Александр Михайловский
Непобедимая и легендарная

– Алекс, – сказал я фрегаттен-капитану Павленко, когда все закончилось, и мы были в безопасности, – думаю, что британского льва кто-то хорошенько растревожил, раз уж прямо возле наших баз они проявили такую активность.

– Скорее всего, они так торжественно хотели встретить нас с тобой, – ответил он. – Очевидно, британцы уже догадались, чьих рук дело – потопление «Олимпика» с «Мавританией» – и теперь желают отчитаться перед своими американскими союзниками об уничтожении нашей подлодки. Ведь обычная германская субмарина была бы весьма уязвима для такой облавы, возвращаясь в базу на дизелях и в надводном положении… Но, как говорят у нас, лимонники пошли по шерсть, а вернулись стриженными. В следующий раз будут уже осторожнее.

– Да, – сказал я, подумав, что следующий раз буду один перед лицом проблемы, – они точно будут еще осторожнее.

А на пирсе нас торжественно встречал сам гросс-адмирал Тирпиц – с оркестром, цветами и двумя жареными молочными поросятами. Оказывается, есть у русских подводников такой вкусный обычай – по поросенку на потопленный корабль. Я намекнул, что неплохо бы прибавить еще одного поросенка, ведь на нашем счету был еще один потопленный нами корабль, причем не менее ценный, чем два трансатлантического лайнера.

Прямо же тут, на пирсе, я получил из рук моего любимого адмирала погоны корветтен-капитана, Рыцарский крест и приказ о назначении командиром большой подлодки U-157, которая должна стать флагманом целого отряда из шести однотипных кораблей.

Попрощавшись со своими русскими друзьями, я немедленно убыл в Гамбург, где велась подготовка к первому групповому походу отряда подводных лодок в Атлантику. Моей задачей было, используя опыт похода с русскими, проверить, все ли сделано правильно, и не надо ли еще чего еще изменить или исправить, пока есть время. Алекс, кажется, называл такие отряды «волчьими стаями». Ведь волки не охотятся в одиночку.

В войне на море против Британии наступал новый этап, и грядущий 1918 год определит победителя в этой борьбе.

13 декабря (30 ноября) 1917 года. Утро. Екатеринославская губерния. Станция Новоалексеевка в тридцати двух километрах перед Чонгарским мостом.

Утром 13 декабря по старому стилю железнодорожная станция Новоалексеевка и пристанционный поселок выглядели так, словно через них прошла банда буйных ландскнехтов герцога Валленштейна. Выбитые стекла в окнах вокзала, разгромленные лавки… Холодный сырой ветер, дующий с Сиваша, раскачивал труп повешенного на фонаре мужчины в окровавленном исподнем. Местные жители в ужасе попрятались по домам и не показывали на улицу носа. Но это не спасало их от расправы тех, кто сейчас правил бал в Новоалексеевке.

Захватчиков интересовали две вещи – самогон и бабы. Ну и чужое барахло, естественно. В поисках всего этого они были беспощадны. Насилия и убийства стали в Новоалексеевке обыденным делом. Станцию «взял на шпагу» (не подберешь другого слова) отряд р-р-революционных матросов, большевиков и анархистов, в середине ноября самовольно отправившихся из Севастополя на Дон «бить Каледина». А чего было его бить? В этой версии истории Войсковой атаман Донского Казачьего войска генерал от кавалерии Алексей Максимович Каледин находился в весьма противоречивом положении, поскольку ход событий просто не давал ему повода к чему-нибудь такому контрреволюционному.

Приход к власти правительства Сталина 13 октября по старому стилю и начало новой фазы революции на Дону поначалу просто не заметили – настолько буднично и обыденно это случилось. Еще одна проходная фигура, решили все. И ошиблись. Тем более что в те дни все внимание было приковано к сражению, разыгравшемуся в водах вокруг острова Эзель. Местные газеты, не получая из Петрограда достоверной информации, занимались придумыванием подробностей разгрома немецкого флота и десанта. Впрочем, они отмечали некую несуразность и фантастичность всего происходящего. Давно на фронте не случалось ничего даже близко похожего. Да и газетам на Руси к этому времени уже перестали верить.

