Александр Михайлович Бруссуев
Не от мира сего

4. Рыцарь Стефан и Илейко

– А ну-ка смотри, сын, кого привел! – сказал отец Илейке, который как раз приспосабливал точильный круг на смазанную дегтем ось, чтоб можно было легко вращать.

– По твою душу прибыл из своих немецких палестин, – добавил он с усмешкой.

Илейко, увидев незнакомого человека в справной одежде, с висящим на боку боевым топором викингов, перетянутым бечевкой с восковой печаткой – чтоб нельзя было пользовать, пока в городе среди людей, густо покраснел. Непривычно было ему, чтобы кто-то интересовался его скромной персоной, разве что недруги мальчишки, собаки, ну и девки тоже – собаки.

Стефан внимательно рассматривал чудо-богатыря. Совсем еще молодой парень, может быть, года на три-четыре младше его самого, широкие плечи, могучие руки с ладонями, будто веслами, открытое и располагающее к себе лицо. Причина этому, скорее всего, глаза – голубые и внимательные. Они обязательно характеризуют недюжинный ум и доброту. Крупные черты всего лица: губ, носа, бровей и скул – только подчеркивают мужественность. Светлые слегка волнистые волосы – северянин, без всякого сомнения. Да и роста должен быть такого, что выше всех на голову. Красив, что и говорить.

– Ну, здравствуй, ристиканзу (человек, верующий человек, – перевод с ливвиковского наречия, на самом деле – языка, примечание автора)! – сказал Стефан.

– Здравствуй, ритари (рыцарь в переводе, примечание автора), – ответил Илейко.

– Ишь ты, а с чего ты взял, что я рыцарь? – удивился, но не очень, хунгар. На самом деле ему было приятно, что с первого взгляда в нем могут определить принадлежность к рыцарскому братству.

– А ты себя давно в зеркале видел? – спросил Илейко, и, смутившись, опять покраснел – пес его знает, вдруг обидится благородный человек?

Отец, гася в себе порыв рассмеяться, отвернулся в сторону и скосил глаза к переносице.

А вот Стефан от души расхохотался и протянул вперед для рукопожатия свою руку.

Какая бы ни была его ладонь большая и крепкая, но она все же утонула в той лопате, что выставил Илейко. При этом тот не поднялся со своего места. Это было слегка невежливо. Чуть-чуть, но не понравилось хунгару.

– А ну-ка пусть покажет свое умение, – стараясь быть бесцеремонным, Стефан обратился к хозяину этого двора.

Отец сразу же потерял всякое желание к веселью, доставая железяки. Почему-то он даже обеспокоился: а вдруг у сына не получится?

Но у Илейки все вышло в лучшем виде, будто он не толстое железо гнул, а что-то податливое, мягкое, типа меча, сделанного кузнецами-слэйвинами. Он согнул полосу в подкову и, досадуя на себя, произнес:

– Вот зараза, а я додуматься не мог, что можно обратно подкову-то сделать.

Стефан взял вполне исправное изделие, о том, что оно совсем недавно выглядело несколько иначе, напоминало лишь тепло металла в местах изгибов. Он попробовал вновь разогнуть подкову, но опять потерпел неудачу.

– Да что за черт! – опечалился он. – Вот уж не думал, что так ослабну за время путешествия.

– А раньше-то гнул? – поинтересовался отец.

– Не было у меня таких увлечений, другими делами приходилось заниматься, – махнул рукой не на шутку раздосадованный хунгар. Он положил строптивую железяку на точило, да, видать, резко положил – подкова соскользнула наземь.

Илейко попытался поднять ее обратно, да как-то неловко у него это вышло. Или точильный круг помешал, или тоже не рассчитал своих сил и больно резко дернулся. Только упал он со своего места. Ну что же – бывает.

Другой бы встал, отряхнулся и, может быть, пошутил еще о своей промашке, но лив повел себя как-то неестественно: он, вытянувшись на животе, сначала перевернулся на спину, потом сел и ухватился за былое свое седалище. И только после этого вскарабкался обратно, способствуя себе одними лишь руками.

