Александр Михайлович Скабичевский
Начало литературной работы. «Рассвет». «Иллюстрация». Педагогическая деятельность
Воротившись домой, я остался снова, что называется, на бобах, но счастье и тут не оставило меня. В сентябре я получил новое место учителя русского языка в младших классах в одном из самых аристократических женских институтов. Здесь мне удалось пробыть целых два года. Инспектор, почтенный старичок, большой любитель русской словесности и шекспироман, благоволил ко мне: с воспитанницами я также поладил и имел много обожательниц; но женский персонал заведения, начиная с престарелой директрисы, женщины ультраконсервативных взглядов и страстно любившей чинопочитание и подобострастие, и кончая всеми инспектрисами и классными дамами, вскоре поголовно возненавидел меня. Более всего оттолкнула их от меня, конечно, моя плебейская неуклюжесть. Мне поставили в вину, что я не умею ни встать, ни сесть, ни поклониться как следует, ноги держу Бог знает как: закладываю, например, сидя на стуле, одну на другую, употребляя самые тривиальные слова, вроде (fi done!) шиворот-на-выворот. Начальница же более всего вознегодовала на меня за то, что я осмелился в третьем классе читать отрывки из «Вечеров на хуторе» Гоголя, этого грязного, по ее словам, писателя, который оклеветал Россию. При таких условиях через два года мне предложили оставить заведение.
Не буду распространяться о своей дальнейшей педагогической деятельности. Скажу коротко, что долее всего я удержался в той самой Ларинскои гимназии, где прежде сам учился. Здесь я преподавал русский язык в трех младших классах, и меня терпели пять лет, с 1866 года по 1871, несмотря на то, что в это время я успел уже сделаться постоянным сотрудником «Отечественных Записок». Терпели бы, может быть, и долее, но в 1871 году вышел новый гимназический устав, по которому сверхштатные учителя должны были преподавать без жалованья. Даром тянуть учительскую лямку я не был согласен; штатных вакансий в Петербурге не было, а ехать в провинцию я не желал, – и я покончил навсегда с государственной службой. В продолжение трех лет потом я все-таки занимался еще педагогией, преподавая русскую словесность в старших классах одной частной женской гимназии. В 1875 же году я расстался навсегда с педагогией, какой бы то ни было, как казенной, так и частной, так как более в ней уже не нуждался.
Педагогические занятия, особенно в первые три года (с 1864 по 1867), совсем почти отвлекли меня от литературы. Я только и успел в это время, что называется, мельком написать два фельетончика. Один из них был написан мною в 1865 г. под сильным впечатлением чтения только что вышедшей в то время исторической драмы Островского «Воевода». Долго не знал я, куда мне девать эту вылившуюся из-под моего пера как-то непроизвольно статейку, наконец надумал послать ее г. Старчевскому в «Сын Отечества». Г. Старчевский вскоре напечатал ее в своей газете. Она заняла столь большое место в нижних столбцах газеты, в фельетонном отделе, что я шел в роскошный дом Монферана, – которым в то время владел г. Старчевский и где помещались редакция и контора «Сына Отечества», – с радужной мечтой получить никак не менее двадцати пяти рублей, и, каково же было мое разочарование, когда за мой фельетон отсчитали мне всего-навсего семь рублей с копейками. После того я всегда со стесненным сердцем проходил мимо дома Монферана и никому не говорил о своей попытке сотрудничать в «Сыне Отечества».
В том же 1865 году я написал другой фельетон, в котором провел новый взгляд на Рудина, в оппозицию мнениям о герое Тургенева, высказываемым в то время Писаревым. Фельетон этот имел более счастливую участь. Я показал его своему большому приятелю Александру Васильевичу Топорову, вращавшемуся в то время в самых передовых литературных кружках и имевшему на меня большое влияние. Ему понравился мой фельетон, и по своим литературным связям ему ничего не стоило пристроить его в некоей газетке, носившей название «Народная Летопись». Газета эта существовала весьма недолго и прекратилась по какому-то цензурному недоразумению, если память мне не изменяет, всего на 13-м нумере, весною в 1865 году. Издавалась она артелью и инкогнито, причем не только ее владельцы и редакторы, но и сотрудники не подписывались под статьями; так было принято, и во всех нумерах газеты вы не найдете не только ни одной полной подписи, но и ни одного инициала, и мой фельетон, напечатанный как раз в последнем номере газеты, вышел без подписи.
Фельетон этот был замечателен для меня тем, что послужил мне доводом для сближения с Д. И. Писаревым.
Из сборника А. М. Скабичевского «Кое-что из моих личных воспоминаний».