Первые декреты нового правительства «О Земле» и «О Мире» на Дону встретили тоже в целом положительно. Казаки не остались в стороне от так называемого «черного передела» земли, происходившего в России летом семнадцатого. Не тратя время попусту, они оперативно растащили по своим станицам и хуторам имущество немногочисленных в Донской области помещичьих усадеб. Да и воевать непонятно за что казакам давно уже поднадоело.

Подтверждение новым правительством территориальной целостности России, воссоздание МВД, сталинский декрет «О беспощадной борьбе с преступностью» и последовавший за этим разгром мятежа Свердлова-Троцкого, произведенный с неожиданной решительностью, даже жестокостью, настолько соответствовали самым глубинным чаяниям атамана Каледина, что он даже послал председателю Совнаркома товарищу Сталину поздравительную телеграмму. Было такое дело.

В ответной телеграмме Сталин поблагодарил атамана за правильное понимание политического момента и сообщил, что «при соблюдении лояльности к центральной власти и принципа неделимости территории России, а также при соблюдении советского выборного законодательства, казачьи войсковые круги могут быть уравнены в правах с местными Советами, со всеми вытекающими отсюда последствиями».

Насколько эта телеграмма, кстати, напечатанная в донских газетах, успокоила Каледина и его окружение, настолько же она встревожила руководство местных советов, в основном имевших влияние в промышленных городах: Ростове и Таганроге.

Совнарком занял примирительную позицию по отношению к казачеству, а это ставило крест на планах полного захвата власти и сведения старых счетов. Среди рабочих промышленных городов, солдат запасных полков, иногородних и слоев беднейшего казачества была развернута бешеная агитация за силовое свержение «калединщины». Товарищи в Ростове решили взять власть силой и поставить Сталина перед фактом. Не понимали эти недоумки, что ставить Сталина перед фактом – вещь, чреватая большими для них неприятностями.

Тем временем события понеслись галопом. В течение короткого отрезка времени случились: отмена осенних выборов в Учредилку и назначение на весну всеобщих выборов в Советы всех уровней, обращение к народу бывшего императора Николая II, заявившего о поддержке правительства Сталина. И самое главное – как гром с ясного неба, «Рижский мир». Заключение мирного договора с Германией и прекращение боевых действий с Австро-Венгрией стали приятным сюрпризом для населения России. Для союзников по Антанте оно стало громом среди ясного неба. Им предстояло теперь сражаться один на один с армиями Германии и Австро-Венгрии. Эмиссары Антанты наперебой стали осаждать атамана Каледина, требуя, чтобы он разогнал на Дону Советы, ввел военное положение и объявил «самостийную Донскую область», заявив о «верности союзническому долгу» и о «продолжении войны до победного конца». Только их никто и случать не захотел. Казаки, досыта наевшиеся бессмысленной войной, отнюдь не рвались воевать с немцами или с кем-нибудь еще, о чем этим «союзникам» и было прямо и грубо заявлено.

Все это еще больше обострило желание местных революционеров взять власть. И тогда, чувствуя, что дело пахнет керосином, 27 октября по старому стилю атаман Каледин разогнал Советы в Ростове и Таганроге, арестовал их вожаков и, «не желая проливать кровь», выслал их за пределы Донской области.

Дон замер в ожидании, как отреагирует на все это Петроград. А Петроград вообще, и Сталин лично, не реагировали никак. Тем более что у них и других забот хватало. К тому же разогнанные советы были, мягко говоря, далеко не лояльными Петрограду. Заседавшие в них демагоги зачастую, кроме умения произносить длинные и трескучие речи о «торжестве мировой революции», больше ничего не умели.