Его отец, не пытавшийся даже хоть как-то помочь сыну – знал, что тот не любил какой бы то ни было помощи – увидел, как изменилось лицо рыцаря, посмотрел тому в глаза и печально покивал головой, словно соглашаясь с его внезапной догадкой. Но, точно недостаточно было мыслей и предположений, хунгар все-таки произнес вслух:

– Так ты калека?

Грубые и корявые слова, сорвавшиеся с его языка, могли и обидеть, и унизить. Все зависело от того, какую окраску выберет в этой неприятной фразе сам Илейко. А в ответ или оскорбится, или, озлобившись, выкажет напоказ свою ущербность, или горько заплачет, требуя жалости. Но лив никак не отреагировал. Он поправил свой точильный круг, улыбнулся и Стефану, и отцу:

– Я тахкодай (точильщик, тахко – точило на ливвиковском, примечание автора). Буду этим зарабатывать. Вторую подкову попозже справлю.

– С рождения с сыном так, – сказал отец. – Старший он у нас. Остальные, младшие, могут бегать, а он – нет. Никто вылечить не взялся. Ни бабки, ни целители. Говорят, кара божья. А я вот спрашиваю: как мог Бог на него прогневаться? Заранее, что ли, за будущие проступки?

– Так не бывает, – почему-то ответил Стефан. Он никогда не задумывался о наказаниях, кроме, как от властей, поэтому далее произнес не совсем уместные, но, тем не менее, отражающие суть фразы. Их ему когда-то сказал мудрый паломник. – Человека надо наказывать по установленным законам для того, чтобы предотвратить преступления, а не из-за ненависти к преступнику. Важно то, чтобы наказание было неизбежным, чем то, чтоб оно было суровым (вообще-то, это слова философа 19 века Бентама, примечание автора).

– Ты бы это судьям сказал, – усмехнулся отец. – Сказывали нам, что проклятье это. За содеянное дедом.

Проклятье не обязательно бывает за грехи. Проклятье бывает и за правду. В зависимости от того, чья душа его обрушивает. Черная душа – черное проклятье. Светлая душа не может проклясть, она тоже чернеет от этого. Разве что в жесточайшем отчаянии, погибая при этом, или, наоборот возрождаясь под другим именем. И имя этому – Месть.

– Дед был душегубом? – спросил Стефан.

– Да что ты! – даже рукой махнул отец. – Какой душегуб! Он и сейчас есть, в Виелярви живет. Иконы пишет.

– Тогда не Бог парня покарал, а нечто другое, – сказал Стефан твердо. – С этим можно бороться.

– Да он и борется, как и мы все.

Илейко посмотрел на них снизу вверх и улыбнулся:

– Что же это вы в моем присутствии говорите, будто в отсутствии? Это не наш метод!

Стефана этот скромный парень заинтересовал. А все от того, что молодой лив был сильнее его. Гордость хунгара при таком определении не страдала: он всегда мог убежать – в этом было его неоспоримое преимущество.

– А так можешь? – спросил он и согнул пополам, извлеченную из кармана большую серебряную австрийскую монету. Они с Илейко остались вдвоем беседовать, пережидая время, пока в доме накроют на стол.

– Нет, так не могу, – ответил лив и выгнул лодочкой уже согнутую монету.

– Слушай, можно я эту денежку с собою возьму? – восхищенно проговорил Стефан, забыв, что сам только что достал этот серебряный кругляш. – Покажу при случае во дворе.

Он, конечно, имел в виду королевский двор, а не какой-то постоялый или домашний. Могут не поверить дворяне, ну и пес с ними. Пусть попробуют в кузнице сделать то же самое. Замучаются кузнецов вешать.

Разговор плавно перетек на тему оружия. Илейко интересовался всем, очень внимательно рассмотрев боевой топор. Он и поведал о волшебном мече, похороненном по преданиям в самой олонецкой крепости вместе с двумя героями.

– Это Экскалибур, уж точно, – сразу же отреагировал Стефан.

– Да нет, вроде бы Пламенем его называли.

– Называть можно по-разному, но легендарный меч был один, – не согласился хунгар.

