, что ты нашел в себе силы жить дальше, и это радует меня. А так, тяжелая, я посмотрю, у тебя жизнь.
– Жизнь как жизнь. Нормальная. У всех такая. Каждому тяжело, у каждого боль и потери. Я не герой трагедии. Вся тяжесть жизни размазана почти равномерно по всем людям. Со мной все хорошо.
Эх, да кого я обманываю? Она мне каждую ночь является. Я постоянно вижу её умирающей. Каждый раз я вынужден мысленно убивать её. Снова и снова. Я вынужден убивать её в себе, чтобы жить дальше, чтобы мечтать дальше, стремиться к чему-то. Почти каждую ночь я вижу её бледную кожу, её потухший взгляд, в котором читается смерть. Но если бы она продолжила жить в этих грезах, то я бы однажды не проснулся бы.
Мир окончательно погрузился в темноту, в редких окнах горит свет, но он был подобен свету звезд на ночном небе, хотя само небо и затянуто тучами. Суррогатные звезды. Мы проходим мимо старых многоэтажек, как вдруг из одного из домов раздается крик. Протяжный крик женщины. Мы переглядываемся, но через секунду идем дальше. Мы проходим еще несколько метров, и крик повторяется, в то же время на встречу нам попадается двое подростков.
– Слышали крик? – спрашивает тот, что постарше, – она там уже минут пятнадцать кричит.
Мы с Конрадом переглянулись, после чего развернулись и подошли поближе к дому, откуда слышался крик. Через секунду он раздался вновь, еще сильнее, чем раньше. Это был крик агонии или боли. Протяжное, монотонно возрастающее “аааАААА”. Крик возвышался по экспоненте. Без слов.
– Надо вызвать полицию, – говорю я. Конрад кивает.
Бежим до ближайшей полицейской будки. Конрад берет трубку и набирает номер.
– Але, полиция? Олафштрассе 72. Из окна дома слышны женские крики. Похожи на крики боли. Нет, без слов. НЕТ, ОНА ЯВНО НЕ ПЬЯНАЯ. Послушайте. Ей может быть плохо. Она уже минимум пятнадцать минут так кричит. Без слов, монотонно, – кладет трубку, поворачивается ко мне, – приедут, осталось ждать.
Мы идем ближе к дому, начинается дождь.
– Вы ребята идите домой лучше, – говорим мы подросткам, – будет не очень приятно, если к вам полиция задаст вопрос, почему вы после десяти гуляете на улице без родителей.
Взяли с них имена и адрес их дома, после чего отпустили. Стали ждать полицию под холодным дождем. Крики все продолжаются и продолжаются. По звуку мы определяем из какого подъезда и этажа раздаются крики. Ждем. Проходит полчаса, крики прекращаются. Наступает гробовая тишина, которую разрывает только грохот дождя. Мы переглядываемся.
– Думаешь, всё, – спрашиваю я?
– Не знаю. Ждем дальше.
Через пятнадцать минут крик раздается вновь. В этот раз он был не возрастающий, а затухающий. Еще через пятнадцать минут приезжает полиция. Больше часа. Больше часа мы ждали приезда полиции. Черт, когда мы с Этель были в церкви, они быстро нагрянули. Когда не надо они приезжают мгновенно.
В любом случае, их прибытие приносит мне облегчение. С ними мы заходим в подъезд и поднимаемся на нужный этаж. Дом выглядит очень старым, краска на стенах давно облупилась. Воздух пронизан запахом дешевых сигарет. За тоненькими стенками слышны семейные ссоры. Полицейский стучится в дверь, прислушивается, стучится вновь. После они берут с нас показания и уезжают. Крики больше не повторялись. Мы идем по сырой темной улице. Ни прохожих, ни животных. Начинает падать снег. Вода смешивается с ним, образуя леденистую кашу, взбалтываемую нашими сапогами.
– Почему они не вскрыли дверь и не вошли внутрь?
– Не имеют права, – говорит Конрад, безуспешно пытаясь зажечь сигарету, – ну, вломятся они. А представь, квартирой ошибутся? Их потом по судам затаскают. А если не ошибутся. Так и сама эта женщина может поступить также. Или нападет на них в припадке. В общем, им же дороже взламывать в таких случаях.
– Жесть. С врачами таже история. Помню, мне Дженни рассказывала, что они, младший медицинский персонал, не имеют права оказывать помощь без согласия пострадавшего. Могут и в тюрьму за это отправиться. Но меня даже не это смущает. Эта женщина… она пятнадцать минут минимум кричала перед тем, как пришли мы и вызвали полицию. А потом еще почти час. А сколько она могла так кричать на самом деле? И никто не позвонил в полицию до этого? Ни соседи, ни прохожие. А она там кричала. Послушай, Конрад. Пьяные так не кричат, не воют они как от адской боли.