Изгнанные члены донских совдепов «пошли, солнцем палимы». А тут им навстречу катят в эшелонах «братишки-черноморцы», которым сам черт не брат… Правда, до границ Донской области из двух с половиной тысяч моряков доехало меньше половины. Остальные по дороге «самодемобилизовались». К тому же в поход на Дон они отправились, можно сказать, самовольно – ведь I-й общечерноморский съезд военных моряков им на это своей санкции не давал. Большая часть делегатов справедливо опасалась, что этот поход станет первым актом гражданской войны. Но к тому времени в Севастополе уже царила полная анархия, когда все были себе командирами. Например, кроме большевистско-анархистского «похода на Каледина», еще восемьсот матросов-украинцев с оружием в руках отправились на помощь Центральной Раде. Правда, до Киева они так и не доехали, бесследно сгинув на бескрайних просторах Незалэжной, пополнив ряды многочисленных банд и отрядов «вольных казаков». В Севастополе же в общем-то даже были этому рады этому исходу: удалось сбагрить значительную часть наиболее отмороженных и неуправляемых «братишек».

А вот отряд революционных матросов на Дону оказался бит в хвост и в гриву. Причем не мифическими войсками атамана Каледина, которых просто не существовало в природе, а отрядами самообороны, мгновенно образовавшимися при их приближении в станицах и хуторах. Ни казаки, ни иногородние совсем не желали, чтобы какие-то пришлые устанавливали у них свою власть, попутно занимаясь «революционными реквизициями (или, говоря проще, обычным грабежом). С точки зрения «классового чутья» крестьянских парней, выходцев из нищих нечерноземных губерний, все живущие на зажиточном Дону казались «буржуями и иксплататорами». Так что грабеж был поголовным.

Местные отвечали пришлым не менее горячей любовью. А так как верховодили в отрядах самообороны частично вернувшиеся с фронта старые вояки, для матросов, имеющих низкую дисциплину и не имеющих опыта боев на суше, все было «без шансов». В нашей истории часть из этих отрядов стала Первой и Второй красными конными армиями, часть составила основу сил Краснова и Мамонтова. В этой истории пока еще было неизвестно, что и куда повернется. Но уже была надежда, что все кончится благополучно, и войны брата против брата удастся избежать.

А пока эти отряды, на время забыв вражду между казаками и иногородними, сообща врезали пришлым «братишкам» – да так, что в течение недели боев от тысячи с небольшим добравшихся до Дона штыков осталось лишь триста.

На этой почве дисциплина у флотских окончательно упала, и революционный отряд превратился в настоящую банду.

Расстреляв по обвинению в измене единственного среди них офицера, лейтенанта Скаловского, «братишки» решили вернуться в Севастополь и сорвать зло на тамошних «буржуях», преподав тем «кровавый урок».

Правда, перед этим они еще хотели пристрелить тех «товарищей», что позвали их на Дон. Но те, вовремя почуяв опасность встроенным в пятую точку национальным чувством самосохранения, своевременно слиняли в неизвестном направлении, очевидно, решив поискать помощи против Каледина где-то еще.

В это время по Украине уже двигалась бригада Красной Гвардии, устанавливая по пути истинную советскую власть и обрастая добровольцами. Киев, Винница, Житомир, Одесса… Даже самым большим тугодумам стало понятно, что всем не желающим добровольно подчиниться правительству Сталина в скором времени придет пушистый полярный лис.

Погрузившиеся в эшелон, остатки матросского отряда с максимальной скоростью двинулись в сторону Севастополя, останавливаясь в пути только для того, чтобы пограбить местных жителей да набрать самогона и баб.

Но на Чонгаре их ждал облом. Выставленный в самом узком месте перешейка у села Сальково войсковой заслон под командованием полковника Доставалова из состава исламизированной 38-й запасной пехотной бригады, подчинившейся законам самозваного крымско-татарского Курултая, потребовал полного разоружения «братишек». В случае отказа дорога на полуостров будет для них закрыта. Никто не захочет пускать в свой дом обезумившую от крови и безнаказанности стаю вооруженных бабуинов, единственный смысл жизни которых – грабеж и резня «классовых врагов».