Забегая вперед, можно сказать, что Экскалибур и Гуннлоги – это разные мечи, вышедшие из-под одного молота. Молота Тора. Стало быть, эти клинки родственные, братские. И их было не два, а больше. Кузнец Илмарийнен делал не штучные экземпляры. Но это уже другое исследование, другая история и, вероятно, другая реальность.

Стефан, как ни странно, не испытывал разочарования. Хороший меч Экскалибур, да слишком уж величественный для простого рыцаря. Клинки, как правило, сами выбирают своих хозяев. Сами и в руки приходят, чтоб их потом до самой смерти не выпускать.

– А дерево там растет? – спросил он Илейко. – Ну, это Древо Жизни?

– Не знаю, – пожал плечами лив. – Кусты есть. Про деревья не слыхал. Какое оно, это Древо Жизни?

Стефан ничего не ответил, не мог он найти слов, чтобы объяснить. Только руками со скрюченными и разведенными пальцами показал нечто масштабное, словно женскую грудь.

– В верховьях реки Олонки есть сторукие сосны, – сказал Илейко. – Они всегда были. Говорят, посажены Аполлоном. Может они и есть эти Древа Жизни? Ничего подобного ты нигде более не увидишь. Я вот тоже не видел. Да и не судьба, наверно.

Хунгару стал жаль этого огромного красивого парня. Вроде бы можно было добираться до крепости, садиться на коня и ехать обратно в Европу, где культура и порядок, где еще не забыли, что такое честь, за которую не грех и побиться. Можно было, но хотелось сделать какой-то поступок.

– Эх, подвиг, что ли совершить напоследок? – сказал он, просто чтобы что-то сказать.

– Так ты и так рыцарь, зачем же тебе еще стяжать себе честь и похвалу? – пожал плечами Илейко.

– Нам, рыцарям, без этого нельзя, – ответил хунгар. – Мы без подвигов можем захиреть.

Внезапно ему на ум пришла идея. Для воплощения ее нужно было только уломать родителей лива, чтоб разрешили сыну поучаствовать. Мысль была не самая свежая, зато достойная истинного рыцаря. Они, рыцари, не раз выходили на борьбу с ветряными мельницами, этим и развлекались.

Подготовка заняла пару дней, родители были не против, но и не очень – за. Баловство, да и только. Лишь бы какой беды с властью не приключилось, но Стефан обещал, что заручится поддержкой воеводы, никакого безобразия устраивать не будут, никто и не узнает.

Под вечер, когда все работы в поле уже были завершены, Стефан через задний двор поволок за собой маленькую тележку, на которой, случалось, перевозили разные бытовые тяжести. В этой тележке, отчаянно смущаясь, полусидел-полулежал Илейко. Ему было неприятно, что его тащат куда-то, словно ребенка. Люди их не видели, колеса, обильно смазанные дегтем, не скрипели – стало быть, и не слышал никто.

Путь у них был неблизкий, окружной, до соседней маленькой деревеньки Герпеля. Точнее, не до самой деревеньки, невеликой даже по местным меркам, а до построенной на пригорке часовенки. Ее подняли уже несколько лет назад, руководимые толстым молодым попом с вечно мокрыми губами. Поп был не местным, получил сан где-то за морем, но людям понравился: шутил с ливами, не чурался никакой работы, снабжал строителей едой и даже иногда выпивкой. Сам не пил, но других за руку не хватал. Временами помогал батюшке в соседнем Еройльском храме, но предпочитал все же проводить службы у себя, в Герпелях.

Молодежь нахваливала нового попа, а вот старикам он чего-то казался странным. Они его прозвали «купче» или даже «кауппиас» (в переводе – купец, примечание автора).

У него всегда можно было прикупить еды и даже выпивки. Если к проведению церковных обрядов за деньгу малую народ как-то попривык, то продажа сыра, яиц, или зерна вызывала удивление. Тогда «купче» перестал торговать, начал давать в долг. Взял голову сыра, возвратить надобно голову с четвертинкой. Или отработать как-то на личном участке. Или деньги внести в казну.