– Мы живем в обществе безразличия. Ты можешь умирать, лежа на асфальте у всех на виду. Никто не подойдет, не вызовет скорую. Все боятся стать участниками событий. У всех свои дела. У всех свой собственный сладкий путь, непересекающийся с другими. Общество сволочей, одним словом, – он наконец-то смог зажечь сигарету и закурил.
– Конрад, – я собираюсь исторгнуть неприятную мысль. Это похоже на отхаркивание кома мокроты из горла, – мы ведь тоже сначала хотели пройти мимо. Если бы мы не встретили тех подростков....
Минуту-другую мы молча смотрим друг на друга, не решаясь сказать ни слова.
– Моя мать так чуть не умерла, – Конрад решил прервать тишину, – было жаркое летнее утро. Она просто шла на работу, но вдруг ей стало плохо. Так сильно и резко, что она просто не смогла ничего поделать. Рухнула прямо в газон рядом с дорогой. Так и лежала там полчаса. А главное, всё видела и слышала, но не могла сказать ни слова, не могла даже плакать. Она слышала, как прохожие называли её алкоголичкой. “Ранее утро, а уже бухая в стельку”. “И не стыдно женщине почтенного возраста так нажираться?”. Бляди. Никто не захотел помочь. В итоге боль отпустила её, она встала и пошла дальше. Вернувшись домой, она разрыдалась. Никогда не видел её настолько подавленной. Через год у неё случился инсульт…
– Мне очень жаль. Похожее было и с моим дедом. Он работал охранником. Сердце остановилось. С утра его начальник приходит на работу и видит труп. Знаешь что? Он начал его пинать с возгласами “вставай пьянь”. До него далеко не сразу дошло то, что перед ним мертвец.
– Как нелепо мы порою умираем. Я знаю, смерть может застигнуть нас в любой момент. Но смерть бывает разная. Мы, наверное, все хотели бы умереть по-театральному. Красиво. Сказать перед смерью какие-нибудь красивые слова, признаться в любви. А в итоге, валимся как мешки с картошкой. Но это пол беды. Ведь находятся те, кто делают из нашей смерти посмешище. Кстати, мы дошли.
– Удачи, Конрад, увидимся, – жму ему руку в прощании.
– Не хочешь такси поймать?
– Нет, вряд ли смогу. Лучше пешком пойду.
– Дурость не говори. Ладно, заходи ко мне. У меня бардак еще тот, но ночь потерпишь, надеюсь.
Я с улыбкой киваю, и мы оба заходим во тьму подъезда. Подъезд дома Конрада не сильно отличается от того, в котором мы были некоторое время назад. Все такой же запах курева в воздухе, разбитые окна, сотни надписей и хуев на стенах. Мы идем на самый последний этаж, где Конрад какое-то время возится с ключом в замочной скважине. Дверь со скрипом отпирается, и Конрад жестом приглашает внутрь. Мы вдвоем еле-еле помещаемся в прихожей, хотя из мебели там только небольшой шкаф, да тумбочка. У тумбочки стоит зеркало, на котором висит календарь с обведенными красным маркером датами. Кажется, они весьма случайны и понятны одному лишь Ньюману.
Квартира его до невозможности маленькая. Комната, которая больше похожа на маленький гроб, кухня, санузел. Стены комнаты обклеены вырезками из газет. Все на политические темы. Мебель комнаты составляет только письменный стол, заваленный бумагами, книгами и чертежными принадлежностями, стеллаж, забитый все теми же книгами, среди которых труды по философии и по техническим наукам. Помимо этого, была и тоненькая металлическая кровать. Конрад сбрасывает свой плащ на кровать, а затем садится за стол на кухне и закуривает очередную сигарету. Сколько он их уже выкурил, пока мы гуляли?
– Вот так и живем, – говорит он, поймав мой взгляд, – неуютно, тяжело. Но живем. Куда мы денемся?
Сажусь напротив него.
– Давно ты тут живёшь?
– Год как. Всяко лучше, чем в общежитии. Хотя стены, признаться, все также давят, – говорит Ньюман, смахивая пепел в бывшую банку из-под тушенки, – Хочешь прикол? Прошлый владелец квартиры совершил самоубийство. Сиганул из окна.
– Такой себе прикол. Хотя я, наверное, просто не понимаю шутки. Из-за чего он выбросился?
– Да черт его знает. Мне сказали, что с любовью ничего не вышло. Однако живя здесь, я начинаю понимать, что любовь тут могла быть ни при чем. Ну так, что будем пить?
Конрад подходит к холодильнику и открывает его. Большая часть его заставлена алкоголем. Еды внутри почти нет. Конрад достает наполовину опустошённую бутылку.
– Кальвадос?
– Давай.
Через минут двадцать у меня уде кружиться голова. Мысли падают дождем из макушки в горло. Там они собираются потоком и изливаются через рот.