Вот и крымские татары закономерно опасались нашествия «братишек», хотя их заслон был выставлен как раз не против них, а против группы Османова, сведения о которой уже докатились и до Крыма.

Руководство этого крымско-татарского Курултая, объявившего себя Учредительным собранием Крыма, и созданного им правительства, названного Директорией (не путать с Украинской Директорией) справедливо опасалось, что если отряд майора Османова доберется до Севастополя и построит всех там по ранжиру, то идее крымско-татарской государственности придет полный и окончательный кирдык. Не понимали неразумные, что настоящим «специалистам» их заслон из разжиревших запасников будет на один зубок, а вооруженное сопротивление центральным властям закончится тем, что жители Крыма отправятся туда, куда Макар телят не гонял.

Итак, к тому моменту, как к Новоалексеевке приблизилась группа Османова, «братишки», окопавшиеся в этом многострадальном населенном пункте, резвились уже третий день. Они даже успели совершить набег на Гениченск за выпивкой и бабами. За это время из их состава исчезло еще около сотни человек. У местных появилась надежда, что все рассосется само собой. Но не рассосалось.

Утром тридцатого ноября по старому стилю спецпоезд Красной Гвардии был остановлен на семафоре начальником маленькой станции Рыково, в тринадцати верстах от Норвоалексеевки. Молва о Красной Гвардии вообще и об отряде Османова в частности докатилась не только до Симферополя, но и до прочих мест, не всегда обозначенных на Генеральной карте бывшей Российской империи. Потому у местных жителей появилась надежда, что наконец нашлись люди, которые наведут порядок и прекратят царящую в глубинке вакханалию грабежей и насилия.

Командир приданного майору Османову взвода морской пехоты, сержант контрактной службы, считавшийся старшим поезда, немедленно связался по рации с кавалерийской группой. Ни у кого, даже у бывшего анархиста комиссара Железнякова, не возникло никаких сомнений, что банду «братишек» надо, как говорили морпехи с эскадры адмирала Ларионова, «зачищать». По всем людским понятиям и обычаям Красной Гвардии, все творящееся в Новоалексеевке лежало за пределами границ допустимого зла.

После краткого совещания было принято решение прямо в Рыково спустить на землю оба БТРа и выгрузить из вагонов всех оставшихся в эшелоне казаков, чтобы после их объединения с кавгруппой ударить по засевшей в Новоалексевке банде с двух сторон. Морские пехотинцы под прикрытием пулеметов, расположенных на платформах поезда, должны были войти в пристанционный поселок вдоль железной дороги. А казаки и хлопцы Нестора Махно – атаковать при поддержке БТРов вдоль Железнодорожной улицы со стороны шоссе Мелитополь-Чонгар, проходящего в двух верстах от станции.

Главной целью операции было здание вокзала, где и окопалась банда. В случае почти неизбежного вооруженного сопротивления все «братишки» должны были быть уничтожены на месте безо всякой жалости. Уж слишком много на них было крови.

– Скажите, Мехмед Ибрагимович, а разве нам не нужны пленные? – спросил у Османова адмирал Пилкин вскоре после того, как кавгруппа медленной рысью начала свое движение к тому месту, где на шоссе выходила узкая проселочная дорога. – Например, для того, чтобы выяснить у них обстановку в Крыму.