В принципе, ничего страшного, поп оставался доброжелательным, парни стали к нему захаживать – те, что поздоровее, девки – те, что повольнее. Взрослые же совсем, было, прекратили на службу в Герпеля ходить, да начал он подарки раздавать после своих проповедей. Словом, добрый человек.

Узнал про этого попа Илейко по поручению Стефана. Тот совсем не собирался раскулачивать «кауппиас», вообще никак с ним не хотел пересекаться. Поп им был не нужен. Было нужно окружение. Не людское, а иное.

– Когда-нибудь и ты сможешь стать рыцарем, – говорил по пути Стефан. – Если только в то самое время, когда твое желание воплотится в действие, рядом окажется человек с настоящим мечом. Сам понимаешь, настоящие ритари не носят какие попало клинки. Тем более, сделанные слэйвинами. Меч, он дорогого стоит.

– Поэтому слэйвины и не носят рыцарских титулов? – спросил Илейко.

Хунгар ненадолго задумался, не прекращая, однако, двигаться дальше.

– Вообще-то любой человек может сделаться рыцарем, если, конечно, выполняется ряд условий, – сказал Стефан. – Про меч я тебе уже упомянул, но кроме этого надо иметь доблесть. А именно: мужество (pronesse), верность (loyauté), щедрость (largesse), благоразумие (le sens, в смысле умеренности), утончённая общительность, куртуазность (courtoisie), чувство чести (honneur), вольность (franchisse). Но и это еще не все. Требуется выполнять рыцарские заповеди: быть верующим, охранять церковь и Евангелие, защищать слабых, любить родину, быть мужественным в битве, повиноваться и быть верным сеньору, говорить правду и держать своё слово, блюсти чистоту нравов, быть щедрым, бороться против зла и защищать добро. Так что сам думай, почему нету рыцарей среди слэйвинов.

– О, как все запущено, – хмыкнул Илейко. – Эдак и неслэйвину по гроб жизни права-то этого не достичь. Ты-то сам, как же доказал все свои достоинства?

– А я и не доказывал, – пожал могучими плечами Стефан. – Меня и так приняли. По блату, так сказать. Я ж герцог, значит благородство у меня с рождения. Вот ты думаешь, я тебя просто так катаю на телеге по ухабам, не считаясь с титулом?

– А как? – Илейко даже посмотрел по сторонам, словно пытаясь разглядеть что-то, от него, как от простолюдина, сокрытое.

– Я катаю тебя благородно! – хунгар даже остановился и воздел палец к небу, где начали проступать уже первые, самые яркие звезды.

Где-то в деревне залаяла собака, ей ответила другая, но ответила так, будто сказала: «Заткнись!» Илейко не стал никак реагировать на слова Стефана. Вроде бы надо было посмеяться, но чувство собственной ущербности, когда не только рыцарем ему никогда не стать, но и человеком прямоходящим не сделаться, ощутилось особенно остро.

– Ты бы лучше про усыпальницу Вяйнемёйнена рассказал, – сказал он без всякого плавного перехода к другой теме. – Туда, говорят, лишь благородных пускают.

Стефан снова остановился.

– Какую усыпальницу? – спросил, озадачиваясь.

– По дороге к Валааму, говорят, есть склеп-не склеп, но какое-то место, где покоится старый мудрый Вяйнемёйнен. Может, брешут, конечно, сказки распускают, – не очень охотно, словно уже досадуя, что проговорился, проговорил Илейко.

– Не видел я ничего, – снова тронулся в путь Стефан. – Да и не слышал тоже.

Они еще некоторое время двигались в полной тишине: птицы уже уснули, собаки выполняли команду «молчать», поступившую от своего собачьего пахана, прочая живность берегла силы перед новым днем, когда кого-то могут съесть полностью или частично. Только тележка едва слышно поскрипывала досками короба. Ночь окончательно вступала в свои права.

Бывают такие моменты в северном краю, когда наступает в природе полная неподвижность. Это заметно только летом. Зимой, впрочем, тоже, но предатель-дым оживляет пейзаж и тянет свои клубы к далекому звездному небу, разрушая идиллию всеобщей неподвижности.