– Знаешь, раз уж заговорили про любовь. Хочу сказать, что мои чувства всегда причиняли мне боль, любовь всегда оказывалась ловушкой. Да… любовь как тромб. Как гвозди, забитые в руки и ноги. Жидкий свинец под кожей. Она только сперва приносит радость. А потом, когда ты теряешь надежду, прежняя радость гниет и растекается по венам черным ядом.
– Фред, я знаю, мысль моя может показаться для тебя дикой. Но может тебе оно и не нужно? Когда мы делаем что-то супротив нашей природы, нам становится плохо. Быть может, тебе не нужны отношения и любовь, ведь ты просто создан для чего-то другого? Вот поэтому ты и пошел на войну. Ты искал себя. Разобраться в себе это все равно, что пройти войну. И каждому из нас бывает нужна такая старая добрая война.
– Я и сам частенько об этом задумывался. Хотел себя отдать науке: не получилось, я сам от неё сбежал. В итоге пробую себя в творчестве. Но где творчество, там и чувства. Не помогает ничего. Даже алкоголь. Тем более, алкоголь. Если под него танцевать, то еще все хорошо, а потом как нахлынет…
– Предлагаешь танцевать?
– Не, раз уж начали говорить о грустном, нужно идти до конца.
И мы пьем еще. В один момент Конрад резко вскакивает и со словами про тяжелую артиллерию достает бутыль в виде черепа с зеленой жидкостью внутри.
– Не, не, не, – говорю я, – только не абсент. Помрём же.
– Не надо тут мне. Нас уже ничто не убьет после тёмных годов, что мы прожили.
– Смотри сам, от него же глюканы.
– Зависит от воображения.
– Эх, ладно, помирать так с глюками. Выпускай “зеленую ведьму”.
Конрад ставит на стол два стакана. После он достает странную ложку с прорезями и ставит на неё кусочек холодную воду. Зеленый раствор мгновенно становится облачно-белым. Мы пьем пару стаканов.
Конрад опустился на стол и, кажется, заснул. Мне же не до сна. Встаю и начинаю осматривать комнату. Вижу, что одна из газетных вырезок отвалилась. Подхожу поближе и вижу, что за нею скрывалась стена с рисунком. Я слегка отгибаю соседние газеты. На стене в комнате Конрада Ньюмана нарисован пейзаж. Красивый рисунок, изображающий тихую и спокойную природу. Лес, река. Поразительно красиво.
– Я же говорил, что, живя здесь, становится понятно, что любовь не была причиной самоубийства, – Конрад подошел совершенно бесшумно.
– Какая красота.
– О да, красота! Сводящая с ума красота. Фред. Вот потому я и заклеил эти стены. Было невозможно смотреть на них и не хотеть ворваться в эту природу. Которой уже нет. Вокруг города не реки, а отстойники, не леса, а свалки мусора. Такая спокойная природа может нам только сниться. И то не может.
– Почему ты просто не закрасил её?
– Если бы я это сделал, я был бы хуже всех тех, кто засирает природу. Я бы безвозвратно бы уничтожил нечто прекрасное и уникальное, чего больше не осталось. Но смотреть на это я тоже не мог, понимаешь?
Молчу в ответ. Поворачиваюсь к книжной полке и начинаю внимательно осматривать полки. Взгляд мой приковывает тетрадь без названия, стоящая в дальнем углу стеллажа. Беру её и открываю, после чего застываю на месте.
– “Повар апокалипсиса”?! Ты серьезно? Не боишься держать такую книгу дома?
– Не капельки. Ты же не собираешься никому говорить, Фред? – на лице его играет странная нехорошая улыбка.
Я держу в руках запрещенную книгу. Книгу, которая передается из рук в руки и переписывается от руки в тетради. Внутри чертежи оружия, рецепты ядов и взрывчатки. Пособия, как взрывать мосты и сбивать поезда с рельс. Руки мои холодеют.
– Зачем это тебе, Конрад?
– Для будущего, конечно. Для светлого будущего и свободы для каждого.
– Ты террорист?
– Нет, конечно. Я просто хочу изменить мир. Вот о чем я хотел сказать тебе на улице, но не осмелился. Слишком много глаз, слишком много ушей. Меня не поймут. Люди пока не готовы к моим идеям. Но я знаю, я могу изменить этот чертов мир.
– Взрывчаткой и оружием. Изменишь мир, уничтожив государство?
– Я не противник ни нашего государство, ни какого-либо другого, Фред. Мой враг – сама жизнь, который мы существуем, – он слегка покачивается от выпитого алкоголя, – Жизнь, которая уничтожает в нас Людей. Если бы я мог набраться однажды сил, воспрянуть, выпрямиться во весь рост, я бы посмотрел в глаза жизни. И хочу, знать, что же я там увижу? Любовь, ненависть, презрение? Я не знаю, что нам ждать в её очах. Но знаю, что там быть должно.