– Точной обстановки они все равно не знают, – меланхолично ответил Османов, – их не было в Крыму больше месяца, а в общих чертах я и сам смогу рассказать вам об этом. В Севастополе и других городах полуострова бардак и безвластие, советы еще бессильны, структуры Временного правительства, которые подгребла под себя Центральная рада, тоже ничего не могут, кроме как чесать языками. Каждый делает все что хочет, и к тому же в советы под красивыми политическими лозунгами лезет всякая уголовная шушера. В Симферополе, в придачу к этому бардаку, татарские националисты-автономисты пытаются образовать свое «правительство». Собственно говоря, они никого не представляют, кроме самих себя, любимых, и силой реальной не располагают. В нашей истории никаких заслонов у въезда в Крым татары не выставляли, а значит, все кто ни попадя шатались через Перекоп туда-сюда. Вот кого надо брать в плен и допрашивать по полной программе. Ничего, я с ними еще поговорю лично, на их родном языке. Но этим мы займемся чуть позже.

– Они же ваши единоверцы, Мехмед Ибрагимович, – с усмешкой заметил Миронов, – как же можно быть с ними таким жестоким?

– Собачьи дети они, Филипп Кузьмич, а не единоверцы, – вздохнул Османов. – Они хотят получить всю власть над Крымом, чтобы тут же передать ее тому, кто больше заплатит. В нашей истории они тут же легли под немцев, потом, когда немцы проиграли войну, перебежали к Антанте. Верить таким – себя не уважать. Да и боевые качества их весьма посредственные. Вы же в курсе, что когда Суворов вводил русские войска в Крым, то Турция эвакуировала свои гарнизоны. И возмутившихся татар генерал Суворов усмирил на раз-два – казачки и драгуны разогнали их скопища одними нагайками. Да и в нашей истории в самом начале Гражданской войны все их формирования были разгромлены даже не регулярной Красной Армией, а полуанархическими отрядами матросов. Вроде того, который мы сейчас будем приводить в божеский вид. И после этого никаким особенным образом крымские татары себя в Гражданской войне не проявляли. Опасность с их стороны сейчас, конечно, есть. Но лишь в условиях полного безвластия.

– И что же дальше? – спросил адмирал Пилкин.

– А ничего, – ответил Османов. – Сперва надо жестко, но без лишнего кровопролития, поставить на место их верхушку. Потом долго и нудно работать с населением, постепенно меняя его образ мыслей.

– И вы, Мехмед Ибрагимович, думаете, что у вас это получится? – поинтересовался Пилкин. – Если уж, как вы говорите, они такие все нехорошие.

– Должно получиться, – ответил Османов. – Поскольку Всевышний запрещает истреблять целые народы, то, как говаривал один еще никак не проявивший себя американский уголовник, «добрым словом и револьвером можно сделать куда больше, чем просто добрым словом».

Махно и Каретник переглянулись.

– Хорошая мысль, – сказал Махно, – надо бы ее запомнить.

– Запомните, Нестор Иванович, – сказал Османов, – есть, конечно, отдельные негодяи, на которых доброе слово не действует вообще. Но к целым народам это не относится. Люди все разные. К тому же значительная часть дела уже проделана за время нахождения Крыма в пределах Российской империи, и татары уже совсем не те, что во времена Гиреев. Воспитывать народ, по моему разумению, надо как посредством пропаганды в газетах и всеобщего государственного образования, так и через соответственно настроенных духовных лидеров. Например, казанские татары исповедуют ислам и вполне мирно уживаются с православием и светским образом жизни. Почему бы не организовать в Казани свой Исламский университет и не посылать туда на учебу молодых мусульман со всей Советской России для распространения этого положительного опыта? Пройдет лет двадцать, и обстановка на этом фронте разительно изменится.

– Религия – опиум для народа, – попытался вставить свои пять копеек комиссар Железняков.

– Вы не совсем точно цитируете Энгельса, товарищ Железняков, – сказал Османов, – он говорил: «Религия – опиум народа», что имеет несколько иной смысл. Стоило Ильичу один раз изменить эту цитату, как все за ним принялись ее повторять. К тому же сегодня для большинства людей религиозные установки и составляют тот самый тонкий налет цивилизации, с исчезновением которого человек превращается в дикого зверя. Тем, как это выглядит на практике, вы будете иметь честь полюбоваться через какие-то пару часов.