Даже узкая речка Седокса, кажется, превращается в зеркало – ничто не тревожит ее поверхности. Течение делается совсем незаметным, рыба, будто сведенная параличом в жестоком онемении плавников и хвостов, тонет. Ей-то проще, она к этому привычная.

Ни одна букашка не раскачает травинку, ни один жук или червяк не потревожит корней. Мертвый, от всеобщей неподвижности, пейзаж. Величественный донельзя. И такая тишина, что слышно, как вращается вся планета, как убегает в сторону магнитный полюс, как мысль зависает в пространстве, становясь просто физически ощутимой. Глаза стекленеют и видят перед собой лишь царство духов, которое, вообще-то, тоже мертво.

Так бывает в северном краю, говорят, так бывает. Все потому, что именно тогда двигаются по небу ангелы. Им, ангелам, позволительно – ведь именно для них Бог останавливает время. Есть у божьих вестников свои дела на Земле. Не часто, но случаются. Но в эти же самые мгновения и бесы получают неограниченную возможность к своим перемещениям, и они, подобно ангельским теням, скользят по земле, боясь отстать.

Илейко и Стефан тоже замерли, сами того не замечая. К тому же они просто достигли конечной точки своего маршрута: пришли к часовне.

Однако отведенное для безмолвия и неподвижности безвременье истекает. Ангелы улетают в свои чертоги, успев сделать все свои дела, бесы тоже бросаются в свое царство теней и беспросветного мрака, опять сетуя на нехватку времени. Именно их ворчание и разрушает всю идиллию. Встрепенется под водой утонувшая на самое дно самого глубокого омута рыба язь, выпучит глаза и рванется к поверхности, разбивая речное зеркало. Упадет с крыши конуры задремавший сторожевой пес, прямо мордой в обглоданную неделю назад кость. Червячок с всхлипом втянется в рот отдыхающего в своей норе крота – легкий перекус. Очнется от мечтаний ночная птица и от этого, в ужасе, замашет крыльями и заорет нечеловеческим голосом.

Потянет ветерком. Все, природа, отомри.

5. Часовня в Герпеля

Место, где стояла часовенка, было не самым удачным. Самым красивым, без всякого сомнения, но именно здесь, вознесшая свой крест, деревянная постройка выглядела не совсем уместно. Башня бы, какая сторожевая, или форт с бойницами – куда ни шло. Они напрашивались, а церковь – нет. Тем не менее, попы решили по своему: рядом какие-то захоронения настолько седой старины, что никто и не помнит – откуда. Земля была тщательно освящена, обильно забрызгана святой водой, овеяна кадилом с благовониями – подготовлена, стало быть. Осветили также все краеугольные камни по всем сторонам света, но никто не освещал строителей. Чего-то пренебрегли попы благословить живых людей, отдавая предпочтение неживой материи.

Часовня получилась на загляденье: аккуратная и стройная, чистая и светлая. Назначенный сюда молодой поп Михаил не мог не нарадоваться красоте.

Ночной порой сооружение выглядело не менее выразительно: хотелось забраться под самый купол, поднять ладонь козырьком и смотреть во все стороны, не идет ли враг? Илейко и Стефан приблизились к стенам почти вплотную. Они не разговаривали между собой, заранее обсудив все предстоящие действия. Да и ничем особым заниматься они не собирались: ни поджигать, ни воровать, ни как иначе безобразничать.

Бесы – вот что их интересовало. И никакого богохульства в этом не было. Был простой практический расчет. Стефан, как мог красочно, выразил свои мысли перед ливом. Тот с ним согласился. А что ему оставалось делать? Хоть какое-то действие в сторону выздоровления.

– Твоя немощь, как считается в ваших семейных хрониках, вовсе не из-за каких-то твоих отклонений, – говорил он. – Ноги не отмирают за ненадобностью, боль ими чувствуется, кости не хрупкие. Все нормально, лишь пользоваться ими по какой-то причине невозможно. Лекари и народные целители безуспешно проводили бесчеловечные опыты по твоему излечению. Мы же будем рассматривать причину недуга чисто отвлеченно – некое воздействие на тебя посредством какого-то зла. Пусть не на тебя лично, но через ближайшего родственника. Возьмем в качестве наиболее вероятного источника – твоего деда, опять же исходя из семейных преданий.