– Не буду с вами спорить, товарищ Османов, – ответил Железняков, – но я все равно останусь при своем мнении…

– Тихо! – сказал войсковой старшина Миронов, подняв правую руку. – Кажись, приехали!

Впереди, метрах в ста, у поворота на Рыково, стояли два БТРа, а рядом с ними ожидали оставшиеся казаки из приданной Османову сотни. Впрочем, до полной сотни отряд Миронова не дотягивал, насчитывая в своем составе всего семьдесят две сабли.

– Так, – сказал Османов, когда отряды соединились, – отсюда до поворота на Новоалексеевку чуть больше часа на рысях. Поскольку мы вступаем на территорию, где возможна внезапная встреча с противником, все разговоры прекратить и смотреть в оба. Филипп Кузьмич, – обратился он к Миронову, – прикажите выслать передовой дозор и развернуть фланговое охранение. За дозором идут БТРы, а за ними уже основная группа. Пусть погода мерзкая, и шанс встретить праздношатающихся «братишек» минимальный, но, как говорится, береженого и Бог бережет. Без крайней необходимости не стрелять, рубить молча. Если кто-то из бандитов подымет руки, брать живьем. Жалко, что знамени у нас нет. Было бы неплохо, чтобы все видели, что идет не кто-нибудь, а Красная Гвардия.

– Будет сделано, Мехмед Ибрагимович, – кивнул Миронов и начал отдавать распоряжения.

– Насчет знамени – это вы хорошо придумали, – вздохнул комиссар Железняков, – надо бы заказать его, да только где…

– У сводных групп вроде нашей знамен не бывает по определению, – ответил Османов. – Насколько я понимаю, боевое знамя в Красной Гвардии сейчас существует лишь в единственном экземпляре. Это знамя бригады, а теперь уже корпуса полковника Бережного. До остальных знамен у нас руки пока не дошли.

– В любом случае, – продолжал настаивать Железняков, – когда мы войдем в Крым, знамя Красной Гвардии станет для нас предметом первой необходимости. Раз уж и тут люди уже знают про Красную Гвардию, то именно по нашему знамени они должны отличать нас от местных большевиков, которых вы сами, товарищ Османов, и в грош не ставите.

– Уговорили, – кивнул Османов, – я согласую этот вопрос с Центром, и если получу добро на ваше предложение, то будет у нас и знамя. – Он немного подумал и добавил: – А когда наша миссия закончится, мы сможем вручить это знамя сотне товарища Миронова, с пожеланием, чтобы она со временем стала бригадой или даже корпусом. А может, и армией?

– Спасибо, Мехмед Ибрагимович за доверие, – сказал подъехавший Миронов. – А сейчас у нас уже все готово. Так что, рысью, господа и товарищи, марш-марш!

Через час отряд майора Османова, так никого и не встретив по пути, вошел в Новоалексеевку. Впереди, занимая всю ширину Железнодорожной улицы, борт о борт медленно двигались два БТРа. А за ними, колонной по три, шагом – три десятка конных, включая хлопцев Махно, и в конце – тачанки. Остальных казаков Миронов направил веером по флангам, чтобы перекрыть противнику пути отхода.

Вся Новоалексеевка в начале века – это три улицы: Деповская, Железнодорожная и Привокзальная. Впереди, примерно в версте, в конце улицы, уже виднелось здание вокзала. Слева теснились обывательские одноэтажные дома и дворики, причем некоторые дома были закопчены огнем недавних пожаров и выглядели так, словно по ним прошелся хан Мамай.

Справа, параллельно улице, пролегала еще одна железнодорожная ветка – от Новоалексеевки на Гениченск, и далее, по Арбатской стрелке, на Керчь. Но Османову пока туда было не надо.

Пристанционный поселок выглядел вымершим, ставни на окнах домов были плотно закрыты, не брехали собаки, и на улицах не было видно людей. Первой живой душой, встретившейся отряду, был седой дед, вышедший на крыльцо дома и непонимающе уставившийся на проезжающие мимо бронетранспортеры.