– Мой дед – замечательный человек, – сказал Илейко. – Очень редко мы видимся, но он любит нас, и меня в том числе.

– Если бы это было по-другому, то деда бы мы не рассматривали – был бы недостоин. Любовь – это такое дело, как ненависть, только наоборот. Она может усилить дурное воздействие, потому что становится заложницей самого лютого чувства. Понял?

– Нет, – твердо ответил лив.

– Эх ты, – усмехнулся Стефан. – А я-то рассчитывал, что ты мне все объяснишь – я и сам пока не в толку. Ну да ладно, давай рассуждать опять же отвлеченно. Говорят, первый ребенок – последняя кукла, первый внук – первый ребенок. Стало быть, наиболее болезненно воздействовать на деда можно тогда, когда делаешь вред его внуку. Если все дело упирается в твоего уважаемого родственника, сильного и незлобного, то он бы с радостью принял на себя всю боль за своих детей и, тем более, внуков. Чья-то ненависть ударила по нему и отразилась в самое дорогое и беззащитное существо, то есть в тебя.

– Почему в меня?

– Потому что ты первый. Так?

– Так, – согласился Илейко. – Но, может быть, дед и ни при чем.

– Вот это мы с тобою и попытаемся выяснить.

Стефан никогда не гонялся за нечистью. С людьми конфликты имел – это бывало. Но вот с тем загадочным, злобным и опасным миром – никогда. Веруя в Бога, глупо отрицать существование бесов. Еще Спаситель бился с легионом, которому несть числа. Конечно, здравый расчет в этом деле пугал попов самым непостижимым образом. Впрочем, как и любая другая способность мыслить. Знать, что нечисть существует так же, как и божья благодать, вовсе не означает питать их своей Верой.

Поэтому, не имея за плечами никакого опыта по экзорцизму, он решил действовать только исходя из своей житейской практики. Ему не нужно было биться с бесами, ему надо было лишь узнать истину. Безусловно, творения тьмы тем и сильны, что умеют прятать правду и внушать своим земным приспешникам поступать аналогичным образом. Но попытка – не пытка. Рыцарь ничего не боится.

Место, где можно было провести свои изыскания, он тоже вычислил не по каким-то таинственным манускриптам, испещренным каббалистическими знаками. Он просто подумал и кое-что выдумал.

Когда один правитель идет войной на другого, то стремится он захватить не какую-то хижину бедняка, или, положим, церковно-приходскую школу. Ему палаты подавай другого правителя, поверженного. Тогда все вокруг видят: он победил. А не захватил – значит, не считается, хоть всю страну вокруг себя в руины превращай. И всегда при этом норовит своих шпионов запихнуть к врагу, чтобы, стало быть, меньше труда затратить на победу, да и сохранить для себя по возможности больше целого, не поломанного. Конечно, лазутчики могут пробраться и в школу, но только для того, чтобы двигать дальше во дворец. Чем больше их пробралось – тем уязвимее противник.

Так и в случае с религией. Служители церкви считаются наиболее приближенные к божьей милости: они молитвы читают, псалмы распевают, святая вода, опять же, всегда под рукой, кагор и просвиры, кресты и иконы, куда ни глянь. Они – за нас, а нечисть – против них, ну и против всего человечества тоже. Добро – против зла, свет – против тьмы, Аниськин – против Фантомаса (не, это не в счет – нечаянно вырвалось).

Но бесы на то и существуют, чтобы козни свои строить. Конечно, они, подлые, ничьей душой не побрезгуют, всякому рады, вот только стоит ли размениваться по мелочам? Гораздо интереснее заполучить разом всех, ну, или, почти всех. Поэтому нечисть наиболее активна вблизи всяких религиозных учреждений. Незаметно, подспудно, как подпольщики.

Сидят за церковной оградой и ждут. Нюх у них на измену Отцу, Сыну и Святому Духу.

Ну а попы что – не люди, что ли? Торгуют, поклоняются идолам, лгут и занимаются блудом – все, как положено. Симонитов разводят и учат жизни прихожан. Про Веру как-то забывают. Профессиональные издержки, говорят.

Святые – это те, кто в пещерах сидят, с хлеба на воду перебиваются, замаливают свои грехи без посредников, оттого, наверно, и Чудеса творят. Они редко в мирских местах, у них другие приоритеты. К ним дьявольское племя подступиться не может, оттого и печалится.

А вот к попам – пожалуйста. Не ко всем, конечно, но бывает не столь уж и редко. Хотя ничего в этом страшного нет: верить Богу вовсе не означает верить попу. Степень Веры каждый устанавливает себе сам. Что совесть позволяет. Грехопадение будет оценено лишь на Суде Божьем.

Место часовни в Герпелях не предназначено для Веры, но для чего-то другого. Для получения денег, например. Для ростовщичества. Да мало ли для чего. Легче спросить у отца Михаила, он-то знает.

Хотя с ним Илейко и Стефан встречаться не собирались. Им нужно было некоторое уединение. Никто из них не страшился предстоящей ночи, потому что не видели никакой угрозы для себя. Просто своеобразное гадание летней порой.

Илейко без посторонней помощи ловко перебрался из тележки на скамью, расположенную чуть поодаль от часовни. Стефан сел рядом, предварительно установив их транспорт таким образом, чтобы предотвратить любое движение под горку. Ночь наливалась зрелостью, где-то в лесу тоскливо кричала ночная птица, жалуясь на все на свете. В траве ползали светлячки, освещая только себя загадочным изумрудным светом, да била крыльями в воздухе, кувыркаясь через голову, летучая мышь. Самый выносливый комар, чьи крылья еще не успела насытить влагой подступавшая ночная сырость, запищал, невидимый. Пора было начинать.

Едва только Стефан поднялся со своего места, готовясь зажечь первую свечу, как дверь в часовне бесшумно отворилась, и на пороге показались два человека. Один с вполне определившимся под длинной рубахой пузом поддерживал другого за плечи. У того, другого, были длинные волосы, распущенные по плечам, высокая грудь и приличных размеров сверток в руках. Хунгар от неожиданности чуть за скамейку не свалился.

Женщина, на время вручив пузатому свой мешок, оправила волосы в платок и пошла величественной походкой в сторону скамьи. Парни замерли, не зная, что и делать-то. То ли Стефану, подхватив Илейко на закорки, ускакать прочь, то ли обоим завалиться за скамью и притвориться спящими. Они ничего не смогли предпринять, потому как неожиданность появления людей на некоторое время парализовала.

– Здравствуйте, – нимало не смущаясь, проговорила женщина, проходя мимо них. При этом она ни головы не повернула, ни вздрогнула, будто так всегда заведено: она выходит заполночь из часовни, а на скамейке обязательно какие-то прихожане сидят и любуются на ночь.

– Здравствуйте, – ответили они хором и потупили свои взоры, словно заметили что-то предосудительное.

Женщина, без тени стеснения или неловкости, прошествовала мимо, двигаясь в сторону деревни. Оно и понятно, еще бы она в лес ломилась! Однако на звук ее голоса выставил голову из дверного проема мужчина, ушедший, было, внутрь.

– Кто здесь? – тихо и настороженно спросил он. Судя по голосу, это был отец Михаил. Впрочем, об этом Илейко догадался раньше, сопоставив пузо и часовню.

– Здесь нет никого, – так же тихо ответил Стефан, а удаляющая женщина на эти слова громко и весело фыркнула.

Голова попа, словно удовлетворившись ответом, скрылась за закрывшейся дверью.

– Чего делать-то будем? – обратился Илейко к рыцарю.

– Вот ведь незадача – кто же знал, что ваш попик дневует и ночует в своем храме? Да ночует, причем, не один, а с дамой, – развел ладони в стороны Стефан.

В это время тележка, доселе безмолвная, как и положено быть изделию рук человека, заскрипела, словно в нее только что нагрузили достаточно много всякой тяжести.