Османов подъехал к хлипкому штакетнику, и, повысив голос, чтобы перекричать рычание моторов БТРов, сказал:

– Здравствуй отец! Матросы в поселке есть?

– Есть, как им не быть, антихристам! В вокзале оне, опять пьянствуют, – ответил старик. А потом спросил, подозрительно оглядывая проезжающих мимо и побрякивающих амуницией казаков: – А вы сами-то кто такие будете, люди добрые?

– Мы – Красная Гвардия! – ответил Османов, пришпоривая коня. – Спасибо тебе, отец!

– Это вам спасибо, – сказал старик, мелко крестя проезжающих. – Храни вас Господь, сынки!

Неожиданно где-то впереди, у вокзала, длинными очередями истерично замолотил «максим», и выскочившая на крыльцо старуха утащила своего неразумного супруга в дом, подальше от греха и шальных пуль.

Видимо, у матроса-пулеметчика с большого бодуна тряслись руки, потому что первые его очереди ушли «в молоко», в серое небо Тавриды. В ответ же гулко и солидно, короткими очередями, загрохотали башенные пулеметы БТРов, гася крупнокалиберными пулями обнаруженную огневую точку, а казаки, пригнувшись в седлах, постарались максимально прикрыться от пулеметного огня броней боевых машин.

Следом за пулеметом, который, впрочем, быстро заткнулся, беспорядочно затрещали винтовки. Но тут, окончательно поставив «бартишкам» шах и мат, по первому пути на станцию со скоростью пешехода вполз поезд Красной Гвардии, поливая перрон пулеметным огнем со своих блиндированных платформ. Морские пехотинцы из XXI века, в полной экипировке и с устрашающим боевым гримом на лицах, короткими перебежками стали продвигаться вдоль Деповской улицы.

Хлопнули несколько разрывов гранат из подствольников, и пьяная матросня, увидавшая это явление природы, сразу позабыла о желании сопротивляться и порскнула разом толпой из здания вокзала, как тараканы из-под тапка. В удвоенном темпе замолотили пулеметы поезда, отрезая беглецам путь за линию железной дороги. А на Железнодорожной улице БТРы приняли в стороны, открывая казакам дорогу для того, чтобы гнать и рубить удирающих «братишек».

Вытянув из ножен шашки, со свистом и гиканьем, казачки с места взяли в карьер, стремясь догнать и зарубить каждого, кто не догадается остановиться и поднять руки. А где-то там, со стороны Привокзальной улицы, куда направила свои стопы основная масса беглецов, избежавших пулеметного огня с поезда, уже коротко и зло трещали карабины группы, направленной в обход. Вскоре все было кончено. Живым не ушел никто. Пятерых «братишек», догадавшихся вовремя поднять руки, взяли в плен. Еще троих нашли мертвецки пьяными в задымленном, провонявшем махрой и нечистотами здании вокзала.

Кроме вдрызг пьяных «борцов за революцию», при зачистке вокзала были обнаружены тринадцать молодых женщин, частью почти девочек, разной степени раздетости и избитости. В помещении камеры хранения бойцы Красной Гвардии нашли четыре окоченевших обнаженных женских трупа. Жертвы сексуально озабоченных бандитов были заколоты штыками. Пятеро из освобожденных женщин заявили, что им некуда идти, и пусть их расстреляют на месте, но не бросают здесь, среди чужих людей, на произвол судьбы.

Майор Османов переглянулся с комиссаром Железняковым. Вопрос был ясен, как слеза младенца. Обычно невозмутимый бывший анархист побелел от ярости.

– Вы здесь командир, товарищ Османов, – сказал Железняков, – а потому – принимайте решение. Я поддержу любое.