Парни посмотрели друг на друга и оба пожали плечами.

«Может быть, из-за сырости?» – подумал Илейко.

А Стефан ничего не подумал: он высек искру на трут, парой выдохов раздул его и запалил первую свечу, отставленную по правую руку от них.

Достаточно свежий, откуда ни возьмись образовавшийся ветерок, заколебал пламя, но не сбил его.

«Почему ветер дует?» – как-то отвлеченно снова подумал Илейко. – «Потому что деревья качаются (фраза из фильма «Вождь краснокожих», примечание автора)». Но ближайшие деревья все так же стояли, уныло опустив свои ветви к земле, не шевеля ни единым листиком. Ветер был только у скамейки.

Стефан от свечи зажег прочие три и расставил их всех в форме креста, так что они сами находились в центре. Всякое движение воздуха в единый миг пропало, будто и не бывало. Зато в стену часовни что-то гулко ударило, будто гигантским кулаком.

Сразу же открылась дверь и высунувшийся из двери поп строго спросил:

– Кто там?

Ответом ему послужил резкий свист, пронзительный и громкий. Илейко и Стефан закрыли ладонями уши, но это не помогало. Казалось, резкий звук раздавался у них внутри голов. Им не было страшно, им сделалось очень страшно. Так бывает перед сходом лавины в горах, или при землетрясении. Предшествуя катаклизму, захлестывает разумы людей всеобъемлющая паника, отключая сознание, подавляя инстинкты.

Волосы на голове у Стефана шевелились сами по себе, он начисто забыл, зачем же пришел сюда, что пытал? Только рыцарство, несовместимое само по себе с понятием бегства, заставляло его оставаться на месте. Он вцепился руками в скамейку, глядя прямо перед собой, отмечая, что сзади него что-то перемещается, кто-то перебегает с места на место, и надо бы обернуться, посмотреть, но страшно увидеть то, что не должен видеть человек при жизни. Или он умер, и теперь смерть раскрывает перед ними картины, одна краше другой?

Илейко, сидящего рядом, понятное дело, на месте удержало не рыцарство. Он попросту зажмурился, понимая, что рядом с ним стоит нечто когтистое, клыкастое, жаждущее крови и тянет к нему свои передние и задние лапы. На чем же оно тогда стоит – на хвосте, что ли? Оно хватает Илейку за плечо и говорит:

– Парни, что это было?

Свист постепенно заглох, словно источник его умчался прочь, не переставая, однако, делать свое дело.

Илейко сглотнул пересохшим горлом, но ничего произнести не сумел. Ему на помощь пришел Стефан, дрожащей рукой приглаживая свою странную прическу.

– Да вот, сидим тут, никого не трогаем, а оно как даст по часовне!

– Ох, грехи мои тяжкие! – вздохнул поп Михаил, присел между людьми и поджал под себя босые ноги.

– Какие у тебя грехи? – спросил хунгар, причесавшись, наконец. – Ты же поп.

– Ах, да, – наморщился Михаил. – Я и позабыл. Всегда забываю чего-то. Когда торговлей занимаюсь, когда девок охмуряю.

– Это что же – исповедь? – довольно саркастически поинтересовался Стефан. – Вы же за нее деньги требуете.

– Да ладно тебе щериться, – вздохнул поп и внезапно заерзал на месте, закрутил во все стороны головой. – А где Марыся?

– Какая еще Мырыся? – выделяя имя, спросил Илейко, справившись, наконец, с сухостью во рту. – Кошка, что ли?

– Сам ты кошка, – ответил Михаил. – Девка. Она в Иммалах живет, я ей подарки делаю. Хорошая такая, я бы при ней остался.

– Как это: поп – и при девке? – не понял Стефан.

– Чего это ты заладил, поп-поп? – обиделся священнослужитель. – Думаете, нам, попам, легко? Вокруг столько соблазнов, такие горизонты открываются – а ты стой, махай кадилом. Эх, дернул меня черт, послушаться батюшку! Стал бы купцом, зажил бы безбоязненно.

– С Марысей?

– А что? Она бы не стала прятаться. Я – хозяйственный. Жили бы в достатке.