– Никто вас расстреливать, конечно, не будет, – обратился Османов к женщинам. – Теперь вы под защитой Красной Гвардии. Сейчас вас проводят в хозяйственный вагон, где товарищ сержант выдаст вам обмундирование и предоставит возможность привести себя в порядок. Обмундирование мужское, но это все же лучше, чем то рванье, которое сейчас на вас. В меру сил будете помогать нам по хозяйству. Насилия можете не опасаться. Вы теперь нам как сестры. Узнаю, что кто-то распускает руки, сам оскоплю как барана. Я это умею. Будете с нами до конца пути, а там посмотрим. В том числе и на ваше поведение. В Красной Гвардии никто не ест хлеб даром. Идите.

– Женщина на корабле – к несчастью, Мехмед Ибрагимович, – тихо заметил адмирал Пилкин, дождавшись, когда бывшие пленницы удалились вслед за своим провожатым.

– У нас не корабль, Владимир Константинович, – ответил Османов, – и к тому же в НАШЕЙ армии женщины вполне успешно служат, по крайней мере, на суше, заменяя мужчин на тех должностях, где не требуется большая физическая сила и выносливость, зато необходимы внимательность и терпение.

– Ах, даже так, – хмыкнул Пилкин, – ну что ж, посмотрим…

– Филипп Кузьмич, – обратился Османов к войсковому старшине Миронову, – пленных быстро допросить и… Ну, в общем, вы понимаете. Такой сволочи нет места на земле – только под землей. Комиссар, как я понимаю, возражать не будет.

– Не буду, – угрюмо сказал Железняков, – такие только позорят революцию. Их даже три раза подряд мало расстрелять.

Допрос пленных, как и предполагал Османов, ничего не дал. «Братишки» ничего толком не знали. К тому же они, оправившись от испуга, сыпали матерными угрозами и проклятьями в адрес тех, кто их взял в плен. Правда, стараниями майора Османова удалось выудить у двух наиболее трезвых пленных несколько фамилий и партийных кличек, которые могли бы пригодиться Миронову в его работе на Дону. Но до этого еще было далеко.

– Товарищи, – сказал Османов, собрав небольшое совещание в штабном вагоне, – на день-два мы тут задержимся. Необходимо прощупать обстановку на Чонгаре и по возможности раздобыть языка. Этим делом разведка займется сегодня ночью. А пока приказываю выставить караулы и всем отдыхать. День сегодня был тяжелый. На этом все.

13 декабря (30 ноября) 1917 года. Полдень. Кишинев. ул. Садовая дом 111. Сфатул Церий.

Здание по адресу «Кишинев, улица Садовая, дом 111» много раз за свою не особо большую историю меняло назначение и хозяев. Первоначально задуманное в 1902 году как дом княгини Вяземской, в 1905 году оно было передано для размещения 3-й городской гимназии. А после начала 1-й мировой войны в нем размещался военный госпиталь. С осени 1917 года именно здесь обосновался Бессарабский Совет Края – по-молдавски «Сфатул Церий», являвшийся уродливым детищем февральской буржуазно-либеральной смуты. С первых же дней своего существования это националистическое в своей сущности собрание взяло курс на отрыв Бессарабии от России, и присоединение ее к Румынскому королевству.

Противостоящие националистам большевистские Советы были в Бессарабии слабы, дезорганизованы и парализованы склоками между сторонниками линии Сталина, взявшими курс на построение унитарного социалистического государства в границах Российской империи, и их противниками, которые, как и покойный Лев Давидович Троцкий, считали, что «больше республик хороших и разных, главное – нарезать Россию на как можно более мелкие кусочки».

Но ни румынские националисты-унионисты, ни их местные противники, не были основными действующими лицами в борьбе за власть в Бессарабии. На Румынском фронте подходило к концу разоружение и интернирование частей русской армии. И теперь румынская армия по команде королевского правительства в Яссах приступила к осторожному прощупыванию границ бывшей империи. Правда, не все у «мамалыжников» шло легко и просто. Некоторые русские части и сводные отряды отказывались разоружаться и, подобно отряду полковника Дроздовского, с боем или под угрозой применения силы, прорывались на территорию России